Неизвестный автор

Я страшный видел сон. Мне снилось, будто где-то,
В каком-то смрадном я вертепе заключен.
Запоры да замки, ни воздуха, ни света,
И душно было мне. Кругом я слышал стон,
Да свист бичей, да жертв отчаянные крики,
Проклятья и мольбы и хохот палачей,
Напевы пьяные каких-то песен диких,
И стук оков, и звук бряцающих цепей.
Обширен был вертеп, людей в нем было много,
И всё томилося впотьмах и духоте...
И терлись между них назойливо и строго
Тюремщик да палач. Привычный к темноте
Их глаз следил за всем, их ухо каждый шепот,
Казалось, слышало, ловило всякий плач...
И — горе бедняку! За жалобу, за ропот
На истязание тащил его палач.
И всем внушали нам, чтоб были мы покорны,
Что бог нам так велел, что нету благ иных,
Что блага прочие мечтательны и вздорны,
Что смирных возведут в тюремщики самих
И право, в свой черед, дадут им безгранично
Губить, и буйствовать, и грабить, и душить.
Что можно красть и лгать, но ловко и прилично;
Что все тому простят, кто мастер доносить.
И узников народ, казалось, примирился
С своею долею; под бременем оков
Несчастный по уши погряз и опустился
В пороки гнусные подавленных рабов:
Невежество, обман, и ложь, и лицемерье,
Мздоимство, подкуп, лесть, наветы и подлог,
И веру для него сменило суеверье,
И стало золото ему единый бог.
Из удушающей атмосферы насилья
Исхода я искал, но заперт был исход,
И стерегло его народное бессилье,
И жалко было мне подавленный народ
В его падении, в его несчастной доле;
Безвестный всем певец, душою я скорбел,
Поклонник пламенный добра, любви и воли,
Хоть песней узников утешить я хотел
И в памяти поднять забитого народа
Слова, которые давно утратил он.
Сказать, что есть и свет, и право, и свобода;
Напомнить узникам, что сила не закон,
Что быть осиленным насилием возможно,
Но права признавать насилия не должно;
Что всё невольное обманчиво и ложно,
Коварно, пагубно, не право и темно!..
Мой голос с первых слов шпионы услыхали,
Напали на меня тюремщики толпой,
И подняли бичи, и яму указали,
И рот зажали мне нечистою рукой.
<…>
Вдруг что-то странное в вертепе совершилось:
Внезапно ослабел давивший душу гнет,
Громадная тюрьма как будто оживилась,
Вздохнул, задвигался колодников народ...
На час, казалося, замолкли плач и стоны;
Пахнуло воздухом; мелькнул отрадный свет;
Тюремщик был в слезах, в смущении шпионы,
И узники толпой кричали мне: «Рассвет!»
И чей-то голос вдруг, подобно сладкой песне,
Раздался с высоты: «Вставай, народ-мертвец!
Вставай, униженный! Подавленный, воскресни!
Конец насилию, цепям твоим конец!»
И мы поверили отрадному обету
(В несчастье верится так скоро и легко!),
Навстречу бросились мерцающему свету;
Но свет бежал от нас, блистал он далеко...
И это был не он, тот свет животворящий,
Свет вечный, истинный, то был не солнца свет,
А просто фейерверк трескучий и блестящий,
Иллюминация, минутный блеск ракет;
В его колеблемом, сверкающем сиянье
Едва успели мы друг друга опознать;
Про наши бедствия, неволю и страданье,
Про наши тяготы взаимно рассказать;
Оно лишь ужасы яснее озарило,
Которые досель от нас таила тьма!..
Но фейерверк угас, и все опять как было,
И те ж тюремщики, шпионы и тюрьма.