 |
Евгения Щеглова
СТИХИ О ДЕТЯХ И ДЛЯ ДЕТЕЙ
"Нева", 1997, №10, стр. 184-189.
Вечер был; сверкали звезды;
На дворе мороз трещал;
Шел по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.
Под этими стихами К. Петерсона стоит дата - 1843 год. Не Бог весть какая поэзия - разве что фабула стихотворения ладная и крепкая да венчает его удивительно добрая концовка:
Бог и птичку в полей кормит,
И кропит росой цветок.
Бесприютного сиротку
Также не оставит Бог!
А вот - полтора столетия прошло, эпохи миновали, бурями сотрясало страну, и уж, кажется, такую хрупкую вещь, как детское стихотворение, тем более не самое, скажем так, высокохудожественное, - уж его-то время должно было смять в первую очередь. Так, чтобы и следа не осталось. Ан не вышло. Конъюнктурщину, всю эту высокоидейную трескотню из репертуара пионервожатых, которую худо-бедно еще можно было выкрикивать под барабан, но не дай Бог такие строчки прочитать в книжке, - время смело безвозвратно, как хлам. А милые детские "пустяшки", которые знакомы - не преувеличу - доброму десятку поколений, которые наши бабушки помнили с гимназических и даже церковноприходских лет, - они сохранились.
Отрадно знать, что в детских садах (конечно, в тех, где работают образованные воспитатели) снова, как встарь, не боятся поранить чуткую детскую душу такими грустными, но глубоко человечными плещеевскими строчками:
...Есть на свете много
Бедных и сирот,
У одних могила
Рано мать взяла;
У других нет в зиму
Теплого угла.
Если приведется
Встретить вам таких,
Вы, как братьев, детки,
Пожалейте их.
Бережно, с большим знанием предмета отобрала Е. О. Путилова самые характерные для разных времен стихи о детях и для детей. И свела их в объемистый, великолепно изданный двухтомник "Русская поэзия детям" ("Новая библиотека поэта", СПб., 1997). Работа колоссальная, требующая и знаний, и дотошности, и скрупулезности. Прокомментированы тысячи строк, раскрыты неизвестные прежде псевдонимы (а до революции множество детских стихов печаталось без подписи или с подписью, ровным счетом ничего нынешнему читателю не говорящей). Этот двухтомник расширяет и дополняет одноименный однотомник, вышедший в Большой серии "Библиотеки поэта" в 1989 году, - теперь в издании собраны произведения и послереволюционной поры. Причем любопытно, что Е. Путилова представила во втором томе именно первые варианты ставших потом широко известными стихотворений. Конечно, вопрос это спорный - можно ли давать в "Библиотеке поэта" тексты, как принято говорить, не канонические. Но в самом деле - что же именно считать последней авторской волей в условиях жесточайшего идеологического террора 20-30-х годов? "Мистер Твистер" С. Маршака, например, проходил сквозь такие препоны, что поэт помнил о них до последнего своего часа. Идеологи были убеждены, что после появления стихов в печати в СССР перестанут ездить иностранные туристы.
Поэтому в позднейших изданиях из текста исчезла веселая договоренность швейцаров разных гостиниц друг с другом - не пускать туда богача-расиста.
В том, что здесь даны первые варианты текстов, есть и другая сторона. К. Чуковский, С. Маршак, С. Михалков, Е. Благинина могли снова и снова исправлять и подновлять стихи, благо этим поэтам посчастливилось жить долго. А у Д. Хармса, Ю. Владимирова, А. Введенского, С. Третьякова и тех, кто разделил в 37-38 годах их участь, такой возможности уже не было. Картина живой литературной жизни определенного времени, таким образом, поневоле искажалась. Маршаковский "Пожар", например, все больше и больше утрачивал черточки уникального быта 20-х годов - в стихотворении появлялись новые пожарные машины и всяческая механизация, зато исчезал неповторимый колорит времени.
