Во Москвы-то было во царстве,
Во прекрасном государстве,
Перебор-то был боярам,
Пересмотр-от был воеводам.
Из бояр, бояр выбирали,
Воеводу-ту поставляли,
Воеводу-ту непростого,
Его роду же непростого,
Из бояр князь Салтыкова.
Воспроговорит-то государь-царь наш,
Алексей-сударь свет Михайлович:
«Уж ты гой еси, воевода!
Я пошлю тебя, воевода,
Ко монастырю святому,
Ко игумену честному:
Стару веру-ту порушите,
Стары книги истребите,
На огни вы вси сожгите».
Воспроговорит воевода:
«Уж ты гой еси, государь-царь наш,
Волексей ты, сударь Михайлович!
Как нельзя-то думой подумать
На свято ведь на это место,
На прекрасною кенорию,
Що на светов-то преподобных
Соловецких ведь чудотворцев».
Воспроговорит осударь-царь наш,
Алексей-от сударь Михайлович:
«Уж ты гой еси, воевода!
Прикажу я тебе казнити,
Руки, ноги же отпилити,
Буйну голову отрубити».
Воевода-та испугалсе,
Сам слезами же обливалсе:
«Уж ты гой еси, государь-царь наш,
Алексей же сударь Михайлович!
Погоди ты меня пилити,
Уж мне дай речь говорити.
Мне-ка дай же ты силы много,
Мне стрельцов, борцов, солдатов».
Що садилсе-то воевода,
Недалек он, свет, отъехал.
Он расплакалсе, сам раздумалсе:
«Хошь я смерть-ту — я приму же!»
Он раздумалсе воевода –
Во пути будто разнемогсе,
Он назад скоро воротилсе.
На то место-то накупалсе
Из бояр, бояр князь Пешерской;
Що садилсе-то воевода
Он во лёгоньки стружочки;
Потянули-то ветры буйны
С полудённую сторонку,
Уносило-то воеводу
Ко монастырю святому,
Ко игумену честному,
Как ко светам-то преподобным,
Соловецким же чудотворцам.
Как стрелял, стрелял воевода
Во соборну-то божью церковь,
Уронил-то тут воевода
Богородицу со престола.
Вси монахи-ти испугались,
По стенам-то вси побросались,
В одну келью-то собирались,
В одно слово-то говорили.
Говорил-то всё игумен:
«Вы не бойтесь-ко, мои дети,
Не страшитесь-ко этой страсти!
Мы по-старому ведь отслужим —
С Христом в царстве с им пребудём».
По грехам было сучинилось,
По тяжким грехам сотворилось:
Захотел-то ведь деревяга
В святом озера он купатьсе,
По веревкам через стену-ту опускатьсе;
Ище пал этот грешник
Он на сыру-то землю,
Он сломил свою праву руку,
Извихнул свою леву ногу.
Тут пришел к ёму воевода:
«Ты скажи-ко нам сущу правду:
Ище порохом-то ли доволён монастырь,
Ище пушками-то доволен ли,
Ище крепостью-то крепок ли,
Да людьми-то ведь он людён ли?»
Говорил-то тут деревяга:
«Он ведь крепостью-ту крепок,
Он людьми тольки не людён.
Попадите й вы, зайдите
Дровяным-то в стену окошком.
Как зашел-то воевода,
Рассказал как деревяга;
Он зачал тут, воевода,
Стару веру-ту порушил взял,
Стары книги-ти божьи изорвал всё,
На огни-ти он прижигал их;
Всих монахов прирубили,
В сине море-то пометали,
Над игуменом наругались:
Речист язык у его отрежут;
Через ночь было тако чудо -
Он ведь сделался весь здравой;
Они взели его убили -
Как небесно царство купили.
Во ту пору-ту, во то время,
В саму в ту ведь в тёмну ночку
Ище к нашему царю жо
К Олёксею-то свет Михайловичу,
Как приходят к ёму два старца,
Как хотят-то его убити,
Руки, ноги да отпилити;
Говорят ёму таки речи:
«Уж ты гой еси, государь-царь,
Олексей ты сударь Михайлович!
Не разорей-ко ты старой веры».
Посылат-то ведь царь же скоро,
Он гонцов-то скоро, солдатов:
«Старой веры не разоряйте,
Вы ведь книг-то не разрушайте,
На огни-то не разжигайте,
Вы монахов-то не рубите».
Ище стретили воеводу
В славном городе во Вологды.
Воевода-то разболелсе,
Он в худой-то боли скончалсе.
Государь-от, государь наш царь,
Олексей свет сударь Михайлович,
За воеводой собиралсе,
Жисть своёй жизнью скончалсе.
Понесли его в божью церковь, -
Потекло у ёго из ушей-то,
Потекла у ёго всяка гавря;
Ище уши-ти затыкали
Всё хлопчатой белой бумагой.