Ян Ружджинский

АВТОГРАФ ЕЛЬЦИНА

("Новая Польша", №5, 2007, стр. 7-9)


Я познакомился с ним двадцать лет назад. Тогда я еще не знал, что над его головой сгущаются черные тучи, а партийный "бетон" хочет избавиться от непокорного пришельца с Урала. Через два месяца после нашего разговора он был выведен из кандидатов в члены Политбюро и снят с поста главы МГК КПСС. В то время мы очень мало знали о том, что на самом деле происходит в СССР и России, и если сегодня мы знаем об этой стране гораздо больше, то смею утверждать, что во многом это его заслуга. И хотя в последующие годы, когда я был корреспондентом в Москве, мне не раз представлялся случай быть вблизи первого президента России, в памяти у меня сохранился именно тот разговор в сентябре 1987-го - во времена, когда СССР напоминал тающий айсберг, плывущий в неизвестность по волнам перестройки.

В Польше о нем заговорили, когда он возглавил столичный горком КПСС. Полякам нравилось, что он ездит по Москве не на "Чайке" и даже не на "Волге", а на троллейбусе, вместе с серыми апатичными москвичами стоит в километровых очередях за дефицитными товарами, чуть ли не собственноручно расправляется с коррумпированными чиновниками. Мы догадывались, что значительная часть того, что он делал, была обыкновенной показухой, но за последние несколько десятков лет ни один его предшественник не позволял себе ничего подобного. Именно поэтому его образ в польской печати сильно отличался от стандартного образа советского лидера.

Когда в мае 1987 г. я высказал идею взять интервью у Ельцина, мои руководители из Польского агентства печати посмотрели на меня как на больного. По их словам, за всю историю журналистики ПНР (тут следует напомнить, что все это происходило в совсем другую эпоху) такая инициатива "снизу" еще ни разу не удавалась. Ведь речь шла об интервью с представителем высших эшелонов власти империи - с кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС. До недавнего времени такой человек ассоциировался исключительно с чванливыми старцами, которые махали с трибуны мавзолея проходившей внизу покорной толпе. "Это все равно, как если бы простой смертный захотел побеседовать с наместником Господа Бога", - шутили мои руководители и любезно объясняли мне хитросплетения действовавшего в социалистическом лагере протокола. Получалось, что если Москва сочтет такое интервью нужным, она передаст польской стороне готовый текст. Вторым, единственно правильным вариантом могла быть просьба польской стороны, переданная высокопоставленным представителем ЦК ПОРП своему равному по положению товарищу из ЦК КПСС. Но чтобы журналист вот так запросто попросил Бориса Ельцина дать ему интервью? Это было что-то неслыханное!

Прошло много недель, в течение которых я без особой надежды на успех напоминал начальству о своей идее, пока наконец судьба неожиданно не улыбнулась мне. В сентябре в столице СССР должно было пройти крупное польское мероприятие под названием "Дни Варшавы в Москве". Я убеждал своих коллег, что лучшего предлога просто не придумаешь: ведь интервью с Ельциным в канун "Дней" будет прекрасным случаем, чтобы представить польским читателям одного из главных "прорабов перестройки" и показать, что сейчас происходит в Москве. Вскоре такое обоснование, повторенное моим начальством, услышало Важное Лицо в ЦК ПОРП.

После приблизительно двухнедельного ожидания Важное Лицо сообщило моему начальству, что интервью с Ельциным - неплохая идея, и затребовало вопросы к этому интервью. В срочном порядке, то есть немедленно.

Обложившись материалами, вырезками и бюллетенями, я просидел над составлением вопросов всю ночь. Я старался, чтобы они были конкретными, связанными с московскими реалиями перестройки, и чтобы по ним можно было понять, что эти реалии мне не чужды. Вопросов Ельцину я придумал около двадцати и занес их руководству ПАП, которое несколько штук сразу же отвергло, сочтя их "слишком деликатными". Все остальное, то есть полтора десятка развернутых вопросов, каждый на несколько строк, было отправлено в ЦК ПОРП.

Когда еще через две недели я спросил о сроках моего предполагаемого выезда на встречу с Борисом Николаевичем, мне сказали, что ответы из Москвы скорее всего пришлют в ПАП обратной почтой через Важное Лицо. Иначе говоря, никакой беседы не будет, а моя роль на этом заканчивается! Хоть я и не исключал такой вероятности, но все же пережил сильное разочарование.

