Ежи Литвинюк

НА СТАНЦИИ ХАНДРА УНЫНСКАЯ¹...
Микрограмма новой и новейшей истории

("Новая Польша", №5, 2007, стр. 50-57)


О двух вынесенных в заголовок словах - "хандра" и "уныние" - в нижеследующем тексте не будет сказано ничего. Строго говоря, слова эти не являются смысловыми эквивалентами², однако, несмотря на эту неточность, популярное стихотворение, казалось, уменьшало некую пропасть, несоответствие в понимании человеческих и межкультурных проблем... С нашей стороны таких попыток было много. Да что тут говорить, был даже своего рода светски-дипломатический флирт³.

В 1939 г. наши ближайшие соседи подписали общеизвестный пакт Риббентропа-Молотова⁴, видимо придя к выводу, что мы не заслуживаем дальнейшего существования в виде независимого государства с территорией свыше 390 кв. км и населением более 37 млн. живых граждан. С 1 по 17 сентября они решили убедить нас в этом с помощью подавляющего военного превосходства⁵. Я уже не говорю об эпитетах, использованных сторонами, подписавшими этот документ. В то время наши западные, совершенно формальные союзники не были готовы оказать нам какую-либо существенную помощь, и весь этот цирк затянулся надолго.

О грозящих нам новых опасностях мне говорили отец, родившийся в 1897 г. в униатском Подлесье, и мать, родившаяся в 1900 г. на Украине, под Житомиром. Оба они с ранних лет участвовали сперва в тайной, а потом во все более явной борьбе за долгожданную независимость. Отец еще в гимназии в совершенстве овладел немецким языком и знал, как достойно вести беседу, мать с детства изъяснялась по-русски и по-украински.

Временные рамки описанных здесь событий продиктованы моими личными переживаниями и наблюдениями, сделанными в важный для моего поколения период 1944-1947 гг., когда я почувствовал, что вынужден отказаться от своей личной интеллектуальной карьеры⁶ ради того, чтобы разделить судьбу трех крупных человеческих сообществ, подвергнутых психологической обработке учреждением, сокращенно именуемым СМЕРШ, на территории, постепенно занимаемой Красной Армией в ходе II Мировой войны. Сведения о действиях новых хозяев доходили до нас поначалу изредка, затем все более настойчиво. Дневные и ночные бомбежки наших городов самолетами, прилетавшими с востока, не щадили гражданского населения и, как правило, были хаотическими. Сильно поредевшая немецкая авиация проносилась на высоте около 300 м над землей, а пришельцы довольно расточительно распоряжались своими боеприпасами, что было особенно хорошо видно в моем ближайшем окружении. Особенно отличались этим недавно взятые на вооружение катюши.

С 29 августа 1939 до конца июля 1944 года (с трехмесячным перерывом - с октября 43-го по январь 44-го - на тайные лекции в Варшавском университете под руководством проф. Тадеуша Мантейфеля) я переживал немецко-польскую войну в Люблине, в домике с садиком моих двоюродных бабушки и дедушки Паутины и Мариана Маевских на ул. Выспянского 6, в районе Дзесёнта⁷, где жили в основном железнодорожники.

Мимикрия, которую вплоть до вышеуказанной даты навязывали нам немецкие оккупанты, хозяйничавшие на землях польского государства, знакомого нам со времен сознательного детства и насильственно ликвидированного, вынуждала каждого из нас руководствоваться определенными навыками, не зависевшими от нашего личного подхода. Мы знали, что иметь дело нам приходится отнюдь не с друзьями, крайне редко - с людьми, в которых вездесущая наглая пропаганда гитлеризма еще не сумела задушить остатки человечности. Но то были лишь удивительные исключения. В подавляющем большинстве случаев мы должны были держаться на расстоянии - таком, какое отделяет в африканской саванне жертв от хищников.

Как надо было выглядеть, чтобы не попасть в зубы хищников? Никак. Как серый, безразличный фон. Ясно, что особь, выпячивавшая грудь и скалившая зубы, привлекала к себе излишнее внимание. Она автоматически не годилась в конспираторы. Подлизывающийся ловкач вызывал презрение у обеих сторон. Такое поведение не сулило прибыли - скорее уж пинки.

