По следам юбилея «Солидарности»

Наталья Горбаневская

В ЭТОМ ЗАЛЕ
(«Новая Польша», 2005, №10, стр. 3-5)


29-31 августа в Варшаве (с выездом в последний день в Гданьск) проходила юбилейная конференция, посвященная 25-летию создания «Солидарности», на которую пригласили и меня. Конечно, несколько сот человек, приглашенных на конференцию, участвовать по-настоящему (кроме как выслушивать одну юбилейную речь за другой) не могли, но мне хотелось сказать нечто, показавшееся мне важным и даже, может быть, не совсем юбилейное. Сказать — не вышло (о чем см. ниже), и я сначала думала опубликовать задуманный текст под заголовком «Из непроизнесенного». Однако Наталья Ворошильская, дочь моего покойного друга поэта Виктора Ворошильского, попросила меня выступить перед микрофоном русской редакции радио «Полония», что я и сделала с большим удовольствием. Этот текст (с незначительными поправками) я и предлагаю читателям «Новой Польши». Конечно, он более развернутый, чем если бы я выступила на конференции, где мне, может, дали бы две-три минуты, но тем лучше: мысли мои будут выражены не чересчур конспективно.

Я была очень рада, что меня пригласили на празднование юбилея «Солидарности». Во-первых, потому что для меня «Солидарность» очень много значит. Это кусок моей жизни, и не только профессиональной как журналиста, но и личной. Это многочисленные встречи, дружба с людьми из «Солидарности» и вокруг «Солидарности». Кроме того я думала, что если меня пригласили из Парижа приехать в Варшаву, то, значит, это все-таки признание того, что я делала в свое время для «Солидарности». Этим моим занятием были на протяжении многих лет обзоры в «Русской мысли», еженедельные, большие; переводы многих текстов с польского; работа в «Континенте», где я тоже занималась в первую очередь польскими делами.

Меня не было в списке выступающих на конференции, и я этому нисколько не удивилась, потому что Россию, притом сегодняшнюю Россию, представлял Сергей Ковалев. Я все-таки не живу в России и не настолько хорошо могу сказать, что там сегодня происходит, как мой старый друг и соратник Сережа Ковалев. Но мне захотелось участвовать в дискуссии после выступлений журналистов.

На второй день была специальная сессия о прессе. В фойе была развернута выставка «Солидарность на первых страницах западной прессы». Там, конечно, были «Монд», «Вашингтон пост», «Нью-Йорк таймс», «Тайм», другие — итальянские, немецкие и прочие — газеты и еженедельные журналы, все выходящие огромными тиражами. Но нашей «Русской мысли» там, конечно, не было. Это меня очень огорчило, и с этого я собиралась начать свое выступление в дискуссии. Сразу объясню, почему я не выступила. Я думаю, тут не было никакой злой воли, на меня действительно не хватило времени. Я записалась в дискуссию поздно, все уже должны были идти на следующее мероприятие, уже и так все кончалось позже назначенного времени. И получилось, что мне слова не дали.

Я хотела начать выступление с того, что мне очень горько, что на этой выставке я не увидела первых страниц газеты, о которой замечательный польский писатель Густав Герлинг-Грудинский говорил, что у нее самый лучший польский информационный сервис на Западе — как он подчеркивал, не исключая даже польских газет и еженедельников. На первые страницы «Русской мысли» Польша попадала неоднократно и уже не сходила с августа 1980-го. Я же сама пришла работать в газету уже после объявления военного положения и писала большущие — на шестнадцатистраничную газету — обзоры: одна, полторы, две, а иногда и три страницы. Это не считая того, что у нас появлялись одновременно еще какие-то интервью, переводы и т.п. Все это было бы невозможно, если бы это было только мое чистое желание, если это бы не было линией нашего главного редактора — Ирины Алексеевны Иловайской.

И когда я дохожу до этого момента и говорю о своей работе, о работе Ирины Алексеевны, я вдруг с удивлением понимаю, что в нынешней дискуссии о журналистике участвовали только журналисты - ни одной журналистки, хотя, кстати, и на Западе я бы могла назвать журналисток, которые этим занимались, например Вероник Суле из парижской «Либерасьон». Но, может быть, это отсутствие женщин и даже упоминаний о женщинах в дискуссии о прессе не случайно, так как вообще на всей этой конференции с высокой трибуны слово было предоставлено единственной женщине - Мадлен Олбрайт. А ведь все мы знаем - да и здесь иногда слышались упоминания - о роли хотя бы отдельных женщин в возникновении «Солидарности», таких, как Анна Валентинович, Иоанна Дуда-Гвязда, Алина Паньковская. Еще нельзя забыть такую вещь, о которой я когда-то, и неоднократно, писала в «Русской мысли», что самый жестокий приговор во время военного положения, 10 лет тюремного заключения, был вынесен именно женщине - библиотекарю Эве Кубасевич.

А возвращаясь на свою журналистскую колокольню... - всем известно, что практически почти всю прессу «Солидарности», оппозиции до «Солидарности», а при военном положении - прессу подполья делали на 90% женщины. Я хотела бы привести всего один пример. Я думала, что в том зале, где я выступала, этот пример был всем известен. Это Иоанна Щенсна. В 1976 г. она стала учредителем и редактором информационного бюллетеня КОРа (Комитета защиты рабочих). Помню, мы тогда в «Континенте» опубликовали целиком первый номер «Информационного бюллетеня» под заголовком «Первый номер польской «Хроники»», имея в виду «Хронику текущих событий», учредителем и первым редактором которой была, в свою очередь, я. (Иоанна Щенсна была, как и я, необъявленным редактором, и я тогда про нее ничего не знала). Потом она стала одной из учредительниц «Агентства Солидарность» во времена «Солидарности», одной из трех главных опять-таки учредительниц и редакторов (по-польски для этого есть слово «редакторка») подпольного «Тыгодника Мазовше», одного из важнейших информационных изданий подполья вплоть до 1987-1988 года. Сидящие в зале конференции могли бы прибавить еще десятки имен женщин, работавших в независимой прессе.

