Аркадий Ваксберг

ЦАРИЦА ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

("Литературная газета", №4 (5174), 27 января 1988 г.)


На днях во французской газете "Монд" помещено следующее сообщение: "Во время дискуссионного вечера, посвященного проблемам истории - он состоялся в четверг 7 января в Доме литераторов имени А. А. Фадеева в Москве, - советский драматург Шатров заявил, что статья о Генеральном прокуроре, выступавшем на сталинских процессах 1936-1938 гг., Андрее Вышинском, которая должна была быть опубликована в следующем номере "Литературной газеты", запрещена официальной цензурой.

- Я очень обеспокоен судьбой перестройки, - заявил в присутствии нескольких сотен человек, в основном интеллигенции, Михаил Шатров, размахивая статьей Аркадия Ваксберга".

Такой случай в Центральном Доме литераторов действительно имел место. Чем же руководствовался секретарь правления Союза писателей СССР М. Шатров, "размахивая" еще не готовой к печати статьей?! Ему достаточно было одного телефонного звонка, и он узнал бы, что над ее текстом была обычная редакционная работа, заключающаяся в уточнении и проверке приведенных в ней фактов. Теперь это сделано, и статья предлагается вниманию читателей.

Надеемся, что "Монд" сообщит и об этом.


ЕГО ЖДАЛИ с утра, но дела чрезвычайной государственной важности помешали высокому гостю приехать в условленный час. Участники Всесоюзного совещания юристов, не ропща, прогуливались по коридорам, отложив на время жаркие схватки, которые велись уже несколько дней: приедет Сам - и рассудит Последнее слово - за ним...

Я не был участником совещания, но и "зайцем" я не был тоже: студентов юрфака охотно пускали тогда на любые научные форумы.

"Приехал", "идет", "поднимается" - слышу еще и сейчас этот вдруг пронесшийся шепот. Помню: тревожно и сладостно екнуло сердце, когда внизу показалась его благородная проседь, почти слившаяся с мундиром мышиного цвета и погонами цвета надраенной стали - тогда этот странный наряд дипломата казался верхом вкуса и образцом элегантности. Вся советская юриспруденция растянулась вдоль лестницы, образуя широкий проход. Гость бодро (папка под мышкой) одолевал ступеньку за ступенькой и - надо же! - внезапно остановился. "Сегодня опять не могу. И завтра, - сказал он кому-то, кто стоял совсем рядом со мной. - Простите великодушно, никак не могу". Чего он не мог, перед кем извинялся? Не знаю. Не посмотрел. Видел только его, стоявшего в двух шагах от меня: низкого роста, плотно сбитый, благоухающий. Красивая проседь. Щеточка тонких усов. Очки в изящной оправе. За стеклами - цепкий, колючий, пронзающий взгляд. Чуть прищуренные глаза - тоже стальные.

Минута, не больше, запомнилась на всю жизнь.

Актовый зал юридического института носил его имя. Не официально, но в обиходе. Так и звался: зал Вышинского. Почему? Объясняли: он здесь выступал. Может быть, не однажды. Раз выступал - значит, зал обессмертил. И вот снова - в нем же раздавал всем сестрам по серьгам. Кого го громил, наклонив голову и блестя стальными глазами, выглядывавшими из-под очков.

Я не помню сейчас, кого он громил я за что, хотя проще простого взять журналы тех лет и прочесть. Но то, что запомнилось, я там все равно не прочту.

А запомнилось вот что: гладкая речь - без единой шпаргалки, без всяких там "э-э-э" или "мм-мм", без "значит" и "так сказать", - грамматически точная, хоть сразу в набор; почти забытые даже тогда, а теперь и подавно, добротные ораторские приемы - модуляции голоса, хорошо выверенные подъемы и спады, эффектные паузы, крепкая школа логики и риторики, страсть, умело вложенная в каждую фразу; память и эрудиция - пространные цитаты наизусть из древних и новейших трактатов, свободное владение именами, датами, фактами. И, наконец, самое главное, самое поразительное: беспримерное сочетание академизма, учености, почти щегольской образованности с оскорбительной бранью, вылетавшей из уст настолько естественно, настолько непринужденно, словно эта гремучая смесь стала нормой, повседневным жаргоном.

И брань к тому же была непростая - каждое бранное слово обретало окраску зловещую. Ибо смысл, в него вложенный, имел политическую основу. Подвергшийся критике Самого не просто в чем-нибудь ошибался (если даже и ошибался), но непременно пел с нехорошего голоса или работал на закордонных акул.


