С. В. Максимов

СЕРГАЧ

(Фольклорный театр / Сост., вступ. ст., предисл. к текстам и коммент. А. Ф. Некрыловой, Н. И. Савушкиной. - М.: Современник, 1988. - (Классическая б-ка «Современника»). - с. 435-438, комментарии с. 433-434, 473.)


Промысел или способ прокормления себя посредством потехи досужих и любопытных зрителей шутками и пляскою ученых медведей не так давно был довольно распространен. <...>

— Ну-ко, Михайло Потапыч, поворачивайся! Привстань, приподнимись, на цыь очках пройдись: поразломай-ко свои старые кости, Видишь, народ собрался подивиться да твоим заморским потяпкам поучиться.

Слова эти выкрикивал нараспев <...> низенький мужичок в круглой изломанной шляпе с перехватом посередине, перевязанным ленточкой. Кругом поясницы его обходил широкий ремень с привязанною к нему толстою желез- ною цепью; в правой руке у него была огромная палка-орясина, а левой держался он за середину длинной цепи.

В одну минуту на заманчивый выкрик сбежалась толпа со всех концов большого села Бушнева, справлявшего в этот день свой годовой праздник летней Казанской. Плотно обступила глашатая густая и разнообразная стена зрителей. <...>

Между тем на площадке раздавалось звяканье цепи и мохнатый медведь с необычайным ревом поднялся на дыбы и покачнулся в сторону. Затем, по приказу хозяина, немилосердно дергавшего за цепь, мед- ведь кланялся на все четыре стороны, опускаясь на передние лапы и уткнув разбитую морду в пыльную землю.

— С праздником, добрые люди, поздравляем! — приговаривал хозяин при всяком новом поклоне зверя, а наконец, и сам снял свою измятую шляпу и кланялся низко.

Приподнявшись с земли в последний раз, медведь пятится назад и переступает с ноги на ногу. Толпа немного осаживает, и поводатарь начинает припевать козлиным голосом и семенить своими измочаленными лаптишками, подергивая плечами и уморительно повертывая бородкой.

Поется песенка, возбудившая задор во всех зрителях, начинавших снова подаваться вперед:

Ну-ко, Миша, попляши,
У тя ножки хороши!
Тили, тили, тили-бом
Загорелся козий дом:
Коза выскочила,
Глаза выпучила,
Таракан дрова рубил,
В грязи ноги завязил.

Раздается мучительный, оглушительно-нескладный стук в лукошко, заменяющее барабан, и медведь с прежним ревом — ясным признаком недовольства — начинает приседать и, делая круг, загребает широкими лапами землю, с которой поднимается густая пыль. Другой проводник, молодой парень, стучавший в лукошко и до времени остававшийся простым зрителем, ставит барабан на землю и сбрасывает привязанную на спине котомку. Вытащив оттуда грязный мешок, он быстро просовывает в него голову и через минуту является в странном наряде, имеющем, как известно, название «козы». Мешок этот оканчивается наверху деревянным снарядом козлиной морды, с бородой, составленной из рваных тряпиц; рога заменяют две рогатки, которые держит парень в обеих руках. Нарядившись таким образом, он начинает дергать за веревочку, отчего обе дощечки, из которых сооружена морда, щелкают в такт уродливым прыжкам парня, который, переплетая ногами, время от времени подскакивает к медведю и щекочет его своими вилами. Этот уже готов был опять принять прежнее, естественное положение, но дубина хозяина и щекотки «козы» продолжают держать его на дыбах и заставляют опять делать круг под веселое продолжение хозяйской песни, которая к концу перешла уже в простое взвизгиванье и складные вы- крики. С трудом можно различить только следующие слова:

Ах, коза, ах, коза,
Лубяные глаза!
Тили, тили, тили-бом,
Загорелся козий дом.

Медведь огрызается, отмахивает «козу» лапой, но все-таки приседает и подымает пыль.

Между тем внимание зрителей доходит до крайних пределов: девки хохочут и толкают друг дружку под бочок, ребята уговаривают девок быть поспокойней и в то же время сильно напирают вперед, отчего место пляски делается все уже и уже, и Топтыгину собственною спиною и задом приходится очищать себе место.

Песенка кончилась; «козы» как не бывало. Хозяин бросил плясуну свою толстую палку, и тот, немного огрызнувшись, поймал в охапку и оперся на нее всею тяжестью своего неуклюжего тела.

— А как, Михайло Потапыч, бабы на барщину ходят? — выкрикнул хозяин и самодовольно улыбнулся.

Михайло Потапыч прихрамывает и, опираясь на палку, подвигается тихонько вперед, наконец оседлал ее и попятился назад, возбудив неистовый хохот...

— А как бабы в гости собираются, на лавку садятся да обуваются?

Мишук садится на корточки и хватается передними лапами за задние, в простоте сердца убежденный в исполнении воли поводатаря, начавшего между тем следующие приговоры:

— А вот молодицы — красные девицы студеной водой умываются: тоже, вишь, в гости собираются.

Медведь обтирает лапами морду и, по-видимому, доволен собой, потому что совершенно перестает реветь и только искоса поглядывает на неприятелей, тихонько напевая про себя какой-то лесной мотив. Хозяин между тем продолжает объяснять:

— А вот одна дева в глядельцо поглядела, да и обомлела: нос крючком, голова тычком, а на рябом рыле горох молотили.

