Олег Закиров

СВИДЕТЕЛИ ЭПОХИ
Из частных записок
(«Новая Польша», 2004, №9)

Разбирая свои записки из частного расследования за 1989 и 1990 годы, я специально выбрал сведения о репрессиях в отношении польских граждан и тех, кто указывал в анкетах: национальность — поляк.

Этим мне хочется показать, в какую, мягко выражаясь, «атмосферу» попали (чуть позже — в 1939 г.) пленные польские офицеры, что происходило в стране, которая взяла их в плен.

Все нижеприведенное мне стало известно в процессе работы в архиве КГБ Смоленской области. После заявления генерального секретаря ЦК КПСС М.С.Горбачева о дальнейшем пересмотре дел репрессированных, я, занимаясь пересмотром, работал с архивными документами. Помню, как меня просто поразил масштаб репрессий. Я практически впервые столкнулся с реальной правдой, во мне все перевернулось за первую же неделю работы в архиве, я стал другим человеком. Я увидел реальнее обличье коммунистической империи. Хоть, правду сказать, я и раньше что-то читал на эту тему, что-то слушал по «Голосу Америки» и т.д. Но все это ничто, пока сам не столкнешься с лавиной архивных уголовных дел на незаконно репрессированных. Сразу развеиваются все мифы: что-де расстреливали в основном наркомов и крупных начальников, что «добрый» Сталин ничего не знал, а всё это Ежовы и Берии творили, и т.п. Сапожник артели «Труд» П.К.Поплевако, 1908 гр. (арх. дело №83*), был осужден как польский шпион, поскольку имел знакомых польской национальности. Государство рабочих и крестьян не знало пощады ни к рабочим, ни к крестьянам, ни тем более к интеллигенции и служащим. Если приглядеться к национальному составу репрессированных, то здесь полный беспредел: латыши, поляки, литовцы, белорусы, русские, украинцы... мне даже попалось одно дело на китайца, кончившего свой жизненный путь в подвале НКВД.

Из архивных дел было ясно, что по полякам проводилась активная репрессивная политика. Встречаются ссылки энкаведистов на руководящий документ из Москвы — «Об изъятии польского националистического элемента». В жестокой реальности это было чаще всего буквальным изъятием невинного человека из жизни — расстрел по решению тройки НКВД.

Пересмотрев несколько дел, я шел в подвал за новыми пыльными делами (это был тот самый подвал, где производились расстрелы, в том числе и польских офицеров из Козельского лагеря).

Мертвые архивные дела и люди, по ним уничтоженные, — заговорили, закричали, прося нас, живых, о правде и выходе из забвения. Несмотря на спешку и риск, я стал делать выписки из дел. Вот они:

Архивное дело на Данилевича Станислава Петровича, 1908 г.р., из крестьян-бедняков, поляк, из Минской области, Плешенецкий район, по ст. 58-6. УК (шпионаж) приговорен к ВМН — расстрелян. Вместе с ним осуждены 11 человек.

Архивное дело №457-с на Тубе Е.С., 1905 г.р, беспартийная, из г. Смоленска, русская, приговорена как «жена польского шпиона» к расстрелу (ст. 58-12).

Архивное дело №10146 на Урбанчука Я.И., поляка, б/п, из г. Дорогобужа Смоленской области, по ст. 58-6-10 осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей за то, что говорил знакомым: «При советском режиме жить стало хуже, чем при царе, власть забыла народ, не дает ни товаров, ни жизни... народу от их басен живется только хуже», только льют «из пустого в порожнее».

Архивное дело №11978 на Козловского А.Б., поляка, б/п, гражданина СССР, по ст. 58-10 ч.1 осужден на 8 лет ИТЛ. Вся его вина в том, что сказал: «Выборы — это обман. Некого зачеркивать — выставили одну кандидатуру... нас дураков обводят вокруг пальца», «колхозы идут к провалу. Колхозники по трудодням ничего не получают, сидят голодные», «при советской власти плохо жить и люди голодают», «единоличное ведение хозяйства было лучше... В Польше лучше...»