ТЕМ, КОМУ захотелось бы сегодня узнать биографию человека, имя которого многие годы наводило ужас на всю страну, пришлось бы изрядно потрудиться, складывая мозаику из хитроумно подобранных данных, содержащихся в справочниках, энциклопедиях и словарях. Время накладывает печать на выбор биографами вех богатой событиями жизни, высвечивая на разных этапах истории одни факты и затемняя другие. Зато, взятые вместе из разных изданий, они позволяют увидеть странные зигзаги карьеры угодливой серости, вознесенной на такие высоты, откуда ей было дано, упиваясь своим могуществом, топтать поверженных и играть судьбами миллионов.

Из Большой Советской Энциклопедии 1951 года издания мы узнаем, что Вышинский активно участвовал в революционном движении с 1902 года, и в информации этой не будет неправды, но и ясности тоже не будет - для того, кто не прочтет биографической справки, помещенной в предыдущем издании той же энциклопедии 22 годами раньше. Там его прошлое изложено куда как точнее: меньшевик, решившийся перейти к большевикам лишь после того, как власть прочно оказалась у них.

Это прошлое, вероятно, сидело в нем кровоточащей занозой. Психологически он всю жизнь был на крючке. В подобных ситуациях разные люди ведут себя по-разному (тех, кто честно переменил свои взгляды, в расчет не беру). Одни сникают, тушуются, забираются в тихую гавань: авось не вспомнят. Другие - выслуживаются, холуйски доказывая свою безраздельную преданность новым хозяевам. Третьи - особенно подлые и растленные - сами становятся палачами, топча своих бывших соратников, сохранивших достоинство и элементарную честь. И, наконец, вершина: беспринципный перебежчик, пробравшись к рулю, глумится над теми, кто всю жизнь был верен себе самому, своим идеям и принципам, кто боролся с оборотнями и приспособленцами и потому нм особенно ненавистен.

Вышинский достиг вершины.

Впрочем, было бы ошибкой считать, что он сам вскарабкался на эту вершину, где обрел власть над людьми. Его усердно толкали туда. Точнее - толкал. Тот, кто метко и проницательно открыл в нем качества несравненные: злобу, жестокость и готовность на все. Абсолютно на все...

Увы, людей, обладающих этими качествами, не так уж и мало. В дополнение к ним у Вышинского было еще и достоинство - образованность. Сочетание этих трудносочетаемых свойств резко выделяло его из общего ряда, придавая злодейству черты солидности, фундаментальности.

Окончив в тридцать лет (по тем временам слишком поздно) юридический факультет Киевского университета, Вышинский был оставлен на кафедре для подготовки к профессорскому званию: некий прообраз нынешней аспирантуры. Даже докторантуры. В ту пору требования к соискателям были куда жестче, чем ныне, да и решение принималось учеными без оглядки на полицейскую неблагонадежность. Значит, зрелый выпускник и впрямь подавал надежды...

Но они не сбылись: полиция все-таки победила, а соискатель отбыл в Москву, стал помощником присяжного поверенного. Никаких следов его адвокатской практики найти не удалось.

Зато два года спустя, после Февраля, на гребне революционной волны он выплывает в качестве скромного, но все же заметного деятеля новой администрации, сменившей царских чиновников и ставшей проводником директив Временного правительства. Одну из них выполнял он особенно ревностно - эта акция зловеще определила всю его жизнь: будучи председателем 1-й Якиманской районной управы, Вышинский подписал распоряжение о неукоснительном исполнении на вверенной ему территории архиважного приказа правительства. А приказ был такой: разыскать, арестовать и предать суду немецкого, шпиона Владимира Ильича Ульянова (Ленина).

Отвлекаясь от вполне понятных эмоций, которые вызывает у нас этот дикий приказ, можно, вероятно, сказать, что в ту пору он воспринимался иначе, что рядовой чиновник, к тому же юрист, просто-напросто исполнял свой долг, повинуясь указанию свыше.

На ведь это был не просто чиновник, а социал-демократ, считавший себя революционером. Человек, который отлично знал: речь идет о руководителе политической партии, об уже признанном всеми вожде русского пролетариата. Представим себе, что за Февралем не последовал бы Октябрь. Какую карьеру сделал бы этот служака из Якиманской управы?

Трагический виток истории состоял в том, что именно он всего через двадцать лет на посту прокурора страны клеймил ближайших соратников Ленина, будто они - они, а не он! - замышляли расправиться с Ильичем. Для них Вышинский требовал смертного приговора. Издевался над ними. Он был снова служакой и снова играл свою роль с пылом и страстью. От всего сердца. если только слово "сердце" здесь можно употребить.


