ИГРА
Впервые опубликовано в журнале "Аспирин не поможет" №2, май 1993
Осень. Ветер срывает листву с деревьев и швыряет на раскисшие дорожки. Осень. Ветер тащит над городом, над холмами, над излучинами реки тяжелые тучи и с размаху вспарывает их серые животы о клык гигантского здания Университета. Напрасно ветер грызет его потемневшие стены, бросает в стекла песок с далеких карьеров, разбивает прожектора подсветки, пытается расшатать шпиль - гигант устоит. Он незыблем. Он молод, ему сорока нет, но для меня он был всегда - как церкви без крестов, как Кремль, как Великая Стена. Главное здание всегда было перед нами.
Это целый мир, особая страна, охраняемая бдительной государственной стражей. Мало кто знает ее всю - от золотой звезды, воткнувшейся в атмосферу, до сырых и сумрачных технических этажей, расположенных близ поверхности планеты, и еще ниже, до таинственных подвалов и секретных шахт.
Он красив, он построен на костях тысяч безымянных зэка. Я люблю его, но когда думаю об этом, мне страшно. Я люблю его, но ему это все равно. Я - микроб в его железобетонном желудке. Один из многих.
***
- Зачем?
Вроде, простой вопрос из пяти букв, а как на него ответить?
Надя, Надя-теннисистка, стройная и стремительная студентка престижной кафедры. Ока не перепутает "янь" и "инь", ее изящная рука уверенно выводит иероглифы. Надя уезжала на практику в Шанхай. Мы случайно встретились на 21 этаже, и я рассказал про визит Ли Пена, про голодовку солидарности с китайцами, про то, как приходили к нам ночью их студенты, не имевшие права к нам приходить.
- Не понимаю, - сказала Надя, - чего они боялись. - Расстрелы были год назад, но теперь их уже не преследуют.
Она - специалист, но по этому вопросу у меня были другие данные.
- Ладно, - сказала она в конце концов, - но какое вам до этого дело? Зачем это?
Я ответил что-то, она хмыкнула.
- Это все несерьезно. Игра. Игрушками занимаетесь.
- Поиграла бы с нами, - сказал я.
- Спасибо, - сказала она, - я уже не маленькая.
Я знаю - у нее другая дорога. За Великую Стену.
***
Кубики, кубики, параллелепипеды с выступами, как будто огромной рукой расставленные по простору равнины - вид на юг с 18 этажа Главного здания. Каждый кубик - дом. Крошечные оранжевые автобусы везут человечков по Ломоносовскому проспекту. Ненастоящие краны загружают что-то в пластмассовые грузовички. Все такое игрушечное...
- Думаешь, свинтят? - спросил я, отворачиваясь от окна.
Он старательно обводил красной тушью слова "...прав человека", повернулся, поправляя сползшие на нос очки.
- Кто знает. Пикет не должны - корреспонденты будут. Впрочем, нет гарантий. "Эмнисти" ведь не ВЦСПС.
- Но и Москва - не Пекин.
- Да уж, с этим нам повезло.
Я его знаю два года, он всегда такой был - скромный, вежливый, аккуратный, этакий тихоня-отличник. Он таким же был, когда пришел однажды на физкультуру наутро после первого ареста... или задержания как это называют они. На митинге было дело. Его случайно выпустили. Теперь он - в Московской организации "Международной амнистии".
- Дим, как ты дошел до жизни такой? Когда, например, почувствовал, что в этом мире все не так, как нас учили?
- Когда? Не знаю. Понимаешь, у меня такая семья. Я в 5 лет научился читать, хотя, конечно, толстые книги еще не для меня были, но имена-то на обложках разбирал: Солженицын, Авторханов... С детства все это помню - вечные споры на кухне за чаем, вечная боязнь телефона. Конечно, и я был конформистом. Мой конформизм - это красный галстук, затем комсомольский билет. Они были противны мне, но я их носил. Только после того, как второй раз схватили, я решил - хватит прятаться - и обнажил свое истинное лицо.
Он смеется. И я смеюсь. Нам действительно смешно, хотя лишь недавно нас перестали приветствовать в компаниях сверстников ритуальным вопросом: "Как, тебя еще не посадили?". Нас не посадили, поэтому смешно. Может, и в самом деле все это только игра?
- Игра? - переспрашивает Дима. - Игра кошки с мышкой. Или тигра. Только теперь мы стараемся играть по своим правилам. Тигр по-прежнему может выиграть, но тогда он должен показать клыки. И всем становится видно, что он - тигр.
***
"Ван Сичже - фабричный рабочий из Гуанчжоу, осужден на 14 лет тюрьмы за контрреволюционную деятельность", - гремит мегафон одного из пикетчиков.
