Сергей Неклюдов

ПОЧЕМУ ОТРАВИЛАСЬ МАРУСЯ?¹

С сайта "Фольклор и постфольклор"


1.

В истории городской песни XX в. романс «Маруся отравилась» представляет особый интерес. Популярность его была огромной, о чем свидетельствуют многочисленные упоминания и цитаты в мемуарной и художественной литературе (у З. Гиппиус, М. Горького, С. Маршака, М. Жарова, Л. Пантелеева, А. Барто, Л. Утесова и др. [ср. Мордерер, Петровский 1997, с. 348–349]); ее поют повсюду, а грампластинки с ее записями есть чуть ли не в каждом доме [Тихонов 2000; Акимов 1999, с. 31; Юркевич, с. 52; Ильин 2000]. «Мне песня вот какая нравится: “Маруся отравилась”, — признается школьница в конце 1920-х годов. — Мне эта песня нравится, потому что у нее хороший мотив. Эта песня грустная, ее петь легко. Мне слова у нее нравятся, как приходил к ней милый навещать в больницу. Милый, мать и отец, и подружки. Потом она потому грустная, как Маруся попала в больницу и умерла» [Козлов, Семенова 1993, с. 306].

Романс звучал в исполнении популярных певцов С. П. Садовникова, Ю. С. Морфесси, Н. В. Дулькевич (Бабуриной), М. А. Эмской и др.; по воспоминаниям М. Жарова [1967, с. 18], он был коронным номером в репертуаре московских шарманщиков — именно при звуках этой мелодии дрессированный попугай «начинал быстро-быстро вытаскивать клювом билетики с предсказаниями, а потом опять хмуро сникал». Подобная известность сделала его своего рода знаковым текстом для «третьей культуры» 1910-х годов. З. Гиппиус [1992, с. 44] признается, что любое упоминании имени Маруся вызывает у нее устойчивую ассоциацию с этой «фабричной песенкой»; само словосочетание Маруся отравилась становится «прецедентным текстом», устойчивым фразеологизмом, отражающим столь же устойчивый литературно-фольклорный топос: девушка кончает с собой от несчастной любви: «Что ты сделала! Теперь я отравлюсь! Как Маруся (“Маруся отравилась” — такую песню пела наша соседка» (А. Л. Барто. «Мама»).

Самая ранняя фиксация текста (в песеннике) под названием «Маруся отравилась, в больницу повезли» (версия 1) относится к 1912 г., причем в качестве автора музыки указывается композитор, пианист и дирижер, концертмейстер ресторана «Яр» Я. Ф. Пригожий [Мордерер, Петровский 1997, № 318]. Эта версия неоднократно перепечатывается в песенниках и на нотных листах (1915, 1918 и др.), а иногда встречающийся подзаголовок «Новая саратовская народная песня» позволяет предположить, что существовал какой-то прототекст романса. Есть основания думать, что именно данная версия стала исходной для других разработок данного сюжета [Мордерер, Петровский 1997, с. 348], хотя грампластинки с записями этих сюжетных версий начинают появляться еще до издания песенника 1912 г. Так, романс под заглавием «Маруся умерла» (версия 2) в исполнении Н. В. Дулькевич и опять-таки с указанием на авторство Я. Ф. Пригожего был записан на пластинку в 1911 г. петербургской фирмой «Сирена Рекорд» [Очи черные 2004, с. 175]. По другим сведениям [Боян, М1.15 Рэм], пластинка существовала даже в 1910 г., причем речь идет еще об одной сюжетной переработке (версия 3), которая называлась «Маруся отравилась (Житейская трагедия)» или «Обманул Алеша бедную Марусю». Относительно этого текста в недатированном нотном издании сказано: слова Д. А. Богемского, музыка Г. З. Рутенберга, репертуар М. А. Эмской [Мордерер, Петровский 1997, с. 349]. Впрочем, эта датировка записи (1910 г.) вызывает сомнения, здесь информанта могла подвести память. Скорее всего, речь идет о пластинке с песней из репертуара Ю. С. Морфесси «Маруся отравилась» («Жизнь так несложна, крайне так проста…»), выпущенной в 1913 г. петербургской фирмой «Зонофон» [РГАФ, XXXXIV].