Смена "партнеров" повлекла за собой необходимость смены мимикрии. О том, что Уинстон Черчилль отказался от "балканского варианта" вторжения, мы узнали очень рано. Немного позже стало ясно, что мы отданы на произвол "освободителей" с востока, и это сводило на нет наши собственные военные усилия - речь идет о Виленских бригадах, 27-й Волынской дивизии, наконец, о самом дорогостоящем и самом трагическом жесте, каким стало для польского государства и польской культуры Варшавское восстание. С востока мы получили продукт иностранного производства, отпечатанный якобы в Хелме, - "Июльский манифест"⁸. Запад не хотел участвовать ни в каких военных операциях по оказанию помощи некогда уже обманутому союзнику. Плохо обученная и практически беззащитная молодежь должна была прийти на смену воинским соединениям, защищая наши жизненные интересы.

С историей шутки плохи. Навязанный нам в считанные дни образ жизни все более осложнялся: мы должны были изображать осчастливленных друзей перед людьми, которые нашими друзьями никак не были, зато пользовались любым случаем, чтобы принудить беззащитных женщин к оказанию сексуальных услуг или удовлетворить свой спрос на дефицитные у них на родине часы⁹. Когда я столкнулся с ними лично, непрошеные гости несколько остыли при виде меня и моего друга, уже немного обстрелянных в конспирации. Но самое большое впечатление произвела на них отборная брань моей мамы, которая всю свою жизнь не боялась никакой сволочи (она была врачом). Таким образом моя сестра оказалась в безопасности, а уязвленные "освободители" перебрались в еще не до конца разрушенный дом по соседству, чтобы удовлетворить свое желание у двух одиноких дам не первой молодости...

Поскольку, согласно директивам из Лондона, командование Люблинским округом Армии Крайовой вышло из подполья и было разоружено новыми хозяевами положения, появилась необходимость продолжать борьбу в подполье. На смену арестованному "Мартину" пришел майор "Вир"¹⁰. Надо было поддерживать связь с Лондоном. Дом, в котором мы жили, большинство жильцов покинуло, отец тоже временно уехал из Люблина. В таких обстоятельствах просьба командира - все равно что приказ. На месте остались мать, сестра, которая была младше меня на полтора года, и друг, до недавнего времени командир, - Веслав Ольшевский. По ночам радиостанцию обслуживали двое радистов, заглядывал офицер связи. На третью ночь - кажется, с 29 на 30 июля - довольно поздним вечером нас окружили. Ночью не поднимают слишком много шума - как бы чего не вышло... Я держал себя довольно вызывающе, так как был у себя дома, поэтому не помню, меня ли первым отвели в какой-то подвал¹¹, - ясное дело, что готовым местом заключения союзники в Люблине еще не располагали. Не хочу вдаваться в подробности моих личных передряг в следующие два или три дня и ночи: о том, что происходило во время устроенной у нас облавы, я узнал лишь впоследствии, когда нас на одном или даже двух грузовиках вывезли из города в деревню Красовку под Влодавой с целью выяснить ценность пойманной "добычи". К арестованным во время нашей облавы добавили нескольких люблинских начальников, которые уже вышли из подполья и успели признаться в том, что они - представители Делегатуры еще действовавшего в Лондоне польского правительства. Одного из них выпустили, так как его зять занимал какой-то пост в "Кране"¹². Туда попали еще двое наших с Весеком товарищей - как пресловутый кур во щи. Офицер связи испарился благодаря кофе со снотворным, поданному нашей хитроумной мамой томимому жаждой караульному. Радиотелеграфистов и членов нашей семьи ожидало продолжавшееся несколько недель следствие.

В этой самой Красовке под Влодавой мы, связанные и упиханные в грузовик, как тюки вывалились на землю. Чуть поодаль стояли лачуги, а тут, поближе, были какие-то странные парники, ощетинившиеся непонятными деревянными трубами, воткнутыми в наспех насыпанные кучи. Ой, было бы скверно, если бы внутри оказались люди. Через минуту я был уже на дне такого сооружения. Какая-то подстилка яз порыжевшей соломы, немного ниже - узенький проход. Веревочные лестницы нам сбрасывали сверху, в нише - смердящая коптилка, в углу - параша.

Ко мне приближаются три полускелета в черных, как сама земля, солдатских гимнастерках, в свалявшихся шинелях. Я не выглядел героем, и у меня не было никаких военных знаков различия. Одет я был в простую, якобы шерстяную куртку, которую успела подбросить мне мать.