Архивное дело №10127, Кольчевский Сигизмунд Григорьевич, 1902 гр., поляк, б/п, приговорен к расстрелу по ст. 58-6 13 октября 1938 года.

Архивное дело №10915, Мушинский С.В., 1915 г. р., поляк, б/п, работал продавцом в Гагаринском районе Смоленской области, осужден по ст. 58-10 ч.1 на 5 лет ИТЛ только за то, что сказал: «Коммунисты расстреливают хороших людей».

Следствие по его делу вел мл. лейтенант НКВД Белов, о котором известно, что он при допросах применял пытки, в том числе «китайскую» — каплями воды на голову допрашиваемого. Подобных дел было много, у меня есть еще выписки, но, надеюсь, Институт национальной памяти наконец заинтересуется этими материалами. Тут хотел бы еще добавить на тему противоположную — о гражданах СССР, бывших в польском плену. Хорошо, что Россия наконец вспомнила о погибших за пределами страны. Это по-человечески можно только приветствовать, но для полной объективности историк должен знать, что стало с теми, кто вернулся из польского плена на Родину и дожил до 1937 года. Вот несколько примеров:

Архивное дело №12017 на Курашева Ф.Е., 1892 г.р., русского, рабочего кожевенного завода города Вязьмы Смоленской области, осужденного как польский шпион (за то, что был в плену в Польше) на 10 лет ИТЛ, по ст. 58-6-10.

Архивное дело №11982 на Козлова К.А., русского, б/п, колхозника, осужденного как польский шпион на 10 лет ИТЛ (ст. 58-6-10). Был в польском плену, в окружении говорил, что «в Польше, в плену жил лучше», про жизнь в колхозе говорил: «Все берут с нас, а нам ничего»...

Архивное дело №11898 на Журавлева И.И., 1893 г.р., кандидат в члены ВКП(б), русский, из г. Ярцево, главный бухгалтер, осужден по ст. 58-6 как польский шпион (якобы был завербован в польском плену), 19 октября 1938 г. расстрелян.

И подобных дел множество. Вот как «любимое» советское государство «переживало» за тех, кто был в плену. Естественно, во всех вышеуказанных делах совершенно нет доказательств никакой преступной деятельности вообще. В одном деле даже не было протокола допроса.

Какая же обстановка царила в самих органах НКВД на местах (в областных и районных органах)? Это можно представить по некоторым документам, которые мне попадались в архивных уголовных делах на самих энкаведистов. При смене Ежова на Берию было уничтожено немало сотрудников НКВД, близких к Ежову, за перегибы в репрессиях: видимо, Сталин испугался, что скоро в стране некого будет расстреливать при таких «ударных» ежовских темпах истребления граждан.

Помню, когда в 1978 г. я был в Ленинграде, то мне один из сотрудников Ленинградского УКГБ рассказал, что в 1939 г. руководящий состав Ленинградского НКВД вывели во внутренний двор и расстреляли из пулемета, без разбирательств. Таким образом Сталин обновлял чекистские кадры, заодно решая вопрос о вине за перегибы - взваливая ее на очередного «козла отпущения».

