Игорь Подшивалов, Иркутск

ПОСЛЕДНИЕ ИЗ МОГИКАН
<о последних русских анархистках 1920-х>

http://www.angelfire.com/ia/IOKAS/mogikany.html

Когда я вышел на перрон рязанского вокзала, меня разочаровал его не непрезентабельный внешний вид: наши вокзалы, что в первом, что во втором Иркутске, выглядят куда роскошнее. Такое же впечатление произвел и сам город: обычные пяти- и девятиэтажки, почти полное отсутствие деревянных и старых каменных зданий, вся древность рязанская сохранилась в церковном комплексе на холме. Тут Иркутску с Рязанью не сравнится. Огромные белые стены, башни, увенчанные золотыми, голубыми и зелеными куполами, высоченные колокольни, с которых в двадцать первом году красные пулеметчики расстреливали рвущиеся из Саратовской губернии толпы крестьян, предводительствуемых бывшим комдивом Красной Армии Сапожковым. Вилы, колья и топоры не аргумент против пушек и пулеметов. Сапожковцы разделили печальную судьбу махновцев и антоновцев. От них в Рязани и следа не осталось, зато во дворе храма нашел я одинокую могилу известного в прошлом веке русского поэта Якова Полонского.

Впрочем, я прибыл в Рязань не для знакомства с ее памятными местами. Мне нужно встретится с памятными людьми, теми, кто в молодости заучивал стихи Полонского, читал книги Бакунина, видел расстрел сапожковцев и многое другое. В одном из новых районов живут две старушки, две сестры, одна 1901 года рождения, другая 1902-го. Зовут их Татьяна и Анна Гарасевы. Анна неоднократно упоминается в солженицынском «Архипелаге ГУЛАГ», но об этом позже.

Дверь открыла Анна Михайловна. Ее старшая сестра уже не поднимается с постели, ступню ей ампутировали еще на Колыме. Старушки живут одни, потомства у них никогда не было. На улицу они не выходят, продукты и газеты им приносит соседка. Она же эти газеты и читает вслух: у обеих сестер слабое зрение. Живут на маленькие пенсии. Они не входят в категорию старых большевиков, а эсеров и анархистов не жаловала не прежняя власть, ни нынешняя.

Сестры родились в семье земского учителя, учились в гимназии, в фельдшерской школе. В 1917-м Татьяна поступила в Московский университет, на факультет общественных наук, слушала лекции теоретика анархизма профессора Алексея Борового, известного философа Бердяева и историка Кизиветтера (последний был членом ЦК Конституционно-демократической партии, другом Муромцева и Вернадского, в 1922 году вместе с большой группой философов выслан за границу). Новый экономический курс на факультете читал Бухарин. В университете Татьяна вступила в студенческий анархистский кружок.

- Мы тогда существовали совершенно легально. Я прочла на дверях вуза объявление: «В такой-то аудитории в такое-то состоится собрание анархистов», - рассказывает Татьяна, - В кружке были в основном девушки. Когда в январе 21 года умер Кропоткин, его родные и соратники потребовали отпустить на его похороны сидящих в тюрьме анархистов. В Бутырках тогда сидел лидер Конфедерации анархистов Украины Барон, наш рязанский анархист Топилин, впоследствии расстрелянный за организацию побега из тюрьмы одиннадцати анархистов и левых эсеров, сидели другие набатовцы и махновцы. Наши учителя Боровой и Карелин пошли к Дзержинскому, но он категорически отказался выпустить заключенных. Тогда студенты-анархисты заявили, что выбросят на помойку траурный венок от Совета народных комиссаров, составили список со своими фамилиями и передали его в ЧК, требуя либо освобождения товарищей, либо своего ареста. Я тоже была в этом списке, по нему нас вычищали из вузов после Кронштадтского восстания. Боровой тогда успокоил студентов и пошел к Луначарскому. Луначарский поговорил с Лениным, Ленин позвонил Дзержинскому, и тому пришлось согласиться. Анархистов выпустили в день похорон под честное слово с 8 утра до 6 вечера, и было их всего 6 человек, остальные остались в тюрьме.

Хоронили Кропоткина в воскресенье. Он лежал в колонном зале Дома Союзов, кстати, он был первый, кого выносили из этого здания. Народу тьма-тьмущая. Организаторы похорон отказались от услуг блюстителей порядка, ни одного милиционера не было. Студенты всех вузов создали живые цепи, которые протянулись от Дома Союзов до самого Новодевичьего. С утра в Бутырки отправилась делегация встречать временно отпущенных. Видим, идет делегация бутырцев под черным знаменем. Вошли в зал, встали у гроба в почетном карауле. Потом пошли на кладбище. Мне поручили нести венок от «Набата» с надписью «В неволе ты жил, в неволе и умер!». Честно говоря, мне не очень хотелось его нести, у нас, анархо-синдикалистов, были с набатовцами большие расхождения.