Старший из них обратился ко мне:

- Пан, не журысь. Най бы кости булы, тай мясо буде. (Не печалься, пан. Были бы кости целы, а мясо будет.)

А второй:

- Подгорныте солому пид сраку, то и мягче буде. (Подоткните соломы под жопу - будет мягче.)

Им пришлось хуже. Из собранных со всей Волыни новоиспеченных "граждан Страны Советов" пытались сделать порцию пушечного мяса. Полк формировался в Брянский лесах. Но вскоре оказалось, что из этой муки обещанного хлеба не испечешь, поэтому полк расформировали, а людей погнали за фронтом по 55 км в день, без еды. Ночью они отдыхали в мелких квадратных ямах. Над краем - бдительные стволы ППШ и ППД. Тут было уже немного более сносно.

- Нема лыха. Канцерки дають. (Ничего. Мясные консервы дают.)

В качестве следующих сокамерников нам подбросили какого-то люблинского дедка с 13-14-летним внучком. Еще при немцах они с соседями играли в домино после комендантского часа, и за этом занятием их засекли немецкие шпики. Сообразив, что эта компания не понимает ни бе ни ме в подрывной деятельности, их отпустили на свободу, заставив подписать заявления о готовности бороться с коммунизмом¹³. Так вот, этот горе-патриот принялся возмущаться по поводу моих дружеских отношений с украинцами - худшими врагами...

На допросы нас таскали ночью. Я сидел в лачуге, на невысоком пне, с руками, связанными за спиной. Юнец в погонах младшего лейтенанта писал свое сочинение на безопасном расстоянии от меня. Слава Богу, что за несколько месяцев до их прихода я немного подучил русский: умел продекламировать несколько первых строф из "Евгения Онегина" и мог поспорить о точности протокола. Он, представитель народа избранного, говорил на ломаном польском, которого нахватался скорее на ускоренных служебных курсах, нежели от жителей Кресов. Я говорил по-русски тоже несколько наугад, но и это шло мне на пользу. Чего он мне тут вещает о какой-то нелегальной организации "под полом"? Я здесь у себя дома, а он "лезет со своим уставом в чужой монастырь".

Еще до этого я смекнул, что перед нами они вынуждены разыгрывать союзников. Поэтому он хорохорился, но тронуть меня не посмел. Украинцев же били перед каждым допросом. Их считали своей исконной собственностью...

А я у этих бедняг кое-чему научился. Мне пришлись по душе не только их песни (невозможно отрицать, что они музыкальнее нас, особенно если речь идет о многоголосье), но и их повседневная культура слова, а также искусство устного рассказа. Тот, что подошел ко мне первым, лесник из-под Сарн, перед сном попотчевал нас многосюжетной историей о сундуке со спрятанными в нем любовниками из самых разных слоев общества, захваченными врасплох. Как я узнал после долгих лет литературных странствий, история эта - персидского происхождения. От нее уже только один шаг до гоголевских "Вечеров на хуторе близ Диканьки"...

Но то была поэзия, а проза сидения в яме или на пне заключалась в том, что я, гражданский, уяснил себе положение быстрее, чем мой допросчик. Разумеется, я признался в выполнении приказа моего командира. Не отвертеться было и обоим радиотелеграфистам, схваченным у передатчика. Но я без труда смог придумать алиби сестре, другу и другим случайным пойманным. Хуже дело обстояло с мамой, которая, желая спасти меня, обвиняла себя в самых невероятных вещах, которые обернулись для нее намного более сложной лагерной карьерой, чем моя. Впоследствии она показала себя прирожденным врачом в нескольких исправительно-трудовых лагерях... Я охотно заложил нескольких покойников - ведь я давал присягу. Где? Ясное дело, в костеле... А когда отчаянный котик замяукал: "Они все у нас, я вам устрою очную ставку", - мышка запищала: "Ну тогда воскреси их, приятель". Я подписал его сочинение, и он отправил меня в комфортабельный лагерь в Харькове - вероятно, с характеристикой особо коварного шпиона. У Горького были его университеты, а я о себе вполне мог сказать: "Язык до Киева доведет..."