КОГДА-ТО я читал его обвинительные речи как источник юридической мудрости и образчик судебного красноречия. Мне захотелось перечитать их снова - на несколько вечеров я окунулся в гнетущую атмосферу тех лет, где откровенный политический бандитизм сочетался с благообразием обкатанных юридических формулировок, трескучая фразеология и надрывный пафос - с тонкостью правового анализа и несомненным умением разбираться в лабиринте противоречивых и разрозненных фактов.

Тех, для кого имя Вышинского связано только с преступлениями "периода культа", удивит, наверно, признание в противоречивости чувств, испытанных мною сегодня от чтения "литературного наследия", этого чудовища и громилы. Но "политическим процессам" тридцатых годов предшествовала многолетняя деятельность процветающего юриста в звонких процессах иного рода. Вообще витки его карьеры причудливы и неожиданны. В самые трудные, голодные годы - непосредственно перед нэпом - он возглавил управление распределения российского Наркомпрода. Потом стал прокурором, причем сразу высокого ранга - при уголовной коллегии Верхсуда СССР. Здесь произнесены им его первые речи, часть которых в стенографической записи сохранилась для будущих поколений.

Сюжеты тех - первых - судебных процессов, на которых Вышинский пробовал голос, удивительно напоминают сюжеты до боли знакомые: следователи и судьи, обложившие данью бакалейщиков-казнокрадов и освобождавшие их за это от наказания; крупные шишки плодившихся ведомств, чинодралы с партбилетами, превратившие в барахолку свои служебные кресла; вельможные хозяйственники из легендарного Помгола, жиревшие на народной беде: пир во время чумы...

Страшные гримасы времени, вполне достойные гневного пафоса обвинителя, не могли, естественно, не привлечь широчайшее общественное внимание. О прокуроре заговорили. Имя его снискало себе популярность. Его устами кричала сама справедливость, Он клеймил оборотней и перерожденцев - клеймил за дело: осовевшие от пьянок, шулерства и поборов нувориши в кожаных куртках вызывали омерзение у любого нормального человека, ни одно, даже самое резкое слово в их адрес не казалось чрезмерным.

И однако... Лишь теперь, обогатившись горьким историческим опытом, перечитывая заново эту кровоточащую "устную литературу", замечаешь то, что вряд ли замечалось тогда. А если и замечалось, то считалось, наверно, естественным: стремление придать тошнотворной, но, увы, обыденной уголовщине непременно политическую окраску. Еще робко, исподволь, между прочим, чужеродно вклинившись в обычный криминалистический анализ, вдруг промелькнут и "агенты", и "лазутчики", и "духовные диверсанты", и "всевозможный буржуазный смрад". Эти словосочетания, лишь входившие в обиход и носившие, скорее, характер ораторского приема, митинговой метафоры, чем наполненной реальностью сути, тогда не резали слух: слижком уж подлым и грязным было то, что содеяла (несомненно, содеяла!) вся эта "революционная" накипь.

Происходит новый виток биографии: Вышинский явно пришелся по вкусу. Он замечен и оценен: прямо из прокурорского кресла он попадает в кресло ректора МГУ. Профессорское звание, к которому он так и не сумел подготовиться, приходит теперь автоматически. Не написав ни одной научной строки, он сразу становится "видным ученым".

Впрочем, скоро появляются строки. Много строк: довольно пухлая книга "Курс уголовного процесса". От ее "революционной" схоластики сегодня кружится голова. Но один пассаж привлекает внимание: "Было бы большой ошибкой видеть в обвинительной работе прокуратуры основное ее содержание. Главная задача прокуратуры - быть проводником и стражем законности". Золотые слова! Особенно, если помнить, что было потом. Не в "курсе", а в жизни.

Честно сказать я не знаю, сколь доблестным ректором был Вышинский и как преуспела под его руководством священная колыбель гуманизма.

Переход в науку и просвещение не отторг Вышинского от того главного дела, для которого он, как видно, был предназначен. В конце двадцатых годов уже начали ставиться грандиозные судебные спектакли, достигшие своей кульминации лет через десять. И уже с самого начала кровавым их режиссером был определен не кто иной, как Вышинский: выбор сделан был сразу и погрешным не оказался. Правда, сам режиссер состоял на работе в другом ведомстве. Совершенно в другом. Но формальности - не помеха.