Так что это издание выполняет как бы двоякую функцию: дает точный и характерный срез каждого временного отрезка - и вместе с тем показывает путь, по которому шла детская поэзия. Что там говорить: до сих пор не изжито мнение, что детская литература до "взрослой" не дотягивает, поскольку она - некая прикладная отрасль. То есть - что-то вроде живых картинок на педагогические темы. В доказательство приводят, как правило, тот факт, что детская литература, как и литература массовая, "низовая", никакой литературоведческой периодизации не знает. Нет там ни "золотого", ни "серебряного" века, - разве что эпоха просвещения наложила на нее отпечаток, но связан он скорее с педагогическими воззрениями просветителей. В литературе этой якобы и законы свои, и методы ее изучения, и нечего критикам прикладывать сюда любимый свой критический аршин.
На самом же деле разница между массовой и детской литературой огромна. Гуртовой товар, предлагаемый сейчас со всех книжных лотков, - типичный масс-культовый хлам, и если тут и возможны, так сказать, "шедевры" - то разве что "в своем роде". А детская литература, будучи тоже явлением особым, знает их множество. Самых подлинных шедевров, не "своего рода" и не поддельных. Поскольку детская литература - род искусства, только особого. И настоящий детский поэт - явление уникальное. Возможно, даже более редкое, чем талантливый поэт для взрослых. Лучшие детские стихи - законные факты поэзии.
Но, - чтобы мы поняли эту, в сущности, несложную истину, сквозь какие тернии пришлось пройти детской литературе, какие препоны одолеть!
Сегодня уже никому не нужно объяснять, что дореволюционная детская поэзия вовсе не была прибежищем бездарей и что слова "абстрактный гуманизм" и "либерально-буржуазные добродетели", в чем обвиняли прежних детских писателей, все-таки не ругательства. Сегодня не впасть бы в другую крайность: начать объявлять все дореволюционное - замечательным, а послереволюционное, соответственно, - наоборот. Е. Путилова счастливо избегает этих крайностей, понимая, что попросту менять минусы на плюсы - занятие зряшное. В ее своде нашлось место всему - и народным потешкам, и обрядовым песням, и колыбельным, и считалкам, и дразнилкам, и скороговоркам, и явно устаревшим (но характерным для своего времени) стихам, и живым для сегодняшнего дня, и тем, что вообще именовать стихами затруднительно. Из песни, однако, слов не выкинешь, - из истории не вынешь тот ее пласт, когда бездарное и нескладное пустозвонство выдавалось за поэзию, да сверхсовременную.
Как хотите, а страшновато - и смешно вместе с тем - читать нынче "Марш пионеров" кубофутуриста Василия Каменского (1924 год):
Мы - юные разведчики
Коммуны мировой,
Мы - красные советчики
С прекрасной головой.
Каждый кирпич,
кирпич,
кирпич,
Мы все - кирпичи,
кирпичи.
Бессмертный Ильич,
Ильич,
Ильич,
Нас, жизнь, научи,
научи.
Это, конечно, не по "ведомству" литературному надо бы числить, а по ведомству пропагандистскому. Однако выкинь эту "барабаниаду" из книги - так как вообразить плоды мертвенной "советизации детской литературы" (Д. Кальм)? Как понять, почувствовать ту обстановку, в которой приходилось жить и работать О. Мандельштаму, С. Есенину, K. Чуковскому, С. Маршаку, Е. Полонской, П. Соловьевой и многим другим поэтам, писавшим для детей?
О том, каково им тогда приходилось и как ломала их жизнь, может быть, лучше всего скажет одно-единственное стихотворение Поликсены Соловьевой из второго тома под названием "Кошачьи правила" (1924 год). П. Соловьева - сестра философа и поэта Владимира Соловьева, до революции подписывавшая свои стихи псевдонимом "Allegro", была поэтом средним, довольно неровным, но, что называется, добротным. Обширная подборка ее стихов в первом томе - пример милой и доброй поэзии из журнала "Тропинка", любимого издания интеллигентных семей. Кому в конце минувшего века могла прийти в голову чудовищная мысль о политизации стихов для маленьких, всех этих непритязательных историй о кукушках, воробьях, о дожде?