Еще спустя месяц, когда от тех переживаний остались одни воспоминания, меня срочно вызвали к начальству. Приказ был четкий: через два дня я должен быть в Москве, так как оказалось, что товарищ Ельцин хочет дать настоящее интервью! Я получил свой загранпаспорт, лежавший в ПАПовском сейфе, вооружился служебным диктофоном размером с небольшой дипломат и весом больше килограмма, взял авиабилеты, командировочные в рублях и в начале сентября приземлился в Шереметьево.

Из аэропорта в гостиницу "Россия" меня везла черная "Волга", оснащенная невероятной по тем временам вещью: телефоном, по которому говорил присланный за мной работник Московского горкома КПСС. Он был не слишком разговорчив. Единственным ответом на постоянно повторяемый мною вопрос о дате встречи с Борисом Ельциным, было: "Не знаю, ждите звонка". Располагая лишь этой информацией, я разместился в маленьком одноместном номере, значительную часть которого занимал большой телевизор. Окно выходило на луковки Знаменского монастыря на ул. Разина, нынешней Варварке.

На следующий день я поспешно позавтракал в буфете на этаже и, дрожа от мысли, что мог пропустить звонок, почти бегом вернулся в номер. Однако телефон молчал. Обед я заказал в номер. Потом ужин. Своим московским друзьям я позвонил лишь поздно вечером, чтобы не занимать телефон: а вдруг отзовется? Следующие два дня я провел, внимательно разглядывая сквозь оконное стекло монастырскую колокольню, питаясь заказанной в номер едой и смотря телевизор марки "Рубин". Кроме того я обдумывал новые вопросы - на всякий случай. И наконец вечером пронзительный звонок прервал мою дремоту. Вежливый женский голос сообщил мне, что Борис Николаевич примет меня на следующий день в десять часов и что за пятнадцать минут до этого за мной приедет машина Я ответил, что машины не надо, что я с удовольствием разомну кости, пройдя пешком от гостиницы до комплекса ЦК КПСС на Старой площади, где размещался кабинет моего собеседника. Однако женский голос стал суровым и настойчивым: "За вами приедет машина. Ждите внизу!"

Пожалуй, черная "Волга" с телефоном и неразговорчивым аппаратчиком везла меня к цели дольше, чем продолжалась бы прогулка пешком. На первом этаже большого ржаво-серого здания у меня проверили документы, содержимое моей сумки, а затем мне велели пройти через рамку с металлоискателем. Еще одну такую рамку мне пришлось преодолеть наверху, выйдя из лифта. В передней перед секретариатом Бориса Николаевича мое тело было с профессиональной ловкостью ощупано мужчиной в штатском, который потребовал вынуть кассету из диктофона и продемонстрировать его действие. После всего этого со мной поздоровался один из ассистентов Ельцина маловыразительной наружности и пригласил меня в свой кабинет возле секретариата.

Ассистент дважды подчеркнул, что я должен быть счастлив, так как его шеф дает интервью редко. Он удостоверился, что я хорошо говорю по-русски, - наготове был переводчик. Кроме того я услышал огорчившую меня новость, что через пятнадцать минут мой высокопоставленный собеседник должен выехать на какое-то заседание, поэтому встреча не может продлиться дольше.

В кабинет кандидата в члены Политбюро Центрального комитета, первого секретаря Московского городского комитета Коммунистической партии Советского Союза Бориса Николаевича Ельцина (так гласила надпись на табличке) вела двойная дверь. Прежде чем ее удалось открыть, ассистент несколько секунд боролся с ручками. В высоком помещении величиной с небольшой кинозал преобладали красные и темно-коричневые тона. Помещение было заполнено столами, креслами, знаменами, коврами и витринами с советскими безделушками, а на стене висел подавляющий своими размерами план Москвы, на котором кварталы были сделаны из блестящей пластмассы. Большие окна были завешены характерными для кабинетов советских и российских начальников молочно-белыми шторами.

Из-за большого стола, над которым с портрета глядел Ленин, встал улыбающийся хозяин и двинулся мне навстречу. Его улыбка, в отличие от улыбок многих известных мне советских деятелей, была безукоризненно белой. Поздоровавшись, он движением руки велел ассистенту выйти и указал на конец длинного стола с приготовленными чашками и напитками. Мы сели. Слегка наклонив голову вперед и сложив губы в известную потом во всем мире характерную гримасу, он смотрел, как я открываю блокнот и ставлю диктофон. "Это не понадобится, - указал он своей левой трехпалой рукой на мою технику и сделал небольшую паузу. - По вашим вопросам я понял, что вас интересует. Разве что есть еще какие-нибудь вопросы?"

