Наталья Горбаневская
СОЛИДАРНОСТЬ: НЕМНОГО ИСТОРИИ
(«Новая Польша», 9 / 2001)

http://novpol.ru/index.php?id=100


Выступление на симпозиуме “За солидарность семьи народов Европы”, Люблин, 14 мая 2000

Солидарность народов или любых человеческих множеств всегда начинается с солидарности людей, отдельных личностей, желающих и имеющих возможность побудить к этой солидарности своих близких. Такими людьми были два главных редактора, с которыми мне довелось работать в эмиграции, — Владимир Максимов (“Континент”) и Ирина Иловайская-Альберти (“Русская мысль”). Без них и мне не удалось бы внести свой вклад в распространение того чувства солидарности, которое, надеюсь, возникало у русских по отношению ко всем нашим собратьям по судьбе, ко всем узникам “всемирной зоны” коммунизма. Но тут надо признаться, что все мы страдали небеспристрастностью, испытывая особые чувства к полякам и проявляя по отношению к ним особую солидарность. О деятельности двух моих главных редакторов, о своей работе вместе с ними я и хочу рассказать.

В первые же месяцы моей эмиграции я начала работать в “Континенте”, а сотрудничать с “Русской мыслью” стала не сразу, даже не сразу после прихода Ирины Алексеевны Иловайской на пост главного редактора. Поэтому — вначале о “Континенте”.

Хотя возникновение “Континента” я не наблюдала своими глазами, но путеводную мысль, которая руководила его созданием, Владимир Максимов изложил мне еще в Москве, незадолго до своего отъезда в Париж. Он сказал: “Мне предлагают делать на Западе журнал. Но я не хочу, чтобы это был еще один журнал русской эмиграции. Я соглашусь только при условии, что там будет объединена вся восточноевропейская оппозиция”. Известно, что, прибыв на Запад, Максимов побывал у Солженицына, советовался с ним о журнале и совет Солженицына был очень простой: “Пойдите в “Культуру” — они вам помогут”. Что Максимов и сделал — и не только сотрудничество, но и дружба с “Культурой” сохранялась до последних дней его жизни. Так вышло, что с самого начала Восточную Европу в организации журнала, а не только на его страницах представляли в первую очередь поляки.

Но на страницах — конечно, не только они. Приведу пример. В первых пяти номерах “Континента” — лишь в тех пяти номерах, которые я успела прочесть в Москве до своей эмиграции, напечатаны стихи будущего нобелевского лауреата Ярослава Сейферта, беседы с Милованом Джиласом и главой латышских социал-демократов в изгнании Бруно Калныньшем, воспоминания кардинала Миндсенти и его соотечественника, бывшего гулаговского зэка Франца Варкони-Лебера, анонимная статья из Варшавы “Как я понимаю “Письмо вождям”” — теперь мы знаем, что ее автором был Виктор Ворошильский, статьи и эссе Густава Херлинга-Грудзинского, Лешека Колаковского, Леопольда Лабендзя, Юлиуша Мерошевского, болгарина Димитара Бочева, литовца Альгирдаса Ландсбергиса, украинцев Валентина Мороза (текст, полученный из советского лагеря) и Ивана Кошеливеца, украинского греко-католического кардинала Иосифа Слипого, тоже бывшего советского зэка, чехов Иржи Гохмана, Людека Пахмана и Йозефа Смрковского, югославов Гайко Борича и Михайло Михайлова, эстонки Аделаиды Ламберг, документы о хорватских оппозиционерах в югославских тюрьмах и, наконец, заявление “Мера ответственности” к годовщине советского нападения на Польшу 17 сентября 1939 года, которое подписали Иосиф Бродский, Андрей Волконский, Александр Галич, Наум Коржавин, Владимир Максимов, Виктор Некрасов и Андрей Синявский и к которому несколькими отдельными строками присоединился из Москвы Андрей Дмитриевич Сахаров. Я хотела бы завершить этот длинный, может быть, утомительный, но, надеюсь, красноречивый перечень заключительными строками заявления семи крупнейших эмигрантских деятелей культуры:

“Мы глубоко убеждены, что в общей борьбе против тоталитарного насилия и разрушительной лжи между нами сложится совершенно новый тип взаимоотношений, который навсегда исключит какую-либо возможность повторения ошибок и преступлений прошлого. И это для нас не слова, а кредо и принцип”.

Тогда еще не было найдено слово, чтобы определить этот “новый тип взаимоотношений”, — несколько лет спустя оно прозвучало на весь мир из Польши. Это слово — солидарность, и не только как название профсоюзного объединения, но как “кредо и принцип”.

Владимир Максимов как главный редактор “Континента”, писатель и человек остался верен этому принципу до конца дней. Напомню, что его последняя, практически предсмертная поездка за границу была в Польшу и те несколько дней, которые он здесь провел, он был счастлив.