Стоим, ноябрьский холод пробирается сквозь одежду, заползает в сапоги. У рыжей девушки Алены на ветру руки покраснели как обожженные. Отдаю ей свой плакат, про права человека в КНР. Его вешают на шею, руки можно спрятать. Беру ее "Освободить Ван Сичже..."
- Что ж ты без перчаток на такое дело?
- Я так не привыкла, - улыбается она застывшими губами. - Привыкла: 30 секунд - и в теплый автобус.
Автобус здесь, из-за занавесок выглядывают хмурые лица милиционеров. Мы ждем, пока выйдет секретарь посольства, чтобы передать ему обращение с подписями. Они ждут приказа.
Стоим. За спиной - парк, пруд, где гуляющие кормят хлебом нахохлившихся уток, впереди - улица, охранные будки, советская милиция и Китай. Посольство - территория государства. Входят и выходят люди, смотрят на нас удивленно, некоторые делают несколько шагов, чтобы разглядеть плакаты, но не приближаются. Холеные дипломатические автомобили притормаживают на развороте. В одном замечаю красивую женщину в красном платье, в другом - военного в темной форме; наверное, моряк. Нас рассматривают как диковину. Ясно почему - мы ведь стоим, нас не бьют пока.
Китай. Было время, пели: "Сталин и Мао слушают нас". Было время, когда маленький Мальчик Дима перелистывал яркие глянцевые страницы неведомо как попавшего в Союз журнала "Шпигель" с пейзажами "культурной революции": трупы беженцев вылавливают из пролива, за которым - Гонконг. Было время, когда эфир громыхал: "Остановить пекинских гегемонистов. Было время, когда шутили: оптимисты учат английский, пессимисты - китайский, реалисты изучают автомат Калашникова. Настал день, когда сказали наконец: "Отношения нормализованы, можно расслабиться". Но мы уже знали, что эта огромная страна, которую мы постоянно ощущали рядом, о которой не могли забыть - да нам и не давали - не только страна рисовых полей и Великой Стены, но и страна площади Тяньаньмынь.
***
В апреле 1990 года Москву посетил с официальным визитом премьер Госсовета КНР Ли Пэн.
Флаг над посольством просвечивал красным пятном сквозь робкие листья парка. Мы шли с холма от Главного здания, от памятника Ломоносову. Нас ждали.
Это сохранилось в памяти кусками рваной видеопленки. Люди с рациями, люди с дубинками; автобус, крадущийся по аллее, готовый к прыжку, - и оттуда вдруг посыпались, как солдатики, серые береты; и разбегающиеся демонстранты; руки за спину механические заученным движением; лицо пожилой женщины, кричащей: "Отпустите их, фашисты!"; и глаза детей, которые играли здесь - в войну, а вот война пришла.
Бегут через проспект, визг тормозов, настигают на разделительной полосе, девушку за волосы, кровь в лицо, стиснуты кулаки, камень! Поднимает камень с земли; брось, дурак, они этого и ждут! В глазах застыл вопрос; но это будет по их правилам, пойми, - и рука разжимается... Это будет по их правилам, пойми, лучше скажи этим детям, смотрите, вам и ходить никуда не надо, смотрите! Запоминайте, дети, что такое "хорошо".
Там была в основном молодежь - от анархистов до металлистов. После разгрома мы погрузились в 34-й троллейбус. Мы не плакали и не были напуганы, в общем, мы злые были. Смирные граждане пассажиры вжались в кресла, уставились в окна, отгораживаясь апрельским городом от шумной компании. Мы громко объявили, в чем дело: только что, сказали, разогнана демонстрация у китайского посольства против визита Ли Пэна.
Серж, чудаковатый сюрреалист в черной шляпе, заиграл на флейте. Остальные оживленно тусовались на задней площадке. Остановка за остановкой, мимо домов-стен, мимо строя разных посольств. Вошли двое. Серж толкнул меня локтем:
- Глянь! Это те, кто нас гонял.
Двое неопределенных мужчин в куртках, Я посмотрел.
- Да что ты... Нет... Вряд ли...
Тогда один из них, поняв, в чем дело, улыбнулся сытой улыбкой удачливого охотника, выполнившего норму, и сказал:
- Мы это, мы, не сомневайтесь.
- Суки, - громко сказал Серж.
Они промолчали. Может быть, народу было слишком много вокруг. Или обиделись: за что? Мол, поиграли, теперь и поговорить можно. Но они ехали домой, их ждал дома обед. За нашими товарищами закрылась дверь камеры.
***
Мы ждали, пока высохнет красная тушь. Я спросил Диму:
- Когда ты про Тяньаньмынь услышал?
- Я еще с апреля следил, сперва по западному радио, потом, когда Горбачев туда поехал, и наши стали репортажи давать.
- А про расстре... когда?
- В ночь 4 июня. В два часа ночи по радио "Свобода", лежа на койке в Одессе. Шла передача, фоном была трансляция площади. Слышно было, как стреляли.