Когда готовился так называемый шахтинский процесс - первый из ему подобных по масштабу и общественному резонансу, по далеко идущим последствиям, - проблема номер один состояла не столько в подборе красноречивого обвинителя, сколько в подборе послушных и преданных судей. Слишком точное следование закону и обязательное для любого честного судьи сомнение, отвержение бездоказательной демагогии, фальсификаций, предположений, допусков и натяжек могли сорвать важнейшую акцию. Вышинский был самой подходящей фигурой, но он, как мы знаем, и судейству отношения не имел.

Не имел формально… Но хозяин барин! Росчерком пера реанимируется известный не самым светлым страницам истории заменитель суда нормального, получающий велеречиво-архаичное имя Специальное Судебное Присутствие. Если попросту - незаконный внесудебный орган, процессуальные функции которого нигде не обозначены. И во главе таинственного Присутствие встает Вышинский.

...Приговор: несколько раз из уст профессора звучит слово "расстрел". Короткая газетная информация: "Приведен в исполнение". И сразу же следом - другая: тов. Вышинский назначен членом коллегии Наркомпроса... Награда за рвение: еще одна ступенька наверх. Чем себя на ней проявил этот доблестный наркомпросец? Как уживался он с Луначарским - теперь уже в повседневном общении? Каким свершениям наша школа (начальная, средняя, высшая) обязана его неукротимой энергии? И сколько осталось лишь в этот - лишь в этот! - период неоплаканных жертв: изгнанных за свое прошлое, отвергнутых за происхождение, разоблаченных в связях с "враждебными элементами"? Скольких талантов мы недосчитались? Сколько бездарностей, обретя дипломы и звания, пробилось к рулю? Сколько мозгов засорено той шелухой, которую упоенно стал насаждать член коллегии Наркомпроса? Вместе с другими, вместе с другими… Но зато - с научнейшим обоснованием. С неизменной ссылкой на право. С цитатами из Сократа и Гегеля, Монтеня и Маркса, Вольтера - и того, кто уже примерял на себя китель "отца народов".

И, однако, все это были ступеньки к вершине, но еще не сама вершина. Важное поприще, но - чужое... Не то, которое было ему уготовано и на котором - к чему скрывать? - он дьявольски "прославил" свое имя. Через три года Вышинский возвращается в родные пенаты - туда, где (мы помним его же слова) проводят и стерегут законность. Тысяча девятьсот тридцать первый год - Вышинский становится прокурором России. Отсюда (рывок за рывком) в трагический тридцать пятый нарастающая волна беззакония выносит его на самый верх: ему, а не кому-то другому доверяется пост прокурора СССР (неподходящего для задуманных акций предшественника Вышинского - старого большевика Ивана Акулова - "убирают": сначала из прокурорского кресла, а вскоре - из жизни). Пост, где именем закона он будет закон попирать. Создаст декоративный фасад, за которым заплечных дел мастера смогут творить свое кровавое дело. Станет витийствовать на трибунах, заражая легковерных (только ли их?) своим огненным пафосом, испепеляющей страстью и верой в торжество справедливости, ибо к ней он взывал, о ней только и пекся, ссылаясь всегда на высшие интересы народа.

Начинается самая кошмарная "часть" его биографии, но мы сделаем остановку, чтобы напомнить об одном эпизоде, некогда широко известном, а ныне прочно забытом.


ЗА ТРИ месяца до начала первого из трех знаменитых "московских процессов", вошедшего в историю как процесс Зиновьева - Каменева, внимание всей страны привлекло дело куда как более заурядное. При всей трагичности ситуации оно никак не выходило из ряда обычных уголовных дел: убийство двух врачей разложившимися пьяницами, самодурами и садистами - руководителями зимовки на острове Врангеля - не имело никакой политической подоплеки, и - что характерно! - даже Вышинский, выступая обвинителем на этом процессе, не прибегнул к привычной фразеологии.

Мои слова, царапнувшие, возможно, кого-то, - о тонкости юридического анализа и об умении разбираться в сплетениях разрозненных фактов, - относятся именно к тому давно забытому делу, где Вышинский явился миру не фанатиком и лицедеем, а криминалистом высокой пробы. Это вовсе не делает юга менее зловещей фигурой - напротив, многое объясняет.