Я специально остановилась на тех номерах “Континента”, которые успела прочесть еще до своей эмиграции. Нередко можно слышать, что появление польских и вообще восточноевропейских материалов на страницах “Континента” — чуть ли не моя личная заслуга. Надеюсь, что вышесказанное вполне опровергает это несправедливое мнение: заслуга полностью остается за Максимовым. Именно благодаря его “кредо и принципу” все, что в дальнейшем я ему предлагала, все, что переводила с польского и других славянских языков, всегда могло рассчитывать на публикацию на страницах “Континента”.

Хочу привести одно замечательное высказывание Владимира Максимова. В 1978 г. он позвонил мне по телефону, чтобы сообщить, что кардинал Кароль Войтыла избран Папой, и восторженно — а восторженность совсем не была ему свойственна — прибавил: “Теперь мы не сироты: у нас есть Папа!” Между тем Владимир Емельянович был человеком глубоко, ревностно православным, даже, сказала бы я, не слишком экуменическим. Но в избрании Иоанна Павла II он, несомненно, ощутил важный поворот в судьбах всего нашего мира — мира “тоталитарного насилия и разрушительной лжи”.

Такой же важный поворот ощутили мы все в августе 80 го. Мы уже внимательно следили за деятельностью польской оппозиции, публиковали ее документы, в частности целиком первый номер “Информационного бюллетеня” КОРа. Создание “Солидарности”, а затем — может быть, особенно — деятельность “Солидарности” в подполье после объявления военного положения дали новый стимул нашему прямому и постоянному сотрудничеству. Я не буду продолжать рассказ о “Континенте”: ясно, что мы печатали массу польских статей и документов. Перейду к “Русской мысли”, которая, в отличие от ежеквартального журнала, имела возможность из недели в неделю отражать происходившее в Польше.

Впрочем, мое сотрудничество с “Русской мыслью” началось не без помощи “Континента”, в данном случае редакции его немецкого издания, где работал поляк, получавший в 1980-1981 гг. документы “Солидарности”, еще легальной. Время от времени я делала их обзор или тематическую статью, и Ирина Алексеевна, недавно заступившая на пост главного редактора газеты, всегда это приветствовала и просила меня продолжать. Но полноценное сотрудничество началось после 13 декабря 1981 года.

Здесь мне уже помогали парижские поляки — те, что в момент объявления военного положения оказались в Париже и создали парижский Комитет солидарности с “Солидарностью”. Без них, особенно без архивариуса комитета Яцека Кравчика (ныне архивариуса “Культуры”) никогда не состоялось бы то, что Густав Херлинг-Грудзинский назвал “лучшим в мире польским сервисом”. Из недели в неделю я делала обзор событий по подпольным документам, занимавший в газете такое место, что недоброжелатели начали говорить, что это не “Русская мысль”, а “Польская мысль”. Не все были довольны этим и внутри редакции. Но Ирина Алексеевна твердо стояла на необходимости этих материалов. Для нее было ясно, что в этот момент Польша — передний край борьбы с тем самым “тоталитарным насилием и разрушительной ложью”.

Избранные материалы первых полутора лет военного положения составили книгу “Несломленная Польша”, вышедшую в издательстве “Русской мысли”. К сожалению, из-за краха типографии не вышел и безвозвратно пропал отданный в печать второй выпуск книги.

С особым вниманием Ирина Алексеевна относилась к обзорам паломничеств Иоанна Павла II в Польшу. И не потому только, что она сама была католичкой. Тут я, пожалуй, выскажу одну рискованную мысль: мне кажется — правда, я никогда ее не спрашивала, и, может быть, это лишь мой домысел, — что только с избранием кардинала Войтылы Папой она со всей полнотой ощутила свое католичество, полученное путем брака с католиком-итальянцем. И в то же время остро ощутила свою принадлежность к обеим Церквям — католической и православной. Уже после ее смерти мы узнали, что в 1980 г. она дала обет трудиться на благо единения Церквей, которое она понимала, разумеется, не как переход православных под скипетр Рима, но как полное общение. Слова Иоанна Павла II о “Церквях-сестрах”, о “двух легких”, которыми дышит Церковь, были ей необычайно близки, как и слова одного из православных иерархов XIX века о том, что перегородки между Церквями не доходят до неба.

В то же время ей было ясно, что паломничества Папы в Польшу, помимо религиозного, имеют и общественное, а следовательно, и политическое значение. Тоталитаризм подрывался не военной силой, не той атомной бомбой, с которой поляки когда-то мечтали дойти “до Львова” (“Една бомба атомова, и дойдземы аж до Львова”), — он подрывался снизу: общество переставало быть игрушкой в руках тоталитарного режима, самоорганизовывалось, становилось гражданским обществом. Плоды этого всем нам известны, за полукрахом коммунизма в Польше наступил его полный крах, падение Берлинской стены, “бархатная революция” в Чехословакии и так далее, вплоть до краха и распада самой “империи зла”.

Я счастлива, что благодаря двум моим главным редакторам смогла внести свой малый вклад в это крушение.