«ЧЕМЯКИНЩИНА»

Александр Петрушин

(«Тюменский курьер» №18 (2792), 4 февраля 2010, №19 (2793), 5 февраля 2010)


30 января 1930 года - 80 лет назад - Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило «Мероприятия по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Деревню охватила эпидемия насилия. Но не все в партии поддержали разграбление и уничтожение единоличных крестьянских хозяйств.

«Луч солнца»

Так называлась первая в нашем крае коммуна. Ее организовали в августе 1919 года в селе Спасском Соломатовской волости Ялуторовского уезда 70 местных партизан, которыми командовал 28-летний Евстафий Чемякин.

С ранних лет он занимался хлебопашеством, потом служил в царской армии, воевал с немцами. В ноябре 1917-го возвратился с фронта в родные места, созвал односельчан и объявил им о новой власти - Советской.

Но без гербовой бумаги местные староверы равнодушно восприняли призывы к счастливой жизни, поэтому Евстафий отправился в Омск за документом «на власть». Получил там мандат N 131 от 20 января 1918 года, который «уполномочивал его организовать Совет крестьянских депутатов по Ялуторовскому и Тюменскому уездам».

Однако Совет просуществовал недолго: в июне восставшие чехословаки и белогвардейцы утвердили в крае власть Временного Сибирского правительства, которую сменила диктатура адмирала Колчака.

Чемякина посадили в ялуторовскую тюрьму, где он познакомился с Яковом Кистановым, студентом Петроградского университета.

Кистанов разъяснил сокамернику «социалистическую прирожденность российского мужика и сказочные перспективы единственно возможной формы его существования - коммуны». Чемякину оставалось только головой качать да удивляться: как это крестьяне не могли сами додуматься до такого устройства своей жизни!

В марте 1919-го всех арестантов-фронтовиков мобилизовали в колчаковскую армию, откуда они тотчас дезертировали и скрывались в окрестных лесах.

Так возникла компания дезертиров-партизан, а Чемякин стал в ней за старшего. Когда кавалеристы Путиловского красного полка прогнали белых из уезда, крестьяне в Спасском решились жить коммуной.

Вскоре Кистанова назначили председателем уездного земельного управления, а Чемякина - инструктором по организации и обслуживанию сельскохозяйственных коммун. В своей работе приятели пользовались изданным в феврале 1919 года Наркомземом «нормальным уставом», написанным в духе примитивного коммунизма. «Желающий вступить в коммуну, - отмечалось в этом «уставе», - отказывается в ее пользу от личной собственности на денежные средства, орудия производства, скот и вообще всякое имущество, необходимое в ведении коммунистического хозяйства…

… Коммуна берет от каждого своего члена по его силе и способностям и дает ему по его насущным потребностям».

К концу 1920 года в Ялуторовском уезде было создано двадцать таких коммун, и с этим результатом Чемякин отбыл в Москву на 2-й Всероссийский съезд коммун. Только уехал - в крае вспыхнуло антибольшевистское крестьянское восстание.

Свою злобу от произвола продразверстки повстанцы выместили на местных коммунистах, но жену и ребятишек чемякинских не тронули: боялись, что когда сам вернется - отомстит.

Стихия кровавого бунта быстро выродилась в политический и уголовный бандитизм. Целый год банда Вараксина держала Шатровские коммуны в напряжении, пока бывшие партизаны не выследили по свежему снегу их лежбище. И смертельно ранили в перестрелке бандитского главаря…

При объявленной после подавления крестьянских восстаний в стране новой экономической политике (НЭП) внимание к развитию общественных форм обработки земли заметно ослабло.

В изданной в 1924 году книге «Шатровские коммуны - как они есть» Кистанов и Чемякин жаловались на «ликвидаторские настроения у отдельных представителей власти по отношению к коллективному движению крестьян».

Впрочем, перемещение акцента политики партии большевиков с добровольных объединений в форме коммун, артелей и совхозов на единоличные крестьянские хозяйства продолжалось недолго.

Большевистское руководство, одержимое идеями мировой революции и ускоренного индустриального роста, в очередной раз изменило методы социального переустройства общества. После нескольких лет относительно спокойного эволюционного развития в виде НЭПа сталинская группировка сделала ставку на репрессивно-карательные меры против различных политических и общественных сил.

Непосредственными причинами, подтолкнувшими власть к расширению насильственной политики, стали экономические проблемы в стране, главным образом, в сфере продовольственного снабжения. Несмотря на все попытки большевиков организовать рыночную экономику по своим особым меркам, их усилия на этом поприще оказались малоэффективными. К 1928 году большевистский полурынок, обслуживающий скорее политику, чем экономику, пришел в совершенное расстройство. Созданный им хозяйственный механизм не обеспечивал и минимальных потребностей государства в зерновой продукции. Поступления из деревни резко сократились ввиду того, что главное действующее лицо - крестьянство - перестало поставлять свой хлеб по ценам, предлагаемым правительством, ожидая лучших условий в отношении спроса.