Таким образом, все три версии появляются на протяжении очень короткого периода (прежде всего, в грамзаписях) — в 1911–1913 гг. Однако, исходя из их текстологического сопоставления можно с очень большой долей вероятности утверждать, что первичным был именно текст, зафиксированный в песеннике 1912 г. Это позволяет реконструировать гипотетический процесс создания разных редакций романса следующим образом. Примерно в 1910 г. Я. Ф. Пригожий аранжирует какую-то анонимную «народную» песню о самоубийстве или смерти Маруси «от любви» (версия 1), а затем, в числе других песен («Любила Маруся друга своего», «Могила»; см. ниже) перерабатывает ее для репертуара Н. В. Дулькевич, причем сам составляет и новый стихотворный текст [Маруся умерла (версия 2)]. Наконец, Д. А. Богемским и Г. З. Рутенбергом для М. А. Эмской создается еще одна баллада на тот же сюжет (версия 3). По всех этих случаях романс, очевидно, сначала звучит на эстраде, затем записывается на пластинку и только потом печатается в песенниках и на нотных листах, причем грамзаписи «обгоняют» бумажные публикации.

Выпускаются пластинки, на которых «Марусю» исполняет «Русский народный хор под управлением И. И. Миронова» («Пате», 1911), «Вокальный квартет бродяг под управлением Г. Г. Гирняка и Шама в сопровождении оркестра» («Amour Gramophone Record», без даты), «Дуня, московская шарманщица» («Омокорд», 1914) [РГАФ, XXXXIV] и т. д. В 1912 г. «все мыслимые рекорды побил боевик “Маруся отравилась” в исполнении тенора Садовникова» [Тихонов 2000]; в 1920-е годы эта дореволюционная запись неоднократно переиздавалась. «Записанная сразу же несколькими фирмами, “Маруся” уже через год потеряла авторство, и пластиночные этикетки называли ее народной. “Русская народная песня” — такой подзаголовок стоял и на тексте Пригожего, прилагаемом к каждому диску “Сирены-рекорд”» [Скороходов 2004, с. 262]. Наконец, в 1916 г. по песне был даже снят фильм — в ряду других экранизируемых романсов [Босенко 2001, с. 285–293]; сохранилась и запись цирковой клоунады 1919 г., где песенку «Маруся отравилась» исполняла шарманка.

Количество относительно недавних фольклорных записей «Маруси» (главным образом, сделанных в сельской среде; в нашем распоряжении есть более десятка вариантов) свидетельствует об ее неугасающей популярности. По-видимому, почти все они восходят (через посредство грампластинок, печатных и рукописных песенников, либо прямо через устную передачу) к редакции 1912 г. (версия 1) и представляют собой разные ступени ее фольклоризации, причем диапазон варьирования не слишком велик.

Кроме того, есть ряд переделок, использующих ритмико-поэтическую модель данного текста и даже его фрагменты — песня о другой героине, хотя и носящей то же имя («Как в Грибьевской деревне…»²), или о другом герое (Аржаке / Чесноке) [ср.: Размахнин 2005]. Существуют и пародии, в том числе фольклорные; ироническое отношение к песне, следствие и оборотная сторона популярности, возникает, видимо, довольно рано: «НЭП давно кончился <…> Появлялась колбаса, которую шутя разделили, наверное, не без основания, на три сорта: “Первая конная”, “Собачья радость” и “Маруся отравилась”» [Виттенбург, с. 161]; «Эта [колбаса] сортом повыше, называется “Маруся отравилась”, значит приготовлена для людского употребления. Это та самая колбаса, о которой поется в песне: Маруся отравилась колбасой…» (1930-х годы) [Богдан, с. 13]). Вспомним также пародии Д. Бедного (1919)³ и В. Маяковского (1927)⁴.


2.