Вот что говорилось в справке по архивно-следственному делу №12611: «...в дорожно-транспортном отделе НКВД по Западной железной дороге и ее периферийных органах в 1937-1938 годах производились необоснованные аресты по материалам аттестационных комиссий служб дороги и вообще без наличия компрометирующих материалов. Извращенные методы допроса, избиения, сажание на специально изготовленный высокий круглый стул — на кончик и на ножку табуретки. Фальсифицировали протоколы допросов, искажали национальность арестованных. Двое арестованных были убиты на допросе. В ДТО НКВД по станции Орша, например, арестованных помещали в специальную камеру-"салотопку"**. В результате арестованные давали на себя вымышленные показания и оговаривали других лиц. Заместитель начальника ДТО НКВД Жуков требовал от линейных ДТО производства большого количества арестов, сам учил сотрудников извращенным методам допроса (...) следователи допускали подлоги, указывая вместо белорус, русский другие национальности — поляк, литовец, латыш». Значит, быть поляком в то время уже было преступлением! Читаем далее: «Материалы для ареста фальсифицировались. Произведенные таким образом внесудебные дела направлялись на внесудебное рассмотрение», «...стали арестовывать по спискам предприятий (...) давали установку на проведение групповых дел (...) создали фиктивную организацию "ПОВ" (о том 13 лист дела 63)». Из показаний сотрудника НКВД станции Витебск Маркелова: «...на совещании Жуков нам давал лимит на 50 человек (на неделю) и предлагал арестовывать граждан по спискам с предприятий...» Говоря нормальным языком, ни за что людей сажали, а потом придумывали статью. Далее читаем: «В июне-июле 1938 года достаточно было анонимного заявления или донесения агента о том, что человек имеет национальность — поляк, религиозный деятель, восхваляет жизнь в Польше, как сразу писались справки на арест этого лица». В этом же деле указано, что Г.С.Жуков пользовался особым доверием Берии и дослужился до звания генерал-лейтенанта. После краха Берии Жуков был лишен звания, уволен из КГБ, проводилось следствие против него... (след его простыл).

Людей польской национальности уничтожали такими темпами, что их уже трудно было найти, поэтому в поля- ков превращали людей других национальностей — русских, евреев, белорусов и т. д. Из показаний сержанта госбезопасности с двухклассным образованием Осипова Андрея Осиповича, 1902 г.р. (арх. дело №22104), занимавшего должность заместителя начальника отделения особого отдела НКВД Ленинградского военного округа: «..Авдеев превращал евреев в поляков...» — это из его показаний на своего начальника о фальсификациях и незаконных методах следствия. Далее читаем: «...руководство заставляло оформлять дела на душевнобольных (...) я эти приказы считал преступными...» Здесь сразу вспоминается фашистская тактика по уничтожению психически больных. Вот она, параллель между гестапо и НКВД. В этом деле я нашел ссылки на совершенно секретный приказ, который давал широкие возможности для произвола, — приказ НКВД СССР №00485 «Об упрощенном производстве дел».

Вышеизложенное я описал, чтобы показать на примере Смоленского НКВД — а именно оно оперативно руководило расстрелами польских военнопленных, — в обстановку какого беспредела попали польские граждане.

В следующей статье я намерен перейти к своим запискам по частному расследованию катынского преступления.


*Номера указаны старые, так как в 1990 г. была произведена перенумерация.
**Камера с высокой температурой — как в сауне.



<следующая статья была в "Новой Польше" №12 2004, ее не удалось отсканировать, далее приводится сразу третья>



Олег Закиров

ИЗ ИСТОРИИ ЧАСТНОГО РАССЛЕДОВАНИЯ КАТЫНСКОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Продолжение документальных записок*
(“Новая Польша», 2005, №1)

Чуть позже я понял, что по «объекту Козьи Горы» (так на языке чекистов называлась Катынь) КГБ ведет непрестанную агентурно-оперативную работу. Совершенно секретное дело (ДОН, то есть дело оперативного наблюдения) хранилось в сейфе начальника Смоленского КГБ генерала Шиверских, и в нем скапливались все документы по объекту Козьи Горы (сообщения агентов, доверенных лиц и т.д.), обо всем подозрительном, обо всех, задающих вопрос «кто расстрелял?», о тех, кто слишком много говорит... Это дело видел своими глазами заместитель начальника подполковник Н.М.Булдаков, от него-то я и узнал о нем. Булдаков сказал мне, что видел это дело случайно, и строго предупредил: «В случае чего — я тебе этого не говорил».