В течение ближайших двух с половиной лет мне не было дано увидеть маму, а Весека - уже никогда¹⁴. Нас было пятеро: двое старичков из Делегатуры - сенатор Сатурнин Осинский и начальник Казимеж Сталевский, двое радиотелеграфистов - Антоний Куделя и Петр Потасинский, и я. Мы ехали с почестями (нас конвоировали майор СМЕРШа, старшина и пятеро бойцов) поездом, которым ненадолго возвращались к семьям заслуженные отпускники Красной Армии. В Ковеле мне так и хотелось удрать в кусты, но меня бы быстро поймали, как щенка. Я предпочел не рисковать.

В соседнем купе ехал парень с гармонью в погонах танкиста. 60 песен за четыре часа¹⁵. Как я завидовал этому обилию слов и мелодий! В короткий период нашей полусвободной жизни в лачуге мои товарищи по несчастью тянули одни и те же оккупационные или псевдопартизанские припевки. Мелодии были в основном заимствованы у кацапов и фрицев... Больше всего времени занимала ловля вшей.

За окнами стройные украинские тополя. Всё остальное в полном запустении. Нагромождение развалин. Кто знает, сколько гусениц проехалось по этим дорогам... Изредка попадаются станции, обнесенные укреплениями из поваленных деревьев. На кумачовых полотнищах¹⁶ повторяется слово "победа", реже - "перемога". На приведенном в порядок перроне разрушенного до основания киевского вокзала двое, судя по всему, деятелей искусства - красивые, в прилично скроенных шерстяных костюмах, но тоже кроваво-красного цвета. Ну и встречный вопрос босого десятилетнего мальчугана в ответ на вопрос нашего старшины:

- Га?

Днепр, от полноводной ширины которого захватывает дух. Ничего подобного мне еще не доводилось видеть. Начало октября. Кормят пока что сносно. Но колеса катятся все дальше и дальше...

В Харькове мы прибыли на место назначения. Где-то в полуразрушенном предместье - раскидистое, солидной постройки здание с высоким подвальным этажом; со стороны главного фасада - редкая ограда, газоны, густые пахучие акации... Какого лиха?¹⁷

Поначалу наши камеры закрывались снаружи на крючок, но есть всех водили в столовую, в подвал. И хотя первое время у нас были трудности с отправлением естественных нужд, после отмены крючков подобные вещи перестали беспокоить и охранников, и заключенных. В какой-то момент дали о себе знать последствия невроза кишок¹⁸.

Я попал в комнату (трудно назвать это камерой) №3. Там сидел воеводский депутат от [крестьянской партии] ПСЛ, его заместитель - эндек [национал-демократ], аковский специалист по безопасности - юрист, два майора полиции и трое малолетних, совершенно еще зеленых пареньков из Командования активной борьбой (завербованных прямо во дворе). Потом состав изменился.

Я лежал прямо напротив двери с крючком, позади меня были довольно большие окна с видом на зелень сада и обширную панораму Харькова со следами военных разрушений. За правой стеной была "единица" с широким выбором наших подпольных генералов, а перед ней - кровати нашего начальства из Люблинской делегатуры. Напротив нашей двери размещалась 14-местная "двойка" с группой настоящих лесных людей "Емёлы"¹⁹.

Начальство вспоминало недавние переговоры за, пожалуй, не слишком круглым столом, за которым привезенные в чемоданах уполномоченные неизвестно кем назначенных властей предлагали им вечное согласие во имя... Самым убедительным из них был Хиларий Минц: "Мы готовы были даже протянуть руку эндекам, лишь бы только..." Речь шла, разумеется, об отказе от каких бы то ни было контактов с пока что признававшимся союзниками польским эмигрантским правительством в Лондоне. После двух месяцев кутузки у меня сложился полный образ ситуации²⁰: вместо категории политических субъектов, каковыми мы себя считали, и участников военных действий нас перемещали в категорию заложников, объектов, которыми можно торговать со случайным, но удобным партнером. Наш лагерь должен был стать опытным участком; поведение охранников колебалось между устрашением и попытками задобрить представителей разнообразных движений сопротивления.