Песня рассказывает о самоубийстве фабричной работницы Маруси, о визитах подруг — отца — матери — возлюбленного, желавших навестить умирающую, и о ее смерти в больнице — несмотря на старания докторов и медсестер. В редакции 1912 г. внятная сюжетная мотивировка отсутствует — неясно, почему, собственно, героиня решает покончить с собой. В смерти своей она обвиняет возлюбленного («такого подлеца»), вина которого, однако, никак не обозначена. По словам умирающей, он — «варвар» и «мучитель», который «навеки погубил» ее, хотя, заметим, горе «любезного», узнавшего о смерти девушки, изображается как сильное и непритворное: Маруся ты, Маруся! Открой свои глаза! (А если не откроешь, умру с тобой и я ~ А нет, я, бедный мальчик, / Помру из-за тебя ~ А я, бедный мальчишка, остался сирота, — добавляет устная традиция [Белов 2003; Ахметова 2000, с. 266; Адоньева, Герасимова 1996, № 111; Михайлова, Смолицкий 1994, № 67]). Похоже, что девушка считает его отношение к себе неадекватным своей любви, именно в этом усматривая «подлость» и «мучительство» (Надо мной ты издевался, но меня не любил), а самоубийством доказывает — в первую очередь, конечно, «ему» — превосходство своих чувств (любовь тем доказала), более того — обещает взять «его все счастье в могилу» (то есть, вероятно, сделать несчастным навсегда) и подругам завещает отмстить за нее «тем же» («навеки погубив»? доведя до самоубийства?). Мотив женской мести, звучащий здесь не слишком внятно, в других городских балладах является весьма востребованным.

Таким образом, ключевая идея песни сводится к тому, что любовь доказывается смертью (Не надо мне пилюлю, спасенью я не пью, / Не надо мне лекарству, мальчишку я люблю! <…> Через любовь она, Маруся, отравы приняла! [Михайлова, Смолицкий 1994, № 67]), и по отношению к ней все немотивированные обвинения в адрес возлюбленного выглядят вторичными. Ее подлинная основа — романтическая тема гибельной любви («которая и жжет, и губит» [Блок]), точнее, характерная для данной эпохи попытка адаптации этой темы мещанским романсом. Так произошло, например, со стихотворением Я. П. Полонского «Гаданье» (1856), где данный мотив (Берегись меня! — я знаю, / Что тебя я погублю, / Оттого что я безумно, / Горячо тебя люблю!..) в процессе фольклоризации разворачивается в сюжет самоубийства девицы, вызванного одним лишь предположением о неверности возлюбленного, то есть реализуется буквально [Неклюдов 2008, с. 579–580]. В балладе «Васильки» (фольклоризованная версия стихотворения А. Н. Апухтина «Сумасшедший», 1890 [см.: Архипова 2008]) к кровавой развязке приводит подозрение в измене, признание в нелюбви или неудачная шутка (Нет не люблю я тебя, / быть я с тобой не мечтала), а на груди зарезанной и утопленной девушки обнаруживается неизвестно откуда появившаяся надпись: Олю (~ Лёлю) любовь загубила (~ погубила). Более пространное резюме гласит: Не надо так сильно любить, / Не надо так сильно влюбляться./ Любовь не умеет шутить, / Любовь не умеет смеяться (~ а только кроваво смеяться); строки Тот же, кто крепко любил, / Того и рука погубила [Кулагина, Селиванов 1999, № 385] — вполне в духе «Баллады Редингской тюрьмы» Уайльда.

Еще нагляднее подобный процесс может быть проиллюстрирован на примере чрезвычайно популярного романса «Могила» («Пускай могила меня накажет…» [Мордерер, Петровский 1997, № 381; Тамаркина 2000, № I.2; Жестокие романсы 2006, № 19 и т. д.]), который, как было сказано, был тоже сочинен Я. Ф. Пригожим для Н.В. Дулькевич и записан на пластинку (фирма «Зонофон», Петербург) в 1911–1913 гг. [Очи черные 2004]. Он имеет ряд весьма значимых соприкосновений с «Марусей»:

«Могила» Но я могилы не страшуся: Кого люблю — и с тем умру… А завтра лягу я в могилу, И скажут все, ее уж нет… Кого-то полюбила, чего-то испила, Любовь тем доказала, от яда умерла.