Мишка приставляет к носу лапу, заменяющую на этот случай зеркало, и страшно косится глазами, во всей красоте выправляя белки.

— А как старые старухи в бане парются, на полке валяются? А веничком во как!.. во как!.. — приговаривает хозяин, когда Мишка опрокинулся навзничь и, лежа на спине, болтал ногами и махал передними лапами. Эта минута была верхом торжества медведя, смело можно было сказать ему: «Умри, медведь, лучше ничего не сделаешь!»

Ребята закатились со смеху, целой толпой присели на корточки и махали руками, болезненно охая и поминутно хватаясь за бока. <...>

— Одна, вишь, угорела, — продолжал мужик, — у ней головушка заболела! А, покажи-ко, Миша, которо место?

<...> Мишка сел опять на корточки и приложил правую лапу сначала к правому виску, потом перенес ее к левому...

— Покажи-ко ты нам, как малые ребята горох воруют, через тын перелезают.

Мишка переступает через подставленную палку, но вслед за тем ни с того ни с сего издает ужасный рев и скалит уже неопасные зубы. Видно, сообразил и вспомнил Мишка, что будет дальше, и креп- ко не по нутру ему эта штука. Но знать, такова хозяйская воля и боязно ей перечить: медведь ложится на брюхо, слушаясь объяснений поводатаря:

— Где сухо — тут брюхом, а где мокро — там на коленочках.

Топтыгин неприязненным ревом встретил приказание. <...> С величайшею неохотою поднимает он брошенную палку и, схватив ее в охапку, кричит и не возвращает. <...> Наказанный за непослушание, медведь начинает сердиться еще больше и яснее: он уже мстит за обиду, подмяв под себя вечно неприязненную «козу»-барабанщика, когда тот, в заключение представления, схватился с ним побороться. <...> Мишка валится навзничь, опрокидывая на себя и «козу»-барабанщика.

— Приободрись же, Михайло Потапыч, — снова затянул хозяин после борьбы противников. — Поклонись на все четыре ветра да благодари за почет, за гляденье, может, и на твою сиротскую долю кроха какая выпадет.

Мишка хватает с хозяйской головы шляпу и, немилосердно комкая, надевает ее на себя, к немалому удовольствию зрителей, которые, однако же, начинают пятиться в то время, как мохнатый артист, снявши шляпу и ухватив ее лапами, пошел по приказу хозяина за сбором. Вскоре посыпались туда яйца, колобки, ватрушки с творогом, гроши, репа и другая посильная оплата за потеху. Кончивши сбор, медведь опустил голову и тяжело дышал, сильно умаявшись и достаточно поломавшись.


Комментарии

Текст взят из очерка С. В. Максимова «Сергач». — В кн.: Собрание сочинений С. В. Максимова. Спб., 1909, Т. 13. с. 71—83.

Медвежья потеха была характерной чертой жизни Нижнего Новгорода еще в XVII веке: «Бе же в граде том научением дьявольским множество скомрахов, иже хождаху по стогнам града с бубны и с домрами и с медведьми» — так написано в «Житии» Ивана Неронова, ревностного защитника «старой» веры¹. С нижегородскими учеными медведями довелось встретиться и протопопу Аввакуму, который выгнал из села скоморохов с «плясовыми» медведями, но был за это наказан воеводой Шереметевым², что говорит о большой популярности этого развлечения среди мирского населения России.

Факты эти не случайны. Северное Поволжье — и Нижегородский край в первую очередь — на протяжении столетий было тем местом, откуда происходило большинство вожаков и ученых медведей. Этот промысел был здесь традиционным и потомственным.

Сергачский уезд был центром нижегородского медвежьего промысла, который являлся основным занятием большинства мужского населения уезда. В отдельных селениях содержались десятки медведей. Так, Альбинский сообщил, что в Андреевке было около ста пятидесяти медведей, в Грибанове — примерно пятьдесят, в Ключеве — до ста двадцати, в самом Сергаче около девяноста животных. Медвежники отлавливали медвежат или покупали уже выученных зверей. Дрессировкой, если надо, занимались сами. Некоторые владельцы, имевшие по нескольку медведей, отпускали их в аренду другим. С медведем отправлялись вожак-поводильщик и «козарь» — мальчик лет тринадцати. Выходили на промысел артелями человек по семнадцать в начале августа или в середине сентября, а возвращались обратно «к петрову дню (29 июня), к троице, к ильину дню» (20 июля)³. «Поживешь дома-то недельки три и опять собираешься в поход», а походы нижегородских медвежников были далекие: они добирались до Арзамаса, Москвы, Смоленска, Петербурга, выступали в Могилевской, Витебской, Минской губерниях, заходили и в Польшу.

Промысел был хоть и трудным, но выгодным, поэтому к нему приобщались люди других национальностей, в частности татары, цыгане. Они настолько овладевали медвежьей потехой, что некоторые исследователи (например, Альбинский) считали именно татар коренными медвежатниками. Татары хорошо умели выучивать медведей, но приговоры заимствовали у русских.


¹ Материалы для истории раскола. М., 1875, т. 1, с. 261.

² Житие протопопа Аввакума. М., 1934, с. 75.

³ По старому стилю.