Набирая номер домашнего телефона полковника Головко, я думал, что «на ловца и зверь бежит». Но, к моему сожалению, от полковника я ничего не узнал. Он сухо сказал, что завтра пошлет к женщине сотрудника, и всё. Я знал, что этим районом «занимается» сотрудник УКГБ Ляшкевич, в его ведение входило оперативно-агентурное «обслуживание» района Катыни, в том числе и Козьих Гор. Это был человек себе на уме и лишнего не говорил. О Козьих Горах я к тому времени знал следующее: были там дачи руководства Смоленского УКГБ. Все, кто попадал на руководящую должность (начальники отделений, отделов и т.д.), могли иметь служебную дачу за высоким бетонным забором, который ограждал не только дачи, но и большой лесной массив (в основном, ели и сосны). Там же был еще дом для «высоких» гостей из Москвы Смоленского обкома КПСС — в этом доме бывали Ворошилов, Буденный, Каганович, Шверник и даже Горбачев. От сотрудников УКГБ я слышал, что дачникам там запрещено копать землю за территорией своего палисадника. Те, кто пробовал копать дальше от домиков (несмотря на запрет), сразу попадали на человеческие кости и черепа. От охранников Козьих Гор я знал, что каждую весну грузовые машины с песком прибывают в этот лес, чтобы засыпать кости, выглядывающие из размытой талыми водами земли и песка. Острые белые обломки торчали из земли, как сабли и штыки — это не кости замученных, это правда рвалась наружу, к свету... ибо «всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное...» (Еккл 12,14).

Естественно, все эти работы по маскировке места преступления производились по приказу руководства КГБ СССР. Сокрытие тяжкого преступления (тем более преступления против человечества) — тоже тяжкое преступление, де-факто и де-юре это соучастие в преступлении.

В Козьих Горах (охранниками объекта) работали в разное время прапорщики Н.Ф.Шаповалов, Федосеев и другие. От них и от пенсионеров НКВД-КГБ я выяснил, что Катынский лесной массив около дач КГБ (т.е. Козьих Гор) — это гигантское место захоронений репрессированных. В стране набирала силы перестройка, боролись за гласность, а также со злоупотреблениями. Но коммунистическая партия продолжала (согласно конституции СССР) оставаться руководящей и направляющей силой. Поэтому на реальные изменения в обществе мало кто рассчитывал. Напротив, в партии и КГБ крепли антиперестроечные силы.

Под влиянием перестроечных настроений я стал открыто бороться с тем, что начальник Смоленского УКГБ ездит на дачу служебной «Волгой». Но, конечно, больше всего меня возмущало то, что на костях репрессированных людей находятся дачи КГБ, где начальство отдыхало и развлекалось (пили, парились в бане...) Помню, что я этого уже не мог переносить ни психически, ни физически и... начал открытую борьбу за ликвидацию дач на местах захоронений погибших от репрессий. Вместе с демократической частью Смоленска (с помощью газет, радио, митингов) нам удалось выгнать чекистов с места преступлений и прекратить это вопиющее кощунство — похуже «пира во время чумы». Конечно, произошло это позже, не в один день.

В Смоленском УКГБ еще работали пенсионеры НКВД, однако особой охоты говорить на тему Катыни никто из них не проявлял. Первый, кто мне обмолвился несколькими словами, — Егор Григорьевич Поляков; в 1940 году он работал в гараже Смоленского УНКВД механиком. Он твердо и уверенно сказан мне, что расстрелянных граждан захоранивали в Козьих Горах (в Катыни), а также назвал фамилии еще живущих пенсионеров ЧК-ОГПУ-НКВД: Гуркова, Ноздрева и Титкова.