«Маруся» С собой его все счастье в могилу я возьму… Через него в могилу навек ушла от вас… От любви в землю пошла

Героиня, семнадцатилетнее «дитя» (возраст, часто фигурирующий в песенной лирике для обозначения крайней молодости), умирает «от чахотки», а на самом деле «от любви»⁵ — согласно устной эпитафии кладбищенского сторожа, обращенной, по-видимому, к «милому», посетившему свежую могилу. Вторая часть песни, в которой героиня рассказывает о своей скорой смерти и похоронах, имеет особенно близкие соответствия с «Марусей» — даже в перечне персонажей: мать (Зажигай же, мать, лампаду, / Уж скоро, скоро я умру — Пришла ее мамаша, хотела навестить, / А доктор отвечает, что при смерти лежит), возлюбленный (Ты вспоминать будешь, мой милый, / Мою могилу посещать… — Пришел ее любезный, хотел поговорить), кладбищенский сторож (И прихожу я на кладбище, / Спросил у деда-старика… «Здесь лежит одна девица, От чахотки померла…» — Пришел ее любезный, хотел поговорить… А сторож отвечает: «Давно уж умерла»). Отметим, что в последних строках текста прямая речь без какого-либо перехода передается некоему третьему лицу — повествователю или самому возлюбленному, что в данном тексте не вполне ясно, однако в соответствующих строках «Маруси» ответ сторожа адресован именно «любезному», а это позволяет думать, что здесь дело обстоит таким же образом. Возможно, подобная передача производится потому, что романсу неловко продолжать речь от имени умершей девушки (кстати, впоследствии подобная неотчетливость отделения прямой речи от речи повествователя, как и разделения прямой речи разных персонажей, с чем песня по понятным причинам вообще испытывает трудности, оказывается одним из предметов пародирования «Маруси»).

Таким образом, любовь есть страдание и приводит к смерти: Пускай могила меня накажет / За то, что я тебя люблю / … / Ведь я, дитя, любви не знала, / Не знала, что любить — страдать. / Ах, лучше б тебя не встречала / И не любила тебя, / Мое бы сердце не страдало, / И век бы счастлива была [Мордерер, Петровский 1997, № 381]; по отношению к данной идее чахотка («Могила») и яд («Маруся») — лишь вторичные мотивировки. Вопрос о «вине» возлюбленного здесь даже не ставится, отношения с ним изображаются почти идиллически — ср. с соответствующим описанием в песне о Марусе:

«Могила» Он подходил ко мне с улыбкой, Мне руку жал, меня ласкал, И называл меня голубкой, И в губки алы целовал.

«Маруся» Надо мной ты издевался, но меня не любил, Ох, варвар, ты мучитель, навеки погубил.

Единственной, хотя и едва намеченной, причиной болезни и смерти героини является разлука (Мне поцелуй твой был прощальный, / Когда настал разлуки час…). Вообще городскому романсу известно только два мотива, объясняющих происходящую любовную драму: разлука и измена, причем первый является относительно «слабым» по сравнению с изменой, хотя и также востребованным в качестве обстоятельства, способного привести к трагической развязке. Такова песня «Любила Маруся друга своего», записанная на пластинку в 1910 г. фирмой «Омокорд», а в 1911–1913 гг. — фирмой «Зонофон» (с подзаголовком «Бытовая история в переложении Н. Макарова»). Здесь причиной смерти героини является именно разлука с любимым, которого «угнали в дальние края» [Мордерер, Петровский 1997, № 320], — как выясняется, на войну, где он и погибает: Милого не стало, уж в могиле он, / Вражескою пулей он был поражён. / Не могла Маруся горя пережить, / … / Холм могильный вырос скоро над землёю [Дулькевич 1911–1913]. Если учесть близость тематики и совпадение имен персонажей (как и включенность в репертуар Н. В. Дулькевич), можно отнести и данный текст к тому же «кусту» родственных романсов, что и «Маруся» и «Могила».