Я лишен здесь возможности рассказать о том, как два бандита, неограниченные властители далекого заполярного острова Семенчук и Старцев, издевались над двумя самоотверженными рыцарями профессионального долга - супругами Вульфсоном и Фельдман, которые приехали сюда, на край земли, в лютую стужу не пьянствовать, куражиться и обирать, но - лечить. Бесстрашные борцы с травившей местных жителей семенчуковсной бандой, они были ею же уничтожены, ибо с открытием навигации непременно предали бы гласности все, что творилось на острове под покровом полярной ночи.

Леденящая душу эта история всколыхнула страну. В деле не было ни малейших натяжек и подтасовок. Бандиты назывались бандитами. И юридическая, и человеческая правда была на стороне обвинения. Не нашлось ни одного человека, который имел бы малейшее основание усомниться в его правоте. Думаю, и сегодня некрикливая, обстоятельная речь прокурора может служить образцом тончайшего анализа косвенных доказательств, замкнувшего множество мелких и мельчайших улик в нерасторжимую цепь. Из всех опубликованных речей Вышинского эта, пожалуй, единственная, где он оставался юристом, и только юристом, где он мог позволить себе не демагогствовать, а исполнять на хорошем уровне свой прокурорский долг.

Возможность провести подобный процесс накануне кошмарной мистерии, где Вышинскому была отведена роль главного режиссера, явилась поистине счастливой находкой, недаром же этому процессу придали такую публичность, а обвинителем в Верховном суде республики, вопреки существовавшим традициям, стал сам прокурор Союза. За три месяца до того, как приподнялся загадочный занавес века и пред лицом всего мира начался первый акт предложенной публике многоактной политической драмы, Вышинский громко напомнил о себе. За стол обвинения по делу о "троцкистско-зиновьевском террористическом центре" сел юрист, только что снискавший себе признание и популярность, эрудит, аналитик, законник, само воплощение истины и справедливости. Организатору этой мистерии нужен был не механический исполнитель, а исполнитель ловкий и страстный, не безликая "функция", а популярное имя.

Он его получил.

Как известно, это и другие подобные дела сейчас проверяются комиссией, созданной Политбюро ЦК КПСС. Обвинения в шпионаже, конечно, отпадут, но предстоит внимательно проанализировать политическую платформу каждого, чье дело подлежит пересмотру. Дождемся объективной оценки комиссии - она будет дана и судебным процессам, и, каждому их участнику. Но вот какая подробность бросается сразу в глаза, когда, мучительно стараясь не поддаваться бунтующим чувствам, читаешь стенограммы этих процессов и особенно прокурорские речи: доказательств у обвинения нет никаких, их заменяет брань.

"Мразь", "вонючая падаль", "навоз" - так называет Вышинский загнанных на скамью подсудимых бывших членов Политбюро, большевиков с конца прошлого и начала этого века, прошедших царскую каторгу, тюрьмы и ссылки, организаторов и руководителей Октябрьской революции. Выберем наугад еще несколько образцов прокурорского красноречия, чтобы представить себе атмосферу того, что тогда называлось "судом": "зловонная куча человеческих отбросов", "самые отъявленные, самые отпетые и разложившиеся бесчестные элементы", "презренная куча авантюристов", "взбесившиеся псы", "поганые псы", "проклятая гадина"... Про Николая Бухарина - "проклятая помесь лисицы и свиньи". Михаил Шатров в документальной драме "Дальше... дальше... дальше!" утверждает, что эта "формула" подсказана Вышинскому Сталиным. Очень возможно. Но как органично она вписалась в прокурорскую речь, как естественно и непринужденно вышла из профессорских уст! И какой поразительный выбор глаголов: подсудимые у Вышинского не говорят, а "каркают", "хрюкают", "лают".

Оскорбить и унизить, а не только физически уничтожить поверженных - такова была вожделенная мечта верховного дирижера. Осуществляя ее, Вышинский создал совершенно доселе неведомый тип уголовного процесса, где в доказательствах попросту нет ни малейшей нужды: какие там доказательства, когда речь идет о "вонючей падали" и "поганых псах"! Любопытно: набранившись и накуражившись над теми, кто не может ответить, не представив ни единой улики, Вышинский торжественно подводит итог: "...слишком сильны улики и слишком убедительны доказательства!" Слишком...

Справедливости ради надо сказать, что ругань вместо доводов прозвучала впервые не в зале суде, а на страницах печати. Именно там - до суда и вместо суда - началась психологическая обработка общественного мнения в той тональности, которую предложил дирижер. Будущие жертвы, соревнуясь друг с другом в хлесткости площадных ругательств, обливали грязью своих же товарищей, попавших на плаху раньше, чем попали они. Вышинский с виртуозным цинизмом использовал это потом на судебной трибуне. Издевался над Радеком, обозвавшим в печати Зиновьева и Каменева "бандой кровавых убийц". Над Пятаковым, который публично призывал "уничтожать их как падаль" и уже через пять месяцев оказался сам в роли "падали" и "бандита".