Я начал выяснять их домашние адреса в Смоленске. Как потом оказалось, один из пенсионеров жил прямо напротив УКГБ, через дорогу. Несмотря на это, начальник управления потом постоянно заявлял, что поиски свидетелей не привели к успеху, «свидетелей найти не удалось» и т.д. Вскоре я нашел пенсионера НКВД Федора Гуркова, он был уже тяжело больным стариком (почти не вставал с постели), я ему показал удостоверение сотрудника КГБ и соврал, что в связи с перестройкой музею нужны сведения о расстреле польских офицеров и он мне может все смело рассказать. Эта прелюдия его не особо убедила, но мое удостоверение майора на него подействовало - Гурков признал, что польских офицеров в 1940 г. привозили на станцию Гнездово в вагонах, расстреливали в НКВД Смоленска, а трупы закапывали в Козьих Горах, там же хоронили и репрессированных советских граждан. В конце Гурков назвал еще живущих ветеранов НКВД, которые помнят все лучше его: Григорьева, Титкова, Ноздрева. Шел июль 1989 г., гласность давала о себе знать, а чиновники больше всего боялись журналистов и телеведущих (например, телевизионной программы «Взгляд»). Сейчас в путинской России происходит, к сожалению, обратное: чиновники ничего не боятся. А в стране исполняются самые смелые мечты бывших членов ГКЧП и покойного председателя КГБ СССР Андропова: власть становится все более «вертикальной», чиновники и генералы растут, как грибы после дождя. Только некому было защитить детей в Беслане, а Путин отмалчивался за Кремлевской стеной, как и в случае с подводной лодкой, и с театром на Дубровке. Права была покойная Галина Старовойтова, когда говорила в 90-х годах о необходимости люстраций (но ее мало кто слушал тогда).

Помню, летом 1989 г. в Смоленском УКГБ прошел слух: приезжал-де из Москвы журналист, который интересовался судьбой польских офицеров и местами захоронений репрессированных. Генерал Шиверских с ветеранами НКВД, заранее подобранными и обработанными, принял корреспондента (всё в духе перестройки!) и спросил их: «Правда же, что вы ничего о расстреле польских офицеров не знаете?» — те хором ответили: «Правда». На этом встреча с корреспондентом закончилась, и тот уехал в Москву ни с чем...

В это же время я в очередной раз заявил генералу о недопустимости иметь дачи на костях расстрелянных жертв репрессий. Шиверских изобразил на лице удивление и произнес:

— Откуда у вас такие сведения, нету доказательств на это и свидетелей!

— Я вам найду свидетелей, — пообещал я уходя.

— Ищи, — парировал генерал неосторожно (потом он публично отказался от своего слова). Так как я стал говорить пенсионерам КГБ, что пришел по поручению лично генерала, это некоторых сразу располагало к откровенности, иных просто прорывало (человеку тяжело хранить страшные тайны, для некоторых такая ноша просто невыносима...).

Так случилось с И.И.Титковым, которого я нашел в тот же день — 24 июля 1989 года. Он был личным шофером Куприянова в 1940 г. (Емельян Куприянов — начальник УНКВД Смоленской области в 1940-м). С 1934 г. Титков работал шофером в НКВД, был водителем у шести или семи начальников, которых по очереди расстреливали как врагов народа. «Помню, — говорил он, — вызовут начальника в НКВД, в Москву, и всё- ни слуху, ни духу». Титков мне рассказал правду о Козьих Горах, что это гигантское кладбище репрессированных, что, сколько он себя помнит, расстрелянных в Смоленском НКВД тайно хоронили там, в песке (под тонким слоем почвы: в Катыни песчаный грунт). Потом (через несколько месяцев) Титков мне рассказал, что расстрелянных польских офицеров тайно хоронили в Козьих Горах в 1940 году. «Утром, рассказывал он, я отвозил Куприянова на станцию Гнездово (под Смоленском), начальник выходил из легковой автомашины и лично контролировал прибытие транспортов с польскими военнопленными, которых пересаживали в "черные вороны" и отвозили в сторону Смоленска. Станция была оцеплена конвойным полком, Куприянов давал какие-то указания конвоирам».