Не будем сегодня смеяться над тем, что ленивый домашний кот - герой "Кошачьих правил" - обвиняется в том, что ему "не знакомы порыв и борьба", зато другой кот - тот "герой труда", за что ему "слава и честь". Не будем. Смеяться-то легко, благо 20-е годы давным-давно в прошлом, а вот попробуйте пожить в такой атмосфере!
Поликсена Соловьева - человек мало того что одаренный, но и высокоинтеллигентный - поняла, что вне теории классовой борьбы не прожить теперь и героям национального фольклора.
Правда - тут надо отдать справедливость нашей противоречивейшей истории, - под пером первоклассных детских поэтов политическая тема становилась фактом искусства, причем высокого. "Мистер Твистер" С. Маршака - стихотворение, конечно, политическое. Но замечательно не то, что автор, оставаясь целиком в жестких идеологических рамках, создал прекрасные стихи. Стихи прекрасны еще и потому, что доносят до читателя не что иное, как мысль о всеобщем братстве народов. О неприятии расизма. Об отвратительном лице его. И не поэт повинен в том, что гуманные эти идеи послужили лишь ширмой для авторитарно-деспотического режима.
Но, конечно, маршаковские стихи - в первую очередь пример того, что Марина Цветаева назвала (как раз в применении к книгам Лендетиздата) "высокой культурой стиха".
Во вступительной статье ко второму тому Е. Путилова много внимания уделяет трагической истории Лендетиздата. Оно и неудивительно: эта редакция, почти все работники которой вместе с авторским активом погибли, была уникальным явлением в советской литературе 20-30-х годов. Не было в стране другого издательства, где так любили бы талант, где новой темой буквально "заболевали", где перед автором умели раскрыть такие горизонты, что у того дух захватывало. Писатель И. Рахтанов говорил, что даже сам воздух в "Академии Маршака" был иным, нежели в других редакциях. "В городе, где каждый камень говорил с нами на языке великого искусства, мы хотели творить искусство столь же непреходящее, столь же монументальное".
Что там говорить: почти все лучшие стихи из второго тома так или иначе связаны с редакцией Маршака. В альманахе "Воробей" ("Новый Робинзон"), выходившем в Ленинграде в 1924-1925 годах под редакцией Маршака, печатались сто и О. Мандельштама, Е. Полонской, Б. Пастернака, Е. Шварца, П. Соловьевой; в детскую литературу Маршак привлек "обэриутов" Н. Заболоцкого, Д. Хармса, А Введенского, Ю. Владимирова; опекал он юных О. Берггольц и С. Михалкова. Журналы "Чиж" и "Еж", которые давно постаревшие их читатели помнят по сей день, - тоже детище этой редакции: чуть ли не все авторы-"маршаковцы" печатались там, да и ответственными секретарями их были Е. Шварц и Н. Олейников.
С. Маршак всегда утверждал, что пафос его работы тех лет заключался в отрицании старой детской литературы, которую он, надо сказать, не любил всей душой (хотя и отдавал дань лучшим дореволюционным поэтам - Саше Черному или Марии Пожаровой). Но вот в чем беда-то: никакой "революционный" слом никогда не проходит безболезненно и не остается без последствий. Ни для судеб страны, ни - более локально - для искусства. Литература, выходившая в Лендетиздате, не на пустом месте родилась. У нее была масса предшественников, и писатели старой школы, пусть и не всегда первоклассные, тем не менее исповедовали ценности не сиюминутные, а, говоря высоким словом, вечные. Пусть под их пером рождались непритязательный "Сиротка" или какие-нибудь "Прощайте, птички" Аполлона Коринфского. В какой-то степени - все, конечно, по-разному - они тоже всматривались в образцы литературы классической и фольклора. Состав первого тома как раз дает понять, насколько же лучшие стихи старых детских поэтов поднимались над заурядной назидательностью и какие сложные процессы, не совпадающие с общелитературными, происходили в этом мире. А таких поэтов, как Саша Черный, очень много писавший для детей, К. Бальмонт, М. Моравская, С. Городецкий, вообще можно смело причислить к прямым предшественникам новой детской литературы.