Я думал: как рождается приказ? Вот такой приказ. Наверное, вначале - слово. Скорее всего, стандартно-безликое "решение принято". Потом подбирают исполнителей. Потом кто-то невидимый берет трубку черного телефона, и на другом конце провода раздается звонок. И завертелось: побежали по тихим коридорам посыльные, засуетились, прилаживая наушники, невыспавшиеся радисты, полетели сигналы, несущие стерильные кодированные фразы, их принимают, записывают, не желая думать о страшном смысле, который за ними стоит. "Рота, подъём! Тревога!". Гром сапог по деревянному полу казармы, "Строиться у оружейной комнаты!". Автомат, подсумок, два магазина... И это набухает в ночи, до поры незаметное глазу, пока не выползают из гаражей танки прямо на широкие городские бульвары.
Те ребята... Они жили, сдували на экзаменах, стояли в очередях, ездили в электричках, слушали записи рокера по имени Цзян Цой. Они говорили, что готовы встретить смерть, они не могли не понимать, что такой исход возможен, но ведь не верили, никто не может поверить, пока не настанет его час.
***
Тяньаньмынь, Тяньаньмынь. Тяньаньмынь десятки раз повторено в подписях к фотографиям. Ворох журналов. Ватман, клей, ножницы.
- Можно я эту картинку вырежу?
- Режь.
- А не жалко?
- Что делать.
Группа пропаганды оккупировала аудиторию на 18 этаже. Несколько часов спустя начнется голодовка солидарности, газон покроется палатками, и люди, которые придут глазеть на нас, как на редкостных идиотов (это ж надо - сутки не жрать, и за что?)... Нет, конечно, там не только такие будут, такие просто не придут. Но надо, чтобы зрители понимали, что происходит, хотя бы попробовали понять. И поэтому - Тяньаньмынь, Тяньаньмынь, Тяньаньмынь. Любой из нас видел много фотографий трупов, но мало кто примерял их к себе. Может быть, только тот, за кем уже закрывалась железная дверь.
Желтым по черному головоломные иероглифы Цзюс Ши - голодовка. Главное - не перепутать: эту загогулину сюда, эту вот так, сверху. Где вы, китаеведы?
За стеклом - зеленые волны крон, дальше - чаша стадиона и Москва - широкая, беспорядочная, от горизонта до горизонта. Вид из Главного здания на север. Внизу у газона-прямоугольника собираются лилипуты с российским флагом.
- Интересно, - вдруг говорит Дима, - а те китайцы... Наверное, год назад они вот так же плакаты рисовали...
- Наверное, - сказала художница Аня.
Нам пора было вниз, к маленьким людям. Когда мы вышли из подъезда, я оглянулся: луч закатного солнца блеснул на золотой звезде. Как будто на миг приоткрылся огромный глаз, устремленный на микробов, копошащихся в бесконечной дали. "Что это за игру вы затеяли? Кто разрешил?" - но, кажется, кроме меня никто на это не обратил внимания.
***
Москва - не Пекин. Собственно, было ясно, что голодовку не разгонят. Собственно, провести сутки на свежем воздухе, на зеленом лужку - чем не развлечение? Игра... Только близко к краю.
Его зовут на американский манер - Тим. В начале мая, перед акцией, он шел по улице Горького и бурно рассказывал про студенческий форум, про какое-то экологически-зарубежное совещание, как он с "уоки-токи" в каждой руке командовал стадом "Икарусов". Он излучал детскую, светлую радость жизни. И мы шли по улице Горького, направляясь к старому зданию Универа, где должна была состояться какая-то организационная тусовка. Мы встретили еще студентов, они рассекали уже в белых повязках, он тоже одел повязку, а я не стал. Зашли в кафе на Кузнецком.
- А ты в Моссовете был?
- Что-то тянут с разрешением.
- Во, гады. Если запретят...
- Придется лезть под дубинки.
- Ментов на всех хватит.
Это - во весь голос на все кафе. Наслаждаясь напряженным интересом настороженно притихшей очереди. Я физически ощущал, как ему это нравилось. Нравится, поставь себе волосы ирокезом, подумал я тогда. Слишком это дешево выглядело, слишком это на публику.
Но потом, 13 мая, когда часть голодовщиков вдруг сорвалась пойти маршем на посольство, он был против, он спорил с ними до конца, но пошел первым с мегафоном. Он не знал, что будет, если их ждут, но шел первым. Их не ждали, но кто мог знать это наверняка? Игра...
***
- Свободу узникам совести! Свободу Ван Сичже! - гремит мегафон и вдруг захлебывается. Кругом смеются: советская техника, врежь по нему!
Стоим почти час. Пальцы онемели. По-прежнему щелкают фотоаппараты газетчиков и других фотографов.