Тревожные сигналы с рынка большевистское руководство восприняло в привычной для него манере. Оно решило силой отнять хлеб у крестьян.

Самым решительным сторонником насилия выступал Сталин. В декабре 1929 года на конференции аграрников-марксистов он заявил: «… От политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества как класса».

«Великий перелом»

2 февраля 1930 года ОГПУ издало приказ № 44/21, который предусматривал:

1. Немедленную ликвидацию контрреволюционного кулацкого актива, особенно кадров действующих контрреволюционных и повстанческих организаций, группировок и наиболее злостных махровых одиночек (первая категория).

2. Массовое выселение из районов сплошной коллективизации наиболее богатых кулаков (бывших помещиков, местных кулацких авторитетов и антисоветского актива церковников и сектантов) и их семейств в отдаленные северные районы СССР с конфискацией их имущества (вторая категория).

«16 февраля 1930 года, - указывалось в сводке Тюменского окружкома ВКП (б), - дана телеграмма о подъеме кулаков по всем районам (Тюмень, Тобольск и Ишим входили тогда на правах округов в Уральскую область с центром в Свердловске - Автор) и отправке на сборные пункты». Была собрана 1321 семья, около шести тысяч человек. За пределы Тюменского округа только в феврале выслали 5524 человека. Из них 1682 мужчины, 1926 женщин и 1816 детей.

По состоянию на 5 марта 1930 года, через Тюмень пропущено «16 эшелонов (санных) из 8000 подвод, 4424 семьи, 22107 человек…» Тобольск стали называть «столицей социалистической ссылки».

«Эшелоны к нам движутся с такой быстротой во времени и с массовым напором, - жаловался в марте 1930 года секретарь Тобольского окружкома ВКП(б) Игнатенко, - что, безусловно, застало нас неподготовленными. Кроме того, мешает страшно чертовский холод, который доходит до 36-37 градусов. Приняли мы той публики три тысячи семей, около тридцати тысяч человек. Сейчас идет спешная работа по подготовке города Тобольска к превращению его в сплошной лагерь для кулачества (до начала навигации на север). Освобождаем буквально все возможное, даже решили закрыть кино…»

Перерождение

Казалось бы, пришел праздник на улицу председателя Шатровского союза коммун: к 1 января 1930 года Тюменский округ Уральской области одним из первых в стране рапортовал о 100-процентной коллективизации единоличных крестьянских хозяйств.

Однако на душе у крестьянина Чемякина было муторно от того усердия и торопливости, с какими «прирожденные социалисты» сгонялись в «светлое царство коллективного труда». Свой протест против такой политики он выразил 29 марта в «товарищеском письме» секретарю Тюменского окружкома ВКП(б) Маркусу.

«… По мере того, как мы объявили добровольность, - писал Чемякин, имея в виду статью Сталина «Головокружение от успехов», опубликованную в «Правде» 15 марта, - крестьяне начали выходить из коммун так же, как и были туда завербованы, то есть массами. Отступление получилось прямо ошеломляющее…

Чем дольше я живу, тем передо мной все яснее и яснее встает вопрос о никчемности коммун и других сложных форм коллективизации… Откуда пойдет нам хлеб и молоко - из артели, коммуны, ТОЗа (товарищества по обработке земли - Автор) или от единоличника, по-моему, все равно…

Я считаю, что наша политика сделать деревню социалистической, а нашего мужика-собственника - социалистом, не выйдет, и эту политику надо пересмотреть … Некоторые мои прежние утверждения, что крестьянин - это «строитель социализма», - неправильные.

Теперь в деревне наблюдаешь такие сцены - крестьяне бросились на свой скот и погнали его из колхозов по дворам, крестьянки обнимали коров, целовали их, наговаривали им тысячу ласковых слов вроде: «Милая буренушка, заморили тебя, матушка». Глядя на них, будто перерождаешься и думаешь: за кем мы гонимся, для чего нам нужен этот собственнический идиот? Лесозаготовки он сделает при любых условиях, налог заплатит, хлеб и мясо тоже завезет. Повторяю, что крестьянскую политику надо пересмотреть…»

Получив это сугубо личное письмо, Маркус быстро сообразил, кого и как можно представить вместо себя главным виновником «головокружения, перегибов и головотяпства».

4 апреля бюро Тюменского окружкома ВКП(б) постановило: «…За антипартийный взгляд, выраженный в письме в окружком в лице его секретаря, за ревизию ленинизма в вопросе организации колхозов и коммун, за сочувствие единоличнику тов. Чемякина немедленно снять с ответственной работы председателя районной коммуны и из рядов ВКП(б) исключить».

Окружная газета «Красное знамя» повела решительное наступление на «чемякинщину». Но произошло неожиданное: партячейка не только не осудила его, но ходатайствовала о награждении Чемякина орденом Ленина, характеризуя его как стойкого и неподкупного строителя «правильных» колхозов.