Главное же в другом. Старые детские стихи никогда не учили ребенка дурному, и пусть их мир был ограниченным, ценности его лежали в той же плоскости, что и ценности мира взрослых. А новая эпоха, как известно, с "буржуазным хламом" не больно-то церемонилась. Вместе с "водой" - неважными стихами - оказался выплеснут и "ребенок" - гуманистические ценности. Редакция Маршака, возлагавшая, по-моему, излишне оптимистичные надежды на то, что высокое искусство облагородит мир, к сожалению, была обречена с самого начала. Выращенные в ней "гомункулюсы" (выражение Е. Шварца), писатели ничтожного творческого потенциала, попросту съели ее без остатка.
Рассказывая историю существования и гибели маршаковского Лендетиздата, Е. Путилова справедливо пишет о том, что обвинения, посыпавшиеся на редакцию еще в 1929 году, "почти зеркально отражали те, которые Чуковский и Маршак сами предъявляли дореволюционной детской литературе: речь шла все о той же "бессодержательности", о буржуазно-мещанских идеалах, о желании нравиться детям". Здесь исследовательница выразила очень важную мысль: о глубинных связях новой детской литературы с литературой прежней. Атаки 1929 года на "чуковщину" поразительно совпали по времени со сломом хребта русской деревни, русского национального уклада (а случайными такие совпадения не бывают: у столь вроде бы аполитичного предмета, как детская литература, тоже пытались обломить корни). То была первая "пристрелка" перед атакой 1937 года, когда Лендетиздат был уничтожен полностью. Кто знает, чем закончилась бы та травля, не вмешайся в эту историю М. Горький. Со своего политического олимпа он вещал: "Я утверждаю, что с ребенком надо говорить забавно", ибо "говорить детям суконным языком проповеди - это значит вызывать в них скуку и внутреннее отталкивание от самой темы проповеди".
Но в самом ли деле то, что развернулось тогда на печатных страницах, можно именовать "дискуссией"? Или это что-то другое, менее, как говорится, интеллигентное? Е. Путилова убеждена, что - дискуссия. А, по-моему, уместнее тут словцо покрепче. В дискуссиях один собеседник не затыкает другому рот и не грозит изничтожить его на корню. "Нам надо научиться в совершенстве пользоваться детской литературой как политическим орудием для достижения своих классовых целей" - это дискуссионная постановка вопроса? "Буржуазный яд, распространяемый в десятках тысяч детских книг, отравит сотни тысяч детских голов, и потому буржуазное влияние должно быть вытравлено из детской литературы без следа" - это, простите, спор? Как, каким чудом уцелел тогда детский отдел ГИЗа (предшественник Лендетиздата) - загадка. Да, за него вступился М. Горький. Но почему вступился - тоже не очень-то понятно. М. Горький и сам, в своей обширной публицистике тех лет, вовсю приветствует классовость и антибуржуазность литературы и изо всех сил напирает на необходимость создания "нового человека". "Рабочий класс должен воспитать своих мастеров культуры" - это типичный горьковский афоризм тех лет, и его радения на предмет перевода писательской профессии в разряд массовой - оттуда же. "Вопрос о литературном таланте - это вопрос неясный, нерешенный", - вещал он в газете: ну, понятно же, что у нас не только героем, но и писателем становится любой.
А вот когда в "Правде" он написал, что "нельзя позволять безграмотным Кальмам травить талантливых Маршаков" - это с его публицистическими высказываниями не вязалось абсолютно. Не вязалось с его требованием "воспитывать, то есть революционизировать", не вязалось с желанием искоренить даже в невинных детских играх "сознательное и бессознательное тяготение к прошлому". Загадка, разрешить которую по плечу не критикам, а скорее психологам. Можно только предполагать, что настоящий, нешуточный талант все-таки не позволил М. Горькому быть до конца последовательным в собственных требованиях. А возможно, он попросту вступился за того "Сама" (так называли в детстве Маршака), который когда-то гимназистом жил в его семье в Ялте, которого любили В. Стасов и Ф. Шаляпин...