Все это происходило весной 1940 года. Титков рассказал, что лично видел автомашины с расстрелянными, которые ночами курсировали между Смоленским НКВД и Козьими Горами, а шоферами были Комаровский, Григорьев, Костюченко... Позже жена Титкова мне сказала, что он тоже водил такие машины до Козьих Гор, только боялся это написать. Когда письмо это (Титкова) попало в газеты и на радио, оказалось, что шофер НКВД Григорьев — отец секретаря Смоленского обкома КПСС (по идеологии), и последнего быстро «ушли» в отставку. Тогда же начались адресованные мне угрозы и оскорбления от «бывших» и «настоящих» чекистов. Но все это было ничто по сравнению с тем, что я имел наконец письменное свидетельство очевидца событий 1940 года!

25 июля 1989 г. я передал это свидетельство руководству Смоленского УКГБ с просьбой передать его в областную комиссию по реабилитации. Это свидетельство вызвало буквально шок у начальства — генерал Шиверских клялся, что никогда не поручал мне искать свидетелей репрессий. Меня обвинили в злоупотреблении удостоверением сотрудника УКГБ и запретили всяческие поиски свидетелей, а письмо Титкова спрятали. Все это я предвидел и копию письма Титкова передал на Смоленское радио, а позже — в газету «Московские новости». Я не знал, вернее не представлял себе, на что может решиться руководство КГБ, и решил подстраховываться, передавая все добытое средствам массовой информации.

6 августа 1989 г. в «Московских новостях» была опубликована статья Геннадия Жаворонкова, где он писал, в частности, что о расстрелах в Катыни не удалось найти информации, даже при помощи генерала Шиверских. Это была явная ложь, так как генерал имел на руках свидетельство Титкова еще в конце июля. Теперь я знал фамилию журналиста, который был в Смоленске, и решил написать ему правду.

Главное было то, что теперь я имел доказательство заведомой лжи генерала и всего КГБ, доказательство преднамеренного сокрытия сведений о репрессиях и местах захоронений.

Радость моя была преждевременной, так как по моим следам стали ходить сотрудники КГБ и запугивать найденных мною свидетелей — пенсионеров НКВД. Например, Титкову припомнили его подписку о неразглашении секретных сведений, которую он давал еще при Ежове или при Берии. Ударили его и по самому больному: «Вы не забыли, от кого получаете пенсию?» Таким образом его принудили написать второе письмо, в котором он уже «не настаивает на передаче первого письма в комиссию по реабилитации». Правда жгла руководству КГБ руки, они попытались вообще вернуть Титкову его свидетельства... Спасло положение то, что дочь Титкова и его внук Сергей неожиданно приняли сторону гласности и начали стыдить отца и деда. Это дало результаты: Титков не отказался от написанного, а позднее выступил как важный свидетель по Катыни.

Так приходилось бороться за каждого найденного мною свидетеля, и не всегда удачно, с переменным успехом (позднее были и специально- подставные свидетели, вернее антисвидетели из числа надежных и твердолобых сталинистов). Я понял: на Лубянке выработали специальную тактику по противодействию выходу на свет правды о Катыни. На меня посыпались угрозы и первые дисциплинарные наказания, кадровики до дыр прочитывали мое личное дело, ища компрометирующие материалы... Тихушники (так в народе называли гэбистов) всполошились не на шутку. Приехали из центра два полковника КГБ и предложили мне, «мягко говоря», сменить место службы — в любой город СССР, но я категорически отказался, и они уехали с угрозами.

Наконец осенью 1989 г. в «тихий омут» был брошен камень «гласности». Вышла в свет радиопередача Смоленского радио (которым руководил сторонник перестройки Новиков) — там прозвучал голос Титкова и было прочитано его письмо о расстрелах репрессированных. Подготовил эту смелую информацию журналист А.П.Якушев по предоставленным ему мной материалам (мне удалось познакомить его с Титковым лично). Это был первый серьезный успех. Позднее Якушев провел несколько радиопередач по моим материалам, и впервые по Смоленскому радио — и вообще в СССР — прозвучало, что это наши, в 1940 году, расстреляли польских офицеров, а не немцы в 41-м. Новиков и Якушев выполнили с честью свой журналистский долг, поборов страх и ложь. Все это вызвало замешательство и растерянность в Москве — на Лубянке, а мне позволило еще какое-то время продержаться в «славных» рядах вооруженного отряда компартии и найти еще нескольких свидетелей.