В общий хор включились и мастера слова. Меньше всего я хочу из нашего сегодняшнего далека упрекать тех, кто волею судьбы тогда оказался внутри разбушевавшейся стихии. Да, многие (даже честнейшие) присоединили свои голоса к тем, кто "полностью одобрял", клеймил и хулил. Но сразу выделяются те, кто с восторгом принял лексику прокурора, торопясь стать первым учеником, выделиться в поиске оскорблений похлеще, лягнуть побольнее, надругаться глумливо уже над мертвым. "Звероподобная мерзость", - вторил Вышинскому Лев Никулин. О Бухарине - он же: "комедиант", "юродствующий прохвост", "трясущаяся бородка", "дребезжащий тенорок". Жидко, не впечатляет. Унижает, но не до конца… Приходят слова повесомей: "кривляется", "выламывается, как провинциальный тенор" (поистине мастер слова!), "виляет хвостом", который ему "прищемил государственный обвинитель". И другие - с Никулиным по соседству, на той же газетной странице: "тифозные вши", "кровавые обезьяны".

Зачем я все это сейчас вспоминаю? Чтобы свести запоздалые счеты? Пощекотать нервы? Нет, разумеется, не для этого, а для того, чтобы увидеть истоки тех деформаций, от которых сегодня мы стремимся очиститься.

Откуда это стремление, и ныне еще не изжитое, упредить печатными обвинениями будущий суд? "Перейти на личности"? Унизить, а не доказать? Поспешно считать преступником того, кто попал в орбиту идущего следствия ("у нас зря не сажают")? Все оттуда, оттуда...

Сколько раз на нашей памяти (и сегодня - не будем лукавить) прокурор, столкнувшись с отказом подсудимого от прежних своих показаний, давал строптивцу "отпор" и требовал от суда отвергнуть "клевету на советское следствие", вместо того чтобы это объективно проверить! Откуда такая традиционная заданность? Оттуда, оттуда...

Когда Николай Крестинский, член ленинского Политбюро, отказался на процессе от "признаний", выбитых у него на следствии "ежовыми рукавицами", прокурор принял меры к установлению истины? Нет, он просто обозвал поступок Крестинского "троцкистской провокацией". Проверять было некому и нечего: у нас зря не сажают...

Сколько раз приходилось мне видеть (не смею сказать - везде и всегда, все дела такого рода мне, разумеется, не известны), как подсудимые пытаются объяснить какой-либо установленный факт, а обвинитель, не желая выслушивать никаких уточнений, называет их стремление попыткой "сбить с толку" и "уйти от ответственности". В результате создается совершенно искаженная картина реальности при внешнем соблюдении правды: ведь факт действительно налицо, только вывернут наизнанку. Откуда все это? Оттуда, оттуда...

Один из подсудимых на третьем "московском процессе" Христиан Раковский, чье имя вошло в историю революционного движения России и Украины, Болгарии и Румынии, был сыном помещика. Все деньги, полученные им по наследству, он отдал на партийные нужды. Он финансировал Социал-демократическую партию Румынии и ее газету, редактором которой сам же и был. Значительная часть денег пошла в помощь гонимым царизмом революционерам России, в том числе матросам броненосца "Потемкин", спасение которых в румынской Констанце он организовал. Раковский пытался объяснить это на суде, но Вышинский не дал ему вымолвить слова. Издевательскими вопросами он добивался лишь одного - признания, что у Раковского "были деньги", а значит, он имел "вражеское происхождение" и "тлетворную буржуазную мораль".

И когда сегодня мы вынуждены возвращаться к элементарнейшим азам права, к его основополагающим понятиям, без усвоения которых нет и не может быть ни законности, ни правосудия, когда мы воюем с обвинительным уклоном, с приоритетом данных предварительного следствия, проведенного без соблюдения надлежащих гарантий для подсудимого, когда мы всё развенчиваем и развенчиваем, да никак не можем практически развенчать пресловутую теорию "царицы доказательств", каковой будто бы является при- знание обвиняемым своей вины, - когда мы делаем все это, то с кем и с чем нам, в сущности, приходится воевать? С "отдельными ошибками" и "некоторыми недостатками"? С "недопониманием иными юристами" очередных указаний? Нет, с системой взглядов, ползущих оттуда, оттуда...