Должна сказать, что я никогда не была феминисткой и пока что ею не стала. Но в этом зале на несколько минут я почувствовала себя почти настоящей феминисткой. Я увидела, что женщин в известном смысле дискриминируют.

И все-таки я хотела сказать не только о том, что меня огорчило. Я хотела закончить свое выступление словами о том, чем я обязана «Солидарности». Тут у меня само собой возникало сравнение с тем, что говорил выступавший на сессии Бернар Гетта - во времена «Солидарности» корреспондент газеты «Монд» в Варшаве. Он говорил, насколько новыми для него самого, вообще для западных людей и для журналистов, работающих здесь, были идеалы «Солидарности», ценности «Солидарности», методы «Солидарности». Метод открытой борьбы мирными средствами. Сама идея солидарности.

И я хотела сказать, что я тоже не только работала для «Солидарности», но еще и очень много от нее получала. Однако, что касается борьбы мирными средствами, то это всегда был лозунг нашего правозащитного движения в Советском Союзе, еще до того, как возникла «Солидарность». Кстати, я думаю, что оппозиционное движение в Польше, предшествовавшее «Солидарности», может быть, отчасти от нас этому и научилось. Не от «Солидарности» приняла я и саму ценность солидарности, поскольку, скажем, таким актом солидарности была наша демонстрация на Красной площади 25 августа 1968 года против вторжения в Чехословакию. Демонстрация, на которую мы вышли, в частности, с лозунгом «За вашу и нашу свободу». И за эту солидарность мы все, так или иначе, отсидели, кто в лагере, кто в ссылке, а кто, как я и мой друг Виктор Файнберг, - в психиатрических тюрьмах.

Но вот что для меня стало важным уроком «Солидарности»... С августа 80-го до декабря 81-го это всё был праздник - праздник с опасениями, долго ли он продлится. И в декабре стало ясно: праздник кончился. И вот после того, как праздник кончился, я начала получать мой главный урок. Я всегда была уверена, что рано или поздно коммунизм рухнет. Иначе не могло быть: это слишком противоестественная система, противоречащая природе человека. В то же время я считала его достаточно крепким и укрепившимся, чтобы надеяться, что он рухнет при моей жизни, что я это увижу. И в этом смысле я никогда не была оптимисткой. Я считала, что надо быть пессимистом, думать, что все будет плохо, и действовать, чтобы все было не так плохо, как они хотят (на мой взгляд, оптимисты - это те, кто считает, что все будет хорошо, а значит, посидим-подождем). И вот, когда наступило военное положение, в первые месяцы, даже в первые недели, я увидела, насколько широко в Польше сопротивление, открытое и подпольное. С забастовками - жестоко подавленными, демонстрациями - разгоняемыми (с применением огня, а не только слезоточивых газов), с подпольной печатью, множеством всяческих актов другого рода, изобретательностью. Я увидела, что в этих неблагоприятных условиях уже всерьез рождается то гражданское общество, которое во время открытой «Солидарности» как будто родилось, но на самом деле, как стало понятно потом, было еще в зародыше. Оно рождается, и с ним ничего не поделать.

Репрессии все время были очень серьезные. Не такие, конечно, страшные, как в Советском Союзе. Я уже назвала самый жестокий приговор, но надо сказать, что и Эва Кубасевич этот приговор не отсидела. По-моему, ее выпустили года через три. «Международная Амнистия» объявила ее «узником года». За нее шла борьба, и ее выпустили. Люди, просидевшие во время военного положения три, четыре, даже не знаю, просидел ли кто-нибудь подряд пять лет, - это были уже просто «старые зэки». Не говоря о том, что некоторые из них сидели и до «Солидарности». И все-таки в те годы, когда у нас давали, скажем, семь лет лагеря и пять лет ссылки по первому разу, десять и пять - по второму, конечно, приговоры были несравнимые. Слабость коммунистической власти в Польше ощущалась. То есть она и хочет, и чего-то не может. И видно, что Советский Союз, даже до всякой перестройки, уже не может ее полностью поддержать. Это, кстати, выразилось в том, что польским коммунистам пришлось самим объявлять военное положение, на чем настаивало советские политбюро, которое к этому времени уже не хотело заниматься вторжением, чувствуя, что это может плохо кончиться...

Чем я обязана всему этому огромному движению сопротивления? Тем, что я наконец начала верить и даже, честно говоря, видеть, что, может быть, коммунизм рухнет скорее, чем я думала. Хоть я никаких сроков не ставила, но все-таки скорее. И что, может быть, вдруг я все-таки до этого доживу. Но, к счастью, это произошло еще скорее.

И за эту надежду - а я человек, очень не любящий надеяться, - за эту осуществленную надежду я по гроб жизни обязана «Солидарности», «Солидарности» как широкому гражданскому движению, не только как профсоюзу, который был как бы стержнем этого движения. Я обязана этим всем наследникам «Солидарности», как бы они сегодня не перессорились между собой. Мне они дороги все. Все они поработали на то, чтобы коммунизм рухнул, чтобы советская империя рухнула, чтобы Советский Союз развалился - что для меня, сторонницы самоопределения народов, давней-давней сторонницы, было не менее важно, чем крушение самого коммунизма. Я знаю, что эта точка зрения может оказаться среди части моих слушателей непопулярна, и тем не менее я ее подчеркиваю. Спасибо большое за то, что вы меня выслушали.