И.Л.Ноздрев оказался бодрым и живым ветераном с хорошей памятью, несмотря на свои 90 лет интересовался происходившими в стране событиями. Он мне рассказал все (как бы снимая гнетущий камень с души), а рассказать он мог многое: вступил в коммунистическую партию еще при жизни Ленина, а в органы ЧК-ОГПУ — еще при жизни Дзержинского, видел воочию самого батьку Махно и т.д. Ноздрев подтвердил, что весной 1940 г. польских офицеров привозили в вагонах из Козельского лагеря, расстреливали в Смоленске, а закапывали в Козьих Горах. Кроме того он много рассказал о репрессиях против советских граждан, которых хоронили там же, а также на Братском кладбище и на кладбище возле Смоленской областной больницы (тайное кладбище). Именно Ноздрев по поручению начальства ежемесячно выплачивал деньги специально подобранным лжесвидетелям за то, что те все валили на немцев: такие платные лжесвидетели использовались на Нюрнбергском процессе, чтобы скрыть сталинское преступление по Катыни. Кстати, тогда, в 1945-1946 гг., представители прокуратуры СССР настаивали, что это преступление против человечества, а сейчас Военная прокуратура России заявляет, что это обычные преступления, — заврались, как говорится, дальше некуда. Всем ясно, что за нынешним заявлением Военной прокуратуры стоит Кремль. Военная прокуратура, насколько мне известно, чаще оглядывалась не на закон, а на командира. Во время перестройки ее вообще хотели ликвидировать как институт государства, не служащий закону и справедливости. Жаль, что так не случилось, много хороших идей перестройки осталось «в воздухе».

От Ноздрева я вновь услышал фамилию Стельмаха, который руководил расстрелами приговоренных к ВМН и сам в них участвовал. Стельмах был начальником комендантской службы НКВД Смоленской области, и его команда занималась приведением в исполнение приговоров «тройки». Он с подчиненными расстреливал в 1940 г. польских офицеров. Позднее два человека из его службы покончили жизнь самоубийством. По словам Ноздрева, этот Стельмах очень переживал из-за того, что ему случилось собственноручно расстрелять даже своего лучшего друга. Умер этот палач в 1960 г. при страшных физических мучениях (какая-то острая боль ломала все его тело).

Ноздрев явно не страдал склерозом и припомнил интересные детали: что комиссия академика Бурденко (по Катыни) была хорошо подготовленным спектаклем, а его режиссерами были Сталин и Берия. Бурденко как опытный специалист с самого начала понял, что вся их работа — сплошная «липа», но страх заставил его работать над сокрытием сталинского преступления. Перед смертью академик признался другу, что стыдится в конце жизни одного — участия в катынской фальсификации. По словам Ноздрева, во время работы комиссии Бурденко в Катыни совершались самые разные фальсификации, в открытые могилы подбрасывали всякие предметы, чтобы свалить вину за преступления на немцев. Копию свидетельств Ноздрева я передал Якушеву (корреспонденту Смоленского радио) и послал в «Московские новости». Уже через несколько дней, зайдя к Ноздреву, я застал его в расстроенных чувствах, жена его (инвалид) была перепугана. Оказалось, что к нему приходили двое из УКГБ (Тихонов и Герасимов) и угрожали — шантажируя его старыми грешками (Ноздрев в 1941 г. был ответственным за эвакуацию Смоленского архива НКВД, а вагоны попали под бомбежку, и часть архива была утрачена). Я его успокоил тем, что теперь он может не переживать: прошло 48 лет, — что ему просто хотят заткнуть рот.

Ноздрев-то и назвал мне еще живущего сотрудника команды Стельмаха — Бороденкова (по словам Ноздрева, участвовавшего в расстрелах).

Продолжение следует
*Начало см. в «Новой Польше», 2004, №№ 9 и 12.