Так что, на мой взгляд, сложнее все это было, трагичнее, противоречивее. И, возможно, непонятнее. Все-таки разобраться, а почему же в 20-30-е годы в детской литературе произошел такой резкий скачок, почему культура, для которой, между прочим, не было такого уж вольного простора, дала в этой области столь яркую вспышку, - разобраться тут сложно. Видимо, глубинные процессы ее развития худо поддаются логике и периодизации. Да, в детскую литературу пришли отличные "взрослые" писатели. Но, во-первых, далеко не каждый - даже если ему н в самом деле перекроют кислород в других издательствах - может писать для детей. Ни A. Ахматова, ни Б. Пастернак стихов для детей не писали (включенные в двухтомник их стихотворения к детской поэзии можно отнести с большой натяжкой). Стихи О. Мандельштама, впервые напечатанные в "Воробье", тоже к числу шедевров не отнесешь. Недаром же Твардовский когда-то сказал, что есть в них принужденность. "Как будто оставлен был этот взрослый добрый умный человек на весь день в городской квартире с маленькими детьми... и умаялся, стремясь занять их стихами о свойствах и назначениях предметов домашнего обихода... но все это по необходимости, без подлинной увлеченности".
В. Маяковский? Как хотите, но его "Кем быть", "Конь-огонь" и прочие широко известные стихи - чересчур рассудочны и сильно отдают пропагандой. Есть у него и прямые небрежности, вроде корявых строчек из "Кем быть" (вспомним строчки о летчике - "чтоб взамен низин // Рядом птицы пели". Когда это птицы поют "взамен низин"?), и говорят они о том, что, в сущности, никогда Маяковский к "детскому" своего творчеству не относился всерьез.
А. Блок, тоже немало писавший для детей, к сожалению, очень сильно уступает себе же - классику "серебряного" века.
А вот С. Михалков, С. Маршак, Д. Хармс, А. Введенский, А. Барто, Е. Благинина - детские поэты "от Бога". Их стихи для взрослых никак не дотягивают до уровня их же творчества для детей. Логично объяснить это невозможно: не помогут даже известные слова В. Белинского о том, что настоящему детскому поэту присуща душа "младенчески чистая, любящая, кроткая". Помилуйте - как сильно эта романтика не вяжется с практикой!
А, во-вторых, даже само существование Лендетиздата с высокообразованным Маршаком во главе его вовсе не обеспечивает появление отличных детских писателей. Не в недрах редакции рождается поэт, не в издательских колбах его выводят. Атмосфера искусства, культуры, творчества - это, конечно, прекрасно. Но атмосфера атмосферой, а сделать из бездари талант не удавалось покуда никому. И хотя благородный Е. Шварц написал когда-то, что "все то немногое, что сделал в литературе, - следствие встреч с Маршаком в 1924 году", все-таки не так это просто.
По всей вероятности, вовсе не редакция стала причиной появления великолепных детских стихов, а само ее существование обусловлено было какими-то очень сложными и, боюсь, до сих пор не совсем понятными причинами - теми же самыми, что вызвали к жизни этот мощный фонтан культуры. Сколько ни объясняй, что и Д. Хармса, и других "обэриутов" именно Маршак очень удачно привлек в Детгиз, - все равно явление Хармса как поэта было и остается загадкой. Ни в одном из своих заумных стихов даже не приблизился он к лучшим своим детским строчкам. Как, например, таким:
Из дома вышел человек
С дубиной и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез.
Но если как-нибудь его
Случится встретить вам,
Тогда скорей,
Тогда скорей,
Скорей скажите нам.
Под стихотворением дата - 1937 год. Как соотнести ее с этим взлетом легкости, блеска, отточенности? Возможно ли подумать, что какая-то благая сила подвигла поэта на написание этой изящней- шей миниатюры, которая произносится как будто сама собой - настолько она естественна в каждом слове?
Словно о своей судьбе сказал тут Д. Хармс, - ведь неизвестно даже, где он похоронен...
Высочайшая культура стиха - вот как это называется. Уникальный талант детского поэта, талант неповторимый, совершенно особый.
А Введенский? Его стихотворение "Когда я вырасту большой" - классический образец стиха, родственного старой английской балладе.
Когда я вырасту большой,
Я снаряжу челнок.
Возьму с собой бутыль с водой
И сухарей мешок.
Потом от пристани веслом
Я ловко оттолкнусь.