Заполнение комнат и перетасовка их жителей продолжались, если я не ошибаюсь, до зимы 1944-1945-го. Мы жили на втором этаже, в комнатах с 1-й по 10-ю; 11-ю и 12-ю комнаты на первом этаже, кажется, занимала администрация, а в 13-й и самой вместительной 14-й поселили в ноябре львовян. Я уже не помню, где стригла нас приходящая парикмахерша²¹. Мы не испытывали недостатка в медицинской опеке, так как из Люблина с нами был доктор Данельский, из Белостока - доктор Осинский, среди львовян - доктор Базала, и еще кто-то из Станиславова - кажется, доктор Яблонский²². На месте были также две медсестры-украинки²³. А еще у нас был настоящий священник, хотя и без принадлежностей²⁴.

После нашей довольно символической голодовки с дверей сняли крючки, и у нас уже не было проблем с доступом к туалету. Кроме того, мы могли передвигаться в пределах нашего этажа, а в дальнейшем, при проведении совместных мероприятий (все началось с шахматных турниров) - в пределах обоих.

Важнее всевозможных кастовых претензий и поз могли оказаться политические разногласия. Разумеется, группировки, непосредственно участвовавшие в борьбе, должны были иметь некую общую программу и план действий, а также поддерживать дисциплину среди своих подчиненных, что было нелегко в условиях подполья и партизанской войны²⁵. Молодежь подшучивала над добровольно вышедшим из подполья городским начальством, гражданскими лицами, возможно, даже рассчитывавшими на те же места, которые они занимали до войны. Мы окрестили их "никодимами".

В харьковской "десятке" были и отловленные деятели Польской Армии Людовой, то есть наспех сколоченной в восставшей Варшаве псевдолевой организации²⁶.

Помимо люблинской и довольно сильной львовской группы самым серьезным сообществом был штаб 27-й дивизии волынской пехоты вместе с командирами ее служб и отдельных отрядов. Дивизия занималась не столько обороной немногочисленного польского меньшинства, сколько его спасением от физического уничтожения. Сам я родился в Кременце, но покинул этот живописно расположенный городок, когда был еще семимесячным младенцем²⁷.

Жильцов вроде меня ждали более изощренные соблазны. С детства я был всеядным самоучкой (хотя в области математики - полным профаном), но в условиях оккупации я мог купаться в книгах. Я довольно сносно знал латынь, французский, немецкий, нахватался английского и чешского. Русский давался мне легко, с ним я имел дело по собственной инициативе, но позже и короче, чем с другими языками. Однако мой аппетит непомерно рос с каждой новой книгой: Гоголь, что-то из Некрасова, пишущий под Горького²⁷ Арамилов, Вера Панова, многослойная книжечка под странным названием "Этландия", даже в те времена все еще сильно кастрированный Маяковский... Чем дальше в лес, тем больше дров²⁸. Конечно, нам подбрасывали в изобилии и текущую макулатуру - "Краткий курс", "Вопросы ленинизма" и всяческий явный официоз, - но даже собака в состоянии отличить, что пахнет, а что воняет... Уже тогда моя жадность к печатному слову возмущала самых рьяных невежд. Однако для немногочисленных чудиков, особенно с былых Кресов, это занятие было не в тягость.

Остальные играли в карты, шахматы, предавались героическим и сентиментальным воспоминаниям, подкалывали неудачников и новичков. Расширялась сфера свобод: кто хотел, мог рубить дрова во дворе (который играл роль тюремного двора вместе с демократической уборной на восемь посадочных мест). Как-то раз двое смельчаков удрали через хорошо заделанную дыру в заборе. Через несколько дней их поймали, что повлекло за собой временное ужесточение режима, но ненадолго. Беглецам все сошло с рук, но эта идиллия не продлилась до следующего лагеря (там можно было и не вернуться в круг живых)... А здесь у нас был отличный ассортимент цветного дерева различной твердости (дерево мы брали из разбиравшихся дзотов), нам вернули разные колющие туалетные принадлежности, и я перестал быть монополистом с перочинным ножиком. Мы переделывали металлические части трофейных финских рюкзаков в прекрасные финки и резцы. Сам я резал по дереву "с детства", но никогда не занимался этим столько, сколько в Харькове. Я даже получил деревянную медаль (2-е место!) за шахматного короля с человеческим лицом и развевающейся бородой, в анжуйской короне.