- Простите, - кричим одному из них, - вы из какого издания?
- Да я, ребят, из службы охраны, - неожиданно признается он, кажется, смутившись.
Мимо шляется народ. Старушка боевого вида набрасывается на нас: "Нечего тут стоять! Туда езжайте и стойте!" Не отвечаем. Немецкая овчарка, выгуливаемая солидным хозяином, вдруг заходится в лае. Знает, на кого лаять, улыбается Дима. Он дает интервью корреспонденту радио, до меня доносятся обрывки фраз: "Международная Амнистия - неправительственная организация... Лондон... заключенные тоталитарных режимов... дацзыбао... подписи... да, это московская группа "Эмнисти".
Какой-то осмелевший китаец решительно направляется к нам.
- Ду ю спик рашен?
- Конесна, конесна, - кивает он. Представляется корреспондентом "Синьхуа". Ван Сичже? Такого не знаю. 14 лет? Ну, это не просто так, про него, наверное, уже все забыли. Может, его и нет уже.
- Не забыли, - твердо говорит рыжая Алена. - Видите - мы же здесь.
Привлеченные пикетом, из глубины парка подтягиваются местные рабочие, усталые мужики в оранжевых жилетах поверх ватников. Их агитируют, и вполне успешно, судя по реакции.
Четыре часа. Посольство письмо не приняло, что, в общем, обычно. Пойдет по почте. Сворачиваем плакаты.
- Давайте оставим лозунги на кустах - предлагает кто-то.
- Не надо, - говорит рабочий. - Нам же убирать.
- А вы не убирайте!
- Думаете, завтра его освободят? Пригодятся еще!
Идем к троллейбусной остановке. Приятно ощущать, как с движением в тело возвращается тепло. Минуем автобус, оттуда смотрят на нас, и я ничего не могу прочесть по их лицам. Просто сегодня приказ не поступил. А завтра?
Но сегодня мы выиграли.
***
- Дим, вот меня одна девочка спросила: зачем? Примитивный вопрос, да? Зачем мы голодали? Зачем "Эмнисти" берется за эти дела, за Китай, за Сальвадор, за Судан? И тебе лично, что до этого?
- Слушай - он вздыхает - Что ты привязался?
- Писать мне про это надо.
Ну и напиши сам, ведь сам этим занимаешься,
- Нет, лучше ты скажи,
- Что тебе сказать? Я не знаю эту девочку, но она, видимо, типичный советский гомункулус. Мне жаль ее. У нее что-то атрофировалось, понимаешь? Такие, когда в Тбилиси стреляли, спрашивали, какое вам дело до Тбилиси? Будут расстреливать в Питере, они скажут, какое вам дело, ведь в Москве вас не трогают... А потом и в Москве. Ну, хотя бы так.
- Но это не все?
- Не все. А еще... Нет, здесь на пальцах не объяснишь. Наверное, если этого не чувствуешь, уже не понять.
***
"Студентов Китая никто не заставлял выходить на площадь, никто специально не учил, как голодать, как ложиться под танки и умирать достойно. Это были обычные люди, которые очень хотели жить, но свобода и личное достоинство были для них дороже жизни. Мы тоже хотим жить. Но, как и наши братья в Пекине, считаем позорной жизнь рабскую.
...Мы не хотим дружить с китайским правительством, убивающим свой народ. Мы
хотим дружить с китайским народом! Не к ненависти, злобе и насилию, а к
солидарности и любви призываем мы в этот скорбный день, повторяя старый лозунг: "За вашу и нашу свободу!"
13 мая 1990 года. Москва. Международная акция солидарности с китайскими студентами.
Недели через две после голодовки вышла газета с нашими материалами. На полу в мрачном фойе ГЗ, увертываясь от спешащих ног, я мазал эти листы казеиновым клеем и лепил на стенку. Мало кто останавливался, массы бежали мимо - сессия, да и вообще...
- Извините, у вас еще есть это? Я увидел девушку.
- Вот это, - повторила она на преувеличенно правильном русском, указывая на только что наклеенный мною газетный разворот.
- О, разумеется, сейчас! - засуетился я, бросаясь к сумке.
Она торопливо раскрыла кошелек.
- Сколько стоит?
- Что Вы, - сказал я. - Бесплатно.
И протянул ей газету. Она взяла, ничего не сказала, только улыбнулась и посмотрела на меня. И быстро-быстро зашагала прочь, а с ней были два парня, я только сейчас заметил, и они все очень быстро пошли. Я тут сообразил, что надо было им еще дать, напечатали много, а им-то, наверное, нужнее, чем всем прочим, и крикнул: "Подождите!", но они не обернулись, не остановились, и их скрыл людской поток, чужие спины.
Но со мной остался ее взгляд. И улыбка.
Зачем? Вот за этим.
С сайта http://www.reggae.boom.ru