Года два назад один видный юридический деятель перед весьма представительным залом, отвечая на вопрос журналиста, обозвал презумпцию невиновности "буржуазным хламом". Я думаю, он сказал это искренне и непроизвольно, употребив термин, прочно вошедший в сознание. Ведь учился он в сороковые годы, и учился, наверное, добросовестно, а учили тогда именно так. Вышинский был мастером хлестких, воинственных афоризмов, они легко запоминались и легко усваивались, ибо весьма и весьма "упрощали жизнь".


УЖЕ ДАВНО, с середками пятидесятых, утвердилась привычная формула: теоретические ошибки (!) Вышинского на практике привели к нарушениям законности. Так ли? А может быть, наоборот? Мне кажется, потребность в таких "нарушениях" (беру это слово в кавычки, ибо сознательное уничтожение ни в чем не повинных людей невозможно считать "нарушением") побудила под них подвести мощное основание. Создать его только и мог такой эрудит, мыслитель, книгочей, каким был профессор Вышинский.

Его отмеченный Сталинской премией и признанный в свое время классическим труд "Теория судебных доказательств в советском праве" содержит утверждения, сегодня звучащие дико, немыслимо, неправдоподобно, но их усвоили как юридическую библию тысячи практикующих и ныне юристов. Приходящие в редакцию письма иных сегодняшних преподавателей юридических вузов содержат пассажи, повергающие порою в ужас: их авторы, возможно, и не подозревают, что дорогие их сердцу формулировки на самом деле принадлежат все ему же - незабвенному Андрею Януарьевичу.

Пересыпанная латинскими формулами, ссылками на десятки иностранных источников, оснащенная солидным справочным аппаратом, эта книга всерьез утверждала, что "объяснения обвиняемых... неизбежно приобретают характер и значение основных доказательств, важнейших, решающих доказательств"; что принцип состязательности сторон, как и принцип равенства в процессе обвинения и защиты - буржуазное наследие; что старая формула "пусть погибнет мир, но восторжествует правосудие" - не более чем юридическая схоластика; что другая латинская формула - "закон строг, но это закон", требующая неукоснительного и всеобщего его соблюдения, "не дает места гибкости в деле применения закона".

Каждый, чьи правовые воззрения, сколь бы ни были они очевидны, мешали тотальному произволу, глубокомысленно и веско объявлялся Вышинским "двурушником" и "врагом народа". Крупнейший теоретик права, заместитель наркома юстиции СССР Е. Б. Пашуканис стал таковым лишь за то, что "насаждал формальный подход к законности", или, иначе сказать, призывал не отбрасывать, а соблюдать правовые нормы. За этот призыв ученый расстался с жизнью.

Даже тогда, рискуя многим, выдающийся советский юрист профессор М. С. Строгович отстаивал принцип презумпции невиновности (хотя бы как принцип, ибо о внедрении его в судебную практику не приходилось даже мечтать), вступив в открытую полемику с Вышинским. Не утруждая себя ответом, лидер правовой науки (тут он был лидером тоже} отмахнулся от своего оппонента, глухо заметив, что подобные утверждения "лишены оснований".

До сих пор многие следователи упорно добиваются от обвиняемых собственноручных показаний (чаще всего записанных под их же диктовку), наивно полагая, вопреки закону, что "собственноручие" придает показаниям большую достоверность. Так их учили старшие товарищи - дурная традиция легко переходит по наследству. Вряд ли они знают, что подобные рекомендации внедрили юристы "школы" Вышинского. Они полагали, и, видимо, не без оснований, что психологически так создается видимость достоверности: лучше иметь полупризнание, записанное собственноручно обвиняемым, чем полное, записанное следователем.

Еще в шестидесятые годы тогдашний заместитель Генерального прокурора СССР Н. В. Жогин по архивным материалам установил, что многие жертвы "культа личности" и на следствии, и на суде требовали внести в протокол их заявления о пытках и других "нарушениях социалистической законности". Находились, представьте себе, прокуроры, которые относились к таким заявлениям с должной серьезностью. "06 этом, - пишет Н. В. Жогин, - стало известно Берии, который потребовал от Вышинского, чтобы прокуроры не настаивали на фиксировании заявлений обвиняемых о незаконных методах допроса... Вышинский в письме на имя Берии услужливо сообщил, что им дано указание не фиксировать таких заявлений…"

В протоколах по уголовным делам последних лет, где вскрыто, мерзкое беззаконие следователей, приведшее к трагическим, порой необратимым последствиям, мы тоже не найдем ни малейших признаков заявлений такого рода, хотя обвиняемые утверждают, что делали их неоднократно: о побоях, угрозах и шантаже. Когда же об этом им пришлось рассказать на суде реакция была однозначной: поклеп на наше славное следствие, Так откуда же эта неистребимая преступная практика? Оттуда, оттуда...