Я ответил, что кроме вопросов, присланных из Варшавы, у меня есть еще несколько дополнительных. "Ну так давайте эти дополнительные", - решил он. Тут мне пригодились гостиничные заметки. Я на одном дыхании спросил, какие круги больше всего противятся реформам, правда ли, что компартия разделилась на сторонников и противников перестройки, как ему работается с другими представителями власти и знает ли он какие-нибудь анекдоты о советском сухом законе. Я хотел включить диктофон, но он удержал меня движением здоровой руки и начал говорить быстро, не задумываясь, как политик, повторяющий некоторые фразы по многу раз в различных ситуациях. Не смущаясь.

Монолог продолжался несколько минут. Я узнал, что перестройка превращается в очередную перекраску фасадов, что она может закончиться так же, как все предыдущие мнимые реформы, что сотни тысяч чиновников не заинтересованы ни в каких переменах, так же как и среднее руководящее звено в экономике и значительная часть партийного аппарата. А народ, который в эти перемены хотел бы верить, снова окажется в тупике. Он отдавал себе отчет в том, что не всем в Москве и в ЦК нравится то, что он делает. Рассказал он и о том, что часто ему все это попросту надоедает.

"Анекдотов о дефиците водки я знаю много. Может, знаете какой-нибудь новый?" - он немного помолчал, наблюдая из-под сморщенных бровей, как я записываю. Я рассказал анекдот о троллейбусной остановке, которая называлась "Конец очереди в винно-водочный магазин". Конечно же, он его знал. В приоткрывшейся большой двери показалась голова ассистента, который открыл рот, чтобы напомнить о заседании. Отведенные мне пятнадцать минут давно истекли. Легкое движение руки Ельцина заставило голову беззвучно исчезнуть.

Мы продолжали беседовать. Я позволил себе задать еще несколько вопросов. Он отвечал сразу, горячился. Иногда с его языка срывалось крепкое словцо. Я решился коснуться вопроса патриотических чувств граждан СССР в связи со снижением уровня жизни. На лице моего собеседника выступил румянец: "Русский человек по природе своей терпелив, может вынести очень много. Но до поры до времени! - он ударил кулаком здоровой руки по столу так, что зазвенели бутылки с "Боржомом". - Те, кто рассчитывает на терпеливость народа, могут просчитаться!"

Я конспектировал всё, что он говорил, и жалел, что не могу записывать на диктофон. В дверях снова показалась голова ассистента. "Ну, надо заканчивать", - сказал Ельцин уже совершенно спокойным голосом.

- Борис Николаевич, а что же с вопросами, которые мы прислали из Варшавы?

- Как что? - он встал, подошел к письменному столу и вынул из ящика сшитую скрепкой машинопись. - Вот вопросы и ответы. Это мое интервью, - он обезоруживающе улыбнулся. - Авторизованное! - тут он подписался в правом нижнем углу каждой из двенадцати страниц. Потом поднял палец. - Чтобы не было никаких сомнений. Только как следует переведите.

- А наш разговор? - спросил я, слегка сбитый с толку, постепенно догадываясь, что означают его слова.

- Да, это был интересный разговор, спасибо вам. А это - интервью, - повторил он с нажимом и посмотрел поверх моей головы на выросшего словно из-под земли ассистента. - До свидания. Еще раз спасибо! - его улыбка, когда он пожимал мне руку, показалась мне невеселой, как бы извиняющейся.

Провожая меня до лифта, ассистент дважды подчеркнул, что интервью, данное по просьбе ПАП, - это исключительно врученная мне минуту назад машинопись. "Действительны только страницы с автографом", - добавил он на прощанье.

Когда в московском бюро ПАП мы вместе с товарищами в спешке переводили текст на польский, я не нашел в нем нескольких вопросов, присланных из Варшавы, зато обнаружил два, которых раньше не было... Язык ответов не был сочным языком Бориса Николаевича - это были выражения, живьем взятые из рефератов.

Недавно, разбирая свои бумаги, я наткнулся на пожелтевшую машинопись с автографом на каждой странице. И мне вспомнилась неожиданно закончившаяся встреча с Борисом Ельциным и его извиняющаяся белоснежная улыбка.