На кладбище Барон, Боровой, Карелин речи произносили. В 1951 году, к тридцатилетию смерти Кропоткина, на могиле поставили памятник с совершенно нелепой надписью: «географ, путешественник». Это же ужас! Ни слова о том, что Кропоткин был великим революционером! В марте началось восстание в Кронштадте. Коммунисты в МГУ очень беспокоились. А мы ждали и надеялись. Той весной я уехала из Москвы...

Да, после Кронштадтского восстания по всей стране прокатились массовые аресты и расстрелы анархистов и эсеров, и Татьяна Михайловна уехала из Москвы, вернулась в Рязань, где все это бурное время жил ее сестра.

Рассказывает Анна:

- В семнадцатом мне было четырнадцать лет. Большевики десятилетиями твердили: вот, дескать, народовольцы, эсеры, анархисты какие нехорошие, индивидуальным террором занимались, бомбы бросали. А я помню их массовый террор. Сразу после Октября поделили город на сектора и раз за разом гребли людей под метелку. Аресты, аресты, аресты. Особенно духовенству досталось, никого не оставили. Мы жили по соседству с семьей Булыгиных и Хвощинских. Булыгин, бывший министр внутренних дел, при котором первую Государственную думу созвали, в 1918-м был уже очень старенький, парализованный. Сидел на террасе в качалке, молитвенник вверх ногами держал. Когда соседи с ним здоровались, он кивал, да еще пытался приподняться. Я тогда брала уроки у гувернантки Булыгиных и Хвощинских. Однажды пришла в урочный час, Булыгина на террасе нет. Вхожу в дом, в гостиной полно чекистов. Стоят, сидят, курят. Хвощинская стоит у стены бледная, но спокойная. Потом один чекист спрашивает: «Это чья девочка, что здесь делает?» Хвощинская отвечает: это соседка, мол, уроки берет. И в этот момент шевеление. Смотрю, двое тащат Булыгина, как мешок. Выволокли старика на улицу и бросили в пролетку. Председателем ЧК у нас тогда бывший семинарист Сидоров был, а заместителем у него Стельмах, латыш. Стельмах Булыгина и застрелил, любил он сам расстреливать. Кому мешал больной, беспомощный старик?

Анна поступила в Рязанский педагогический институт, где тоже вступила в анархо-синдикалистскую группу.

Татьяна и Анна приехали в Питер, - устроились работать медсестрами: пригодилась фельдшерская школа, - и продолжали участвовать в работе анархо-синдикалистской группы. Татьяна держала связь с эмиграцией в Финляндии (с кем именно, отказывается говорить до сих пор: дала честное слово революционера), сняла комнату в доме напротив окон Григория Зиновьева. На этой квартире ее и арестовали в 1925 году. Вскоре провели обыск у Анны, вернувшейся в Рязань, нашли книги Кропоткина и фотографию анархиста Топилина, расстрелянного еще в 1921 году. Сестры встретились на Лубянке. Было заведено дело о террористической анархистской организации, допрашивал женщин известный чекист Тимофей Дмитриевич Дерибас, прямой потомок человека, давшего имя самой знаменитой улице Одессы. В те годы политических еще не били и не пытали. Решением Особого Совещания («Машинка ОСО - две ручки, одно колесо») сестры получили по три года политизолятора и по три года ссылки. Срок отбывали в Верхнеуральске, где познакомились и подружились со многими знаменитыми политкаторжанами, участвовали в коллективных протестах и голодовках.

В политизоляторах сидело много интересных людей. Вспоминают сестры известную эсерку Екатерину Олицкую, впоследствии много помогавшую Солженицыну в работе над «Архипелагом», вспоминают анархиста Всеволжского, который был племянником Тухачевского, и анархистку Штюрмер, которая была племянницей царского министра. На Свердловской пересадке встретили они Берту Бродову, жену участника Антоновского восстания Юрия Подбельского. Брат Юрия Подбельского Вадим Подбельский был наркомом почт и телеграфов. О Подбельском-ленинце среди политзеков ходил анекдот, что тот умер от мозоли, полученной на первом субботнике.

Все каторжане имели клички. Боевитая Анна имела кличку «Шмель», спокойную Татьяну звали «Ветка». Одна из каторжанок эсерка Альперович рассказывала о своем пребывании в Гуляй-Поле в годы гражданской войны. На завершающем этапе восстания на Украине некоторые отряды махновцев разложились, начались самовольные реквизиции и откровенные грабежи. Однажды лидер «Набата» Арон Барон явился в штаб Махно в носках. «Что же это такое, батько? Своих уже раздевают!» Когда выловили одну такую группу мародеров, Махно произнес гневную речь и приказал всех грабителей расстрелять. Во время расстрела плакал. Много подобных историй хранят в памяти старые «колымчанки».