Наша материальная база и военно-производственная деятельность, ориентированная главным обра зом на удовлетворение растущих потребностей жильцов "Санатория под ППШ", совершенствовались изо дня в день. Я, хоть и не курил, брал предназначавшийся мне паек табака - плавной валюты в наших условиях... А упаковка из-под него была тогда для пишущих людей бесценным материалом... Из дерева я делал безделушки, пользовавшиеся популярностью и среди тех, кто нас охранял. Не жизнь, а сказка!

Однако все это имело свое второе дно, до которого я добрался спустя много-много лет...

Прямо возле бани на ул. Дзержинского, куда нас возили раз в две недели, немцы, отступая, взорвали крайне важное помещение в комплексе зданий особого назначения.

Сегодня участники траурных паломничеств оставляют в этом месте цветы. Среди людей, приконченных там по дороге из лагеря для военнопленных в Старобельске к братским могилам в Пятихатках, оказались брат моей мамы и мой шурин²⁹. Что там произошло?

Ведь нас вообще не должно было быть на этом свете... К сожалению, мы живы, и нас интересует мотивировка выстрелов в затылок и других менее официальных способов уничтожения очень близких нам людей. В международном праве это имеет свое название. Я пишу это осенью 2006 г., после целого цикла существенных изменений в эволюции вида homo sapiens.

Харьков кончился для нас достаточно безболезненно. После долгого путешествия в столыпинском вагоне мы присоединились к более многочисленной группе в Рязани-Дягилеве. Комфорта там было поменьше, но зато мы могли наслаждаться культурной жизнью: у нас был свой театр "Наша будка". Во всяком случае наши бытовые условия были предметом зависти окрестных жителей. Мы оказались не нужны на процессе 16 командующих АК и представителей польского эмигрантского правительства, которых заманили на "переговоры" с войсками "союзников", оккупировавших нашу страну вопреки всем Божьим и человеческим законам. Главнокомандующий генерал Леопольд Окулицкий ("Медвежонок"), рыцарь без страха и упрека, был умерщвлен не по "приговору", а с помощью методов, широко применявшихся в то время в московских тюрьмах. Из осужденных вместе с ним эти методы пережили немногие - двое или трое, не помню. Это были те области т.н. большой политики, где тогдашние победители (даже временные и местного значения) не подлежали суду совести...

Сегодня хватает зрелищ, когда псевдодуховная власть бьет челом светской; золотятся венцы титулованных "мучеников", чтобы еще более бесстыдно изглаживать из памяти мучеников истинных. Существует великий народ, о котором по сей день можно сказать: порабощенный и многострадальный. Мало в каком языке есть столько точных понятий в данной области.

Нельзя пренебрегать ни этим народом, ни его языком, ни написанной на нем великой литературой. Так поступают только непроходимые глупцы. Незнание никогда не было добродетелью. Поэтому я, старик, надеюсь, как ребенок. Дети знают больше, чем мы, и уж во всяком случае больше, чем самонадеянные наглецы.


¹ Начало прекрасного, ныне забытого стихотворения Юлиана Тувима.

² Русско-польский словарь 1970 года даже предоставил слову "хандра" полное гражданство в польском литературном языке. Но недолговечность и региональное значение этого заимствования стали очевидны уже в течение следующих 30 лет.

³ Вроде визита Маяковского в Варшаву или "Оперившейся революции" Мельхиора Ваньковича в Москве... - что с того, если к этим нашим изощрениям на Востоке относились приблизительно так, как герой "Одиссеи" воспринимал вопли постаревших, но все еще опасных сирен: "А пан Пилсудский в шпорах просушивает порох..."

⁴ Судя по всему, первые кое-как пришли к пониманию своей ошибки перед историей вида homo sapiens, а вот вторые никак не могут взять ее в толк, в связи с чем по сей день переживают своего рода идеологическую сумятицу, не имеющую себе равных в истории человечества, особенно же нынешней эпохи, отличающейся бурным развитием информатики и прочих научных дисциплин. К сожалению, похожие симптомы того же поноса встречаются иногда и у нас.

⁵ Эта подожженная с двух сторон деревяшка была красноречивым знаком начала военных действий II Мировой войны.

⁶ Как это ни странно, благодаря связям моей семьи я не только учился в оккупационной торговой школе (до войны гимназии им. Веттеров) ради необходимого тогда "аусвайса", но и получал нормальные знания, требовавшиеся для сдачи выпускных экзаменов, а также пользовался фондами библиотеки доцента Люблинского католического университета Генрика Житинсюго, погибшего на востоке в первые недели войны. Экзамены я сдавал учительской комиссии. Мне помогал всесторонне одаренный студент Познанского университета, к тому же я был жаждущим знаний самоучкой.