В тридцать девятом, став академиком и - за свою многотрудную деятельность с нервными перегрузками - носителем редкого тогда ордена Ленина, Вышинский покинул пост прокурора СССР. Еще одна ступенька наверх: он уже заместитель Председателя Совнаркома. В этом новом качестве Вышинский сразу же осчастливил культуру. На Всесоюзной конференции режиссеров, передав залу сердечный привет от лучшего друга работников театра товарища Сталина и разъяснив крупнейшим артистам и постановщикам, что формализм означает такое состояние искусства, когда содержание отстает от формы, он, восседая в президиуме, слушал прощальную речь Мейерхольда - трагически вдохновенное завещание Мастера друзьям и коллегам. Вышинскому речь не понравилась (странно, если бы было иначе) - через несколько дней Мейерхольд был арестован.

Но и сам Вышинский, конечно, ни минуты не чувствовал себя в безопасности. В начале шестидесятых годов на квартире видного юриста, автора интереснейшей книги "Нюрнбергский эпилог", А. И. Полторака я два или три раза встречался с Л. Р. Шейниным - они вместе работали одно время в советской части секретариата и обвинения Нюрнбергского трибунала. Шейнин, будучи следователем по важнейшим делам, а затем и начальником следственного отдела Прокуратуры СССР, долгие годы служил под ближайшим началом Вышинского, принимал участие в следствии по делам чрезвычайным.

Помню свидетельство Шейнина: до самой смерти "хозяина" Вышинский ежеминутно ждал своего ареста. Так оно, наверно, и было: слишком уж много он знал, слишком ко многому был лично причастен. Разве не пошли вслед за жертвами десятки и сотни их палачей? А меньшевистское прошлое Вышинского давало возможность придумать подходящую версию. Придумщики нашлись бы всегда.

Легко представить себе, какой страх испытал Вышинский, когда на почетнейшем посту министра иностранных дел он вдруг лишился депутатского места в Верховном Совете. Что скрывалось за этой "шуткой" пятидесятого года? Сигнал? Намек? Чьи-то интриги и козни?.. Кто знает... Сталин любил попугать, рабы после этого с еще большим усердием лизали руку хозяина.


"ХОЗЯИН" уже доживал последние дни, когда по доносу грязного провокатора - профессора Серафима Покровского, с которым состоял в переписке Сталин (два "ответа С. Покровскому" опубликованы в собрании его сочинений) - был осужден на смерть один из самых талантливых и перспективных молодых ученых-юристов: он - ни больше ни меньше - задумал убить "вождя"... В отчаянии мать, профессор, тоже юрист, отправила телеграмму Вышинскому, который хорошо ее знал по совместной работе. Ответа не последовало. Впрочем, нет, ответ все-таки был: приговор привели в исполнение. Прошло совсем немного времени, и молодого ученого посмертно реабилитировали: он был одним из первых - в нескончаемом и печальном этом ряду.

После смерти "вождя" Вышинский прожил еще полтора года. Он вернул себе депутатский мандат, став заместителем министра иностранных дел (Молотова) и постоянным представителем СССР в ООН. Как человек умный и трезвый, он прекрасно понимал, что разоблачение не за горами. После ХХ съезда ему неизбежно пришлось бы давать отчет. Искренний или лживый, но все же отчет. Судьба решила иначе.

Недавно один читатель - старый коммунист, ветеран войны и труда - прислал мне письмо, предлагая потребовать, чтобы прах преступного златоуста был выброшен из Кремлевской стены. Думаю, этого делать не нужно. Не только потому, что прах - чей бы то ни было - вообще не стоит тревожить. И место в стене, и звания, и награды, и речи его, я деяния - все это мета эпохи, неизгладимый знак своего времени и в нем, в своем времени, так и должен остаться. Таким, каким был.

Но вот настоящее надо бы оградить от слишком уж долгого влияния этого монстра на правосознание, на реальную практику следствия и суда. Нельзя допустить, чтобы его когтистая лапа, крадучись, тихой сапой, беззастенчиво вторгалась в наше сегодня. А тем более - в завтра.