В 1928 году у Татьяны открылся туберкулез, ее сактировали раньше окончания срока и сослали в Чикмент. Татьяна подала прошение о переводе ее на родину, в Рязань. Ей предложили написать заявление о прекращении оппозиционной деятельности. Татьяна такое обещание дала, но от убеждений не отказалась. Татьяну вернули в Рязань в 1929-м, вскоре освободилась и Анна.

В ссылке Татьяна вышла замуж за Николая Доскаля, бельгийца по происхождению, бывшего большевика, в середине 20-х годов перешедшего к анархо-синдикалистам. Вместе с мужем она уехала в Майкоп, где в 1935 году была арестована. В Майкоп она оказалась не случайно. После первой отсидки она вернулась в Москву и поступила на работу в библиотеку имени Ленина. Директором «Ленинки» был бывший нарком труда Невский. По словам Татьяны, это был единственный достойный уважения коммунист. Он не боялся спорить со Сталиным, брал на работу всех исключенных из партии после регулярных «чисток». Взял на работу Татьяну и старого эсера Колосова из Иркутска. В 1935-м директор Невский был арестован, а в 1937-м расстрелян. После его ареста Татьяна с мужем и бежали в Майкоп. Но всевидящее око большевистской охранки нашло их и на юге. Ее мужа насмерть забили на допросе, а она получила пять лет Колымы.

- В колымском женском лагере было очень много коммунисток, - рассказывает Татьяна. - Держались они особняком, нас считали за врагов. Еще в политизоляторе троцкисты отказывались передавать записки других каторжан, чтобы не помогать «врагам революции». Но встретила я и своих: правую эсерку Катю Олицкую, подругу по Верхнеуральску, и Берту Бабину. Из коммунисток помню Евгению Гинзбург, будущего автора «Крутого маршрута», мать Василия Аксенова.

Татьяна со своим туберкулезом не выжила бы на Колыме, если бы не фельдшерская школа и не опыт работы медсестрой. Ее взяли на работу в лагерною больницу после того, как она обморозила ногу на лесоповале. Ей повезло и в том, что взяли ее еще до Большого Террора, иначе не миновать бывшей анархистке пули в затылок. Татьяна вернулась в Рязань перед войной. Во время войны сестры работали в военном госпитале, а в 1949-м Татьяна пошла на Колыму на повторный срок. Сидела до 1954 года. Про Анну после Верхнеуральска как будто «забыли», в лагерь она больше не попадала, но именно она в 60-е годы оказала помощь Солженицыну, когда тот учительствовал в Рязани и писал свой «Архипелаг».

- В Рязани к Солженицыну ходили толпами, но он не всех принимал, - рассказывает Анна Михайловна. - Про нас ему рассказала Наташа Онуфриева из Владимира. Помню, как он со своей женой Решетовской пришел к нашему дому и говорит через калитку: «А вы не догадываетесь, кто мы?» Я прятала его рукопись на чердаке в одном из сараев. Ни один человек не знал, куда я ее прятала. Если хотите что-то спрятать, не говорите никому, даже самым близким. Есть дачное место под Рязанью - Солодча и Давыдово, там Солженицын дописывал «ГУЛАГ». Катя Олицкая ему много сведений для книги давала.

- «Архипелаг» написан хорошо, но плохо то, что наш Освенцим - Колыма - там не освещена, - вставляет Татьяна.

Новый 1969 год Солженицины встречали у Гарасевых. В последний раз он был в их доме в 1971-м.

Мы слушали воспоминания сестер, затаив дыхание. Я боялся задавать вопросы и просто впитывал в себя слабые дуновения ушедшей великой эпохи. Великой своими подвигами и преступлениями. Мы почувствовали себя звеном между ними - людьми двадцатых и теми, кто придет после нас. А сестры все вспоминали, перескакивая с одного на другое, помогая друг другу воскрешать в памяти даты и имена.

- Я уже давно не анархо-синдикалистка, - говорила Анна. - Не верю я в то, что человека можно изменить. Народ все хуже становится. Меня сейчас больше индивидуализм привлекает. Ельцын начал хорошо, но с Беловежской пущей не то получилось. Развалить такую страну! Интересно, что в наше время еще существуют анархо-синдикалисты, эсеры. Я уже в это не верю. Хотя вот христианство силами кучки людей сумело завоевать мир, но что из этого потом вышло?

В полутемной комнате стоит сломанный телевизор, стол с двумя стульями, несколько фотографий на стенах и шкаф с книгами. На полках Герцен, Лавров, Толстой. Прощаясь, мы подарили старушкам анархистский журнал «Община» и брошюру бывшего педагога Татьяны профессора Борового «Бакунин», изданную к юбилею великого бунтаря членами Конфедерации анархо-синдикалистов. Старушки подарили нам кружку. Обыкновенную стеклянную кружку – «У нас их три, возьмите одну на память!» Мы вышли из дома, шли и долго молчали.