⁷ Деревню Дзесёнта под Люблином увековечил в своих "Фрашках" Ян Кохановский. Быть может, она принадлежала Люблинской епархии. Мы жили недалеко от вошедшего в историю Майданека, и с нашего чердака или балкона было легко увидеть, что там делается. Информация бывала довольно интенсивной - особенно клубы дыма и чад сожженных тел.

⁸ Ответом общественности Люблина на его обнародование стало расклеенное по всему городу открытое письмо четырех партий маршалу Роле-Жимерскому. Напечатавший его известный люблинский печатник А. Джаль был арестован и убит по приговору импортированного с востока "военного суда", как и наш близкий знакомый, куратор учебного округа проф. Мариан Завидский, принявший участие в его редактировании.

⁹ Уже в 50-е годы я имел случай лицезреть отблески этих военных встреч: толпа в каком-то поезде на Мазурах, окружавшая двух юнцов в гимнастерках, пытавшихся сохранить молодцеватость, колебалась между нескрываемым презрением и подлизыванием к соплякам. Всем известно, что вытворяли там молодцы Черняховского... Но такое поведение соотечественников вызвало у меня лишь отвращение.

¹⁰ "Мартин" - командующий люблинским округом ген. Казимеж Тумидайский, "Вир" - Францишек Жаковский.

¹¹ Уже в следующем подвале товарищ по недолгому сну на общей циновке сказал мне: "Помни, что ты должен умереть, как подобает офицеру АК". Я ответил: "Да мне, пожалуй, неохота умирать". По сей день я остаюсь подхорунжим Центрального управления мест заключения (куда попал после липового экзамена).

¹² "Крайова Рада Народова" - марионеточная ширма коммунистов, подписавшая хелмский манифест, лишенная реальной политической базы в Польше. Коммунистическая партия Польши еще задолго до того была решительно ликвидирована в Москве. Интересующиеся тем, как это делалось, могут почитать книгу: Наталья Астафьева, Владимир Британишский. Двутлас. Dwugłos. (Стихотворения). Двуязычное издание. Предисл. Адама Поморского. М., "Прогресс-Плеяда", 2005.

¹³ В то время такие заявления должны были подписывать все, кого освобождали. Как говорят русские, "дешево и сердито". Видимо, тогдашние ищейки, сознающие важность своей миссии, нашли пачку таких заявлений, и теперь им было на кого охотиться...

¹⁴ Слишком уж хорошее у него было алиби - его расстреляли в мае 1945-го в ранге замкомандира роты Народного Войска Польского. Он родился в 1925-м. "Либо те, либо эти", - сказал он своей сестре. Приговор подписал "сам" Роля-Жимерский. Его похоронили в братской могиле на Уницкой улице. Это был прирожденный солдат.

¹⁵ Он не повторился ни разу. Хорошо поставленный голос - не иначе как из фронтового ансамбля.

¹⁶ Что касается священного красного цвета... Еще в Ковеле старшина при виде бойца, вооруженного ППШ с красным лакированным прикладом, выразил мнение: "Всяк на свой манер с ума сходит". Потому что где же тут маскировка? Впрочем, этот автомат мог быть и наградным...

¹⁷ Потом мы называли его по-разному: Институт благородных девиц, "Санаторий под ППШ" (это из Шульца ["Санаторий под клепсидрою"]). Адрес тоже не установлен: Безугольный переулок, провулок Грудневого повстання. За углом - густозаселенный старый домик, слева - не намного превосходящая его по размерам курсантская школа с ежедневной муштрой новичков прямо на улице, штыковыми ударами по тряпичным куклам, "бегом марш" и т.п. Каждое утро побудка и пение хором: "Союз нерушимый республик свободных..." А в середине - интернат интернатом...

¹⁸ Страх - а вдруг эпидемия? К счастью, среди 133 (один умер естественной смертью) заключенных было четверо врачей. Истерика прекратилась. Было также санитарное вмешательство извне.

¹⁹ Они были из Управления по делам диверсий Главного командования Армии Крайовой. Эти люди уже нюхали порох и умели выходить из разных положений.