Плыви, челнок! Прощай, мой дом!
Не скоро я вернусь.
Нет, необъяснимо - и все тут. В первом томе приведено множество стихов давних детских поэтов и поэтов-классиков; есть стихи и И. Анненского, и М. Цветаевой, и Ф. Сологуба, и Вяч. Иванова. Какие имена! Боже меня сохрани отрицать гениальность - или хотя бы талантливость - этих поэтов. Но пусть меня простит составитель сборника: чаще всего перед нами - стихи о детях, более или менее удачные, но не для детей. Стихи-воспоминания, стихи - попытки вообразить себя чистым, юным, свежим, иным, уйти от давящего мира в какую-то иную землю, скорее всего воображаемую. Вот ранний А. Блок:
Я стремлюсь к роскошной воле,
Мчусь к прекрасной стороне,
Где в широком чистом поле
Хорошо, как в чудном сне.
А вот А. Коринфский:
Детский мир!.. Ни гроз в нем, ни метелей!
Здесь - под солнцем чистой красоты -
Как в саду, не знающем туманов,
Расцветают дивные цветы.
А. Коринфский, конечно, - не Блок, и требовать от него гениальности неуместно. Да и "гроз" - только своих, особых - у детей достаточно. Но самое главное в другом: можно ли поверить, что дети будут любить эти стихи так же, как любят они строчки K. Чуковского, С. Маршака, С. Михалкова?
А предреволюционные стихи Саши Черного - замечательны. Изящны, легки - и ничуть не назидательны. Чем хотите, тем и объясняйте - почему этот поэт-сатирик, в жизни - человек желчный и довольно сумрачный, был одним из лучших детских поэтов ХХ века? Связан ли хоть как-то его редкий талант с "серебряным" веком, с эпохой символизма - или это что-то другое?
Замечательно вот что: двухтомник дает великолепную возможность почувствовать, как глубоко, в корне менялось на протяжении двух веков представление о том, что же такое настоящие стихи для детей. (Правда, с давних пор в круг детского чтения входили стихи, изначально для детей не предназначавшиеся: сказки Пушкина, которые, кстати, С. Маршак считал образцом детских стихов, "Конек-горбунок", басни Крылова, стихи Некрасова и множество других шедевров; поэтому издание дает не совсем полное представление о круге детского чтения, но это - не вина составителя.) Если пышные, хотя и милые вирши XVIII столетия наполнены вполне справедливыми, однако несколько скучными воспитательными сентенциями, если ХIХ век в детской поэзии тоже очень часто ими грешит (хотя стихи делаются разнообразнее, и круг тем их очень велик), то век ХХ - настоящая революция. Меняются и отношение к детям, и игровое начало стиха, и ритм, и содержание. Но эта революция, как уже говорилось, могла оказаться плодотворной лишь в одном случае - если незыблемыми остаются первоосновы нравственности. Вот тут - никаких революций. В ином случае - разрушение как поэзии, так и гуманности, причем характерно, что оба эти явления, как правило, идут рука об руку. Если "Дядя Степа" С. Михалкова (единственный случай включения в "Библиотеку поэта" стихов поэта, ныне здравствующего, но - как представить поэзию 30-х без Михалкова?) - давно ставшие классикой стихи, то его "Шпион", датированный 1937 годом, - пример еще и разрушенного стиха. Хотя, в общем-то, не хочется тут ничего доказывать: типично конъюнктурное, политическое - в худшем смысле слова стихотворение.
А в целом этот двухтомник, если говорить о нем как о явлении, - он удивительно оптимистичен, и здесь - его дополнительная ценность. Он доказывает необходимость нравственного развития - и в то же время незыблемость его Вы скажете, что это чересчур общо, да и далеко от предмета? Нет. Если при попытке систематизировать детскую поэзию мы должны оперировать такими категориями, как гуманность, сострадание. талант, то оказывается, что они-то и составляют нравственную основу жизни Какие бы бури в обществе ни прокатывались, какие бы тенденции в нем ни возобладали, какая бы мода ни казалась самой последней и нужной.
Все равно. Все равно останется "Сиротка", которого надо просто пожалеть.