Это был не просто скандал - вызов рядовых коммунистов народившейся партийной номенклатуре. Ответ последовал незамедлительно - чрезвычайная партийная конференция, проведенная по команде Маркуса в Шатровском районе, приняла беспримерное решение: «… распустить Спасскую ячейку и исключить из партии всех чемякинцев».

Когда читаешь пожелтевшие газеты 1930 года с заголовками: «Уроки Шатрово», «Чемякинский путь к социализму», «Скат к кулацкой идеологии», «Долой двурушничество», «Ждем большевистского ответа», невольно думаешь - не все в партии одобряли и поддерживали политику генерального и других секретарей. И, как знать, если бы сопротивление номенклатурному произволу по примеру «чемякинцев» стало массовым, то вся наша история могла быть иной. Не такой дурной и жестокой.

Шельмуя «чемякинщину», редакция «Красного знамени» обещала: «… В ближайшем номере будет опубликовано письмо Чемякина с признанием его взглядов антипартийными».

Такое письмо было. Только непокаянное. «… Я прекрасно понимаю, - писал в нем опальный председатель коммуны, - что в Тюмени после «великих успехов по коллективизации» надо разрядить атмосферу, найти стрелочника, который бы ответил один за всех … Моя кандидатура выбрана самая подходящая. Во-первых, я основной колхозник, то есть непосредственный руководитель перегибов; во-вторых, у меня немало врагов в верхах округа; в-третьих, есть злополучное письмо Маркусу (но если бы его не было, меня бы все равно обсудили, просто так легче придраться).

Меня удивляет лишь одно обстоятельство: причем я, малограмотный крестьянин, виновен в перегибах по коллективизации? Известно, что окружком с моими взглядами как специалиста по организации сельского хозяйства не считался. Поймите, что я как практик не мог додуматься до того, чтобы в три месяца (с 1 октября 1929 по 1 января 1930) переделать деревню на социалистическую. Такое было доступно лишь легкому уму Маркуса и ему подобным, но только не Чемякину, которого теперь поставили вне партии.

… Подумаешь, какой подвиг совершил «профессиональный революционер» Маркус: крестьянина Чемякина заставил в земле копаться. Для меня это милое дело. Я просить о прощении не буду».

Письмо заканчивалось обращением к Маркусу: «Представляю, какую неприятность принесло тебе мое письмо. Наверное, подумывал о подвале для вчерашнего члена бюро и бывшего партизана Чемякина. Письмо это последнее. Ты мне не пиши: все равно читать не буду».

Чемякин продолжал трудиться в своей коммуне, переименованной в «Луч революции», но разного рода доносы на него регулярно подшивались в «наблюдательное дело».

Возвращение к земле

Евстафия Николаевича Чемякина арестовали 13 сентября 1937 года. Начальник Упоровского райотдела НКВД младший лейтенант госбезопасности Погуляев и райпрокурор Куталов формально допросили его об «антипартийной троцкистско-зиновьевской деятельности» и отправили в тюменскую тюрьму. Оттуда перевели в Омск и… забыли до апреля 1939 года.

Как ни парадоксально это звучит, от расстрела Чемякина спасли «любовно» собранные на него доносы, выписки из партийных постановлений и газетные вырезки. После Упорово его не допрашивали, а держали в тюрьме на всякий случай - заткнуть какую-нибудь дырку в расстрельных лимитах. Но, видимо, жертв хватало и без Чемякина, поэтому о нем вспомнили только при новом хозяине Лубянки - Лаврентии Берии.

Сдавать такое «образцовое» дело в архив никто не собирался, но своей «тройки» в Омске уже не было (их упразднили в ноябре 1938-го. - Автор), и все материалы на Чемякина отправили в Москву в Особое совещание НКВД за столичным расстрельным приговором.

Но в НКВД решили «развернуть материалы на одиночку до контрреволюционной группы», для чего потребовали от Омского управления НКВД разыскать второго автора «троцкистской брошюры» о шатровских коммунах.

Найти Кистанова не удалось - последний раз приятели виделись в 1936 году, после чего преподаватель политэкономии Новосибирского кооперативного института как в воду канул.

Высылать вторично на Лубянку дело Чемякина омские чекисты не решились (как бы самим не сдобровать) и в феврале 1940-го освободили узника из-под стражи. В партии восстановили только в 1956-м, правда, зачли 37-летний партийный стаж.

Тем временем, большие и малые эксперименты над крестьянами продолжались.

Деревни и колхозы укрупняли, объединяли, превращали в совхозы… Евстафий Николаевич так, и работал в родных местах агрономом. Откровенных писем никому не слал - жизнь научила осторожности. И только незадолго до своей смерти в феврале 1966 года не сдержался. Вспоминая прошлое, написал: «… Я часто спорил сам с собой, что крестьянину надо: единоличное хозяйство, колхоз, коммуну? А ответ-то простой: пускай будет и то, и другое, и третье. Только по доброй воле и согласию».