²⁰ Воспитанный в дореволюционном Петербурге адвокат Отмар Позняк, люблинский вице-делегат от Нацио- нальной партии, знал язык наших хозяев гораздо лучше, чем они сами... Как бы пригодился этот бывалый Марко Поло доморощенным сарматам!

²¹ Обыски на Лубянке или в Лефортове были очень тщательными. Только мне одному удалось контрабандой пронести с собой найденный в лачуге в Ворсах перочинный ножик с деревянной ручкой. Я был изобретателен, как Робинзон Крузо, и сумел с помощью дубовой иголки и пеньковых ниток сшить себе шапку из выброшенных на помойку тряпок. К сожалению, вшей я оттуда тоже привез...

²² Кажется, в подполье он занимал какую-то высокую должность. Как-то раз я услышал из его уст весьма недипломатичный ответ на чрезвычайно неуклюжую отговорку коменданта лагеря: "В ответ на такое можно сказать: "Бздыть, тому що носа не мае"". Я с детства знал наизусть ответ казаков султану и соответствующую картину Репина (один мой знакомый маляр из Познани даже нарисовал у себя в прихожей такую фреску), так что сразу оценил смачность присказки...

²³ Они принадлежали к какой-то националистической организации и были арестованы за "сотрудничество с оккупантами". Отношение к ним было приблизительно такое же, как к нам, а охранники заодно использовали их для удовлетворения своих сексуальных нужд... Среди жильцов (три четверти которых были в призывном возрасте) это тоже была проблема. Всего четыре девушки-связных. Но обе стороны вели себя безупречно. В лесу, как это часто бывает, люди жили сегодняшним днем, но в этом микросообществе все были на виду, и во главу угла ставились нематериальные ценности...

²⁴ Скромный францисканец "ксендз Дзюня" (о. Рафал Керницкий) спустя многие годы получил епископскую митру и титул хранителя Львовского кафедрального собора, но тогда я еще не обращался к нему за духовным утешением...

²⁵ Зимой 1943-44 годов в Варшаве я услышал такое мнение: "Армия Крайова? У нас в городе 60 газеток, и все пишут совершенно разные вещи". Ясно, что импортированная Польская рабочая партия и национал-радикальные Национальные вооруженные силы были явными маргиналами. Но "центр" всех цветов радуги не позволял отличить маргинальные группировки от истинных резервов общества.

²⁶ Ради соглашения они были готовы отречься от Лондона. К сожалению, в целом они были мало привлекательны. В ходе дальнейших перетасовок многие из них оказались вполне порядочными людьми. Но это было уже после Харькова.

²⁷ Вновь я побывал там в 1992 г., уже во времена независимой Украины. У этого города есть многочисленные поклонники, но я предпочитаю тех, кто считает, что сам принадлежит ему.

²⁷ Сам монументальный Горький спустя какое-то время показался мне набором все более пышных и ловко фабрикуемых штампов.

²⁸ Потом был уже действительно лес, в котором я протоптал себе множество тропинок. Здесь я не могу обойти молчанием переводы. Это что-то вроде истории о щуке, которую решили утопить: я взвыл от наслаждения, когда среди оставленных там книг обнаружил русский перевод "Происхождения цивилизации" Джона Леббока. Антропологией культуры я заразился на всю мою долгую жизнь. Даже "Пролегомены" Канта пали тогда жертвой моего обжорства. Читал я и похвалу лицемерию в "Истории дипломатии" Потемкина.

²⁹ Збигнев Домбровский, младший из маминых братьев, весельчак и всеобщий любимец, сотрудник Института авиационной техники, мобилизованный как подпоручик запаса; шурин - выпускник Львовского политехнического института Эдвард Бем. Оба они не оставили потомства. Поскольку начиная с ХХ века семья жила во Львове, вся она была выслана в Казахстан еще в апреле 1940 года. Как видно, это не стечение обстоятельств, а банальная статистика. Нельзя отказать этим операциям в размахе - об этом свидетельствуют потери среди жителей именно по эту сторону демаркационной линии. Восточный партнер точно выполнял условия договора. И не его вина, что второй партнер по роковому покеру очень быстро оказался нелояльным. В результате per capita невообразимо большие потери понес более боевой и уверенный в себе участник американской рулетки...