Две другие сюжетные версии «Маруси» (версия 3 — со сменой ритмико-мелодической схемы, в городской песенной традиции относительно редкой) избирают в качестве мотивировки самоубийства измену, попутно наделяя героиню подробной биографией: В каморке полутемной, / Ах, кто бы ожидал, / Цветочек этот скромный / Жизнь грустно покидал [Степан Разин 1918: Мордерер, Петровский 1997, № 319; Маруся умерла; Очи черные 2004]. Более обстоятельно рассказывается о самой измене (в одном случае даже возникает фигура разлучницы: Обманул Алеша бедную Марусю / И завел другую, новенькую Дусю⁶). Идиллическое деревенское детство (Как в далеком поле васильки сбирала, / Из душистых лилий как венки сплетала…) противопоставляется изнурительной фабричной работе (от которой как свечка ~ птичка ~ цветочек тает / погибает скромная сельская девушка) и столичным соблазнам с их «песнями городскими» (А носил Алеша кудри золотые, / Знал великолепно песни городские…), прямо ведущими несчастную «на дно нашей столицы»: Тут еще бедняжку с фабрики прогнали / И потом на Невском в шляпке повстречали⁷ [Маруся отравилась: Мордерер, Петровский 1997, № 321]. Тем самым текст приобретает социальное измерение, городской балладе в целом не свойственное.

Однако, как показывают поздние записи, устная традиция практически не используют этих сюжетных дополнений, сохраняя верность «исходному» тексту (версия 1), точнее, одному из его более кратких вариантов, в котором опущен весь пространный монолог героини — за вычетом последней строфы, иногда, напротив, приводимой в более подробной редакции:

Адоньева, Герасимова, № 113 Вечер вечереет, все с фабрики идут, А бедную Марусю на кладбище везут. Белый гроб и дроги, священник впереди, А сзади бежит милый, кричит: «Маня, прости!» Марусю схоронили на Охте на Большой. И в память ей поставили чугунный крест большой.

Михайлова, Смолицкий 1994, № 66 И розы расцветают, и памятник стоит, И сторож отвечает: «Маруся здесь лежит».

Помимо этих добавлений и некоторых малозначительных перестановок (посещение подружек / посещение сестрицы — до визита матери или после него), в устных вариантах получает более подробную и весьма устойчивую разработку эпизод с появлением «любезного», с которым соединяется описание похорон: возлюбленный горюет, кается и просит прощения за так и не обозначенный проступок:

Заходит он в часовню, там белый гроб стоит, А в том гробу дубовом Марусенька лежит. «Маруся, ты, Маруся, открой свои глаза, А если не откроешь, помру с тобой и я» [Адоньева, Герасимова, № 113].

Идет милой в часовню. Там черный гроб стоит. А в этом черном гробе Марусенька лежит. «Маруся ты, Маруся, Открой свои глаза. А если не откроешь, Умру с тобой и я. Маруся ты, Маруся, Открой свои глаза». А сторож отвечает: «Давно уж померла» [Ахметова 2000, с. 265–266].

«Маруся, ты, Маруся, Открой свои глаза». Она милого любила, Такого подлеца [Адоньева, Герасимова, № 112].

«Маруся ты, Маруся, открой свои глаза, А я, бедный мальчишка, остался сирота, Через любовь она, Маруся, отравы приняла!» [Михайлова, Смолицкий 1994, № 67]

«Маруся, ты, Маруся, Открой свои глаза. А нет, я, бедный мальчик, Помру из-за тебя. Мамаша, ты, мамаша, Прости, прости меня За то, что дочь Маруся Травилась за меня» [Адоньева, Герасимова, № 111].

Данный мотив является общим для «Маруси» и зависимых от нее песен, а также составляет один из главных предметов ее пародирования:

«Грибьевская деревня» В тесовом новом гробе Марусю понесли, И Ленька издалеча Кричит: «Маня, прости». На Маниной могилке Был вырезан букет, А Лене присудили Ровно десять лет.

«Аржак» Большой гроб и высокий, Священник впереди, Грозненские ребята Кричат: «Аржак, прости!» А чья это могила Так пышно убрана? А сторож отвечает: Могила Аржака.

Пародия Марусю в крематорий На тракторе везут, А ухажер Марусин С утра уже тут как тут. — Я сам ей жизнь испортил, Во всем виноват я сам. Отсыпьте, пожалуйста, в портфель Мне пеплу четыреста грамм!

Надо добавить, что этот мотив довольно трафаретен и встречается, в частности, в уже упоминавшейся песне «Цыганка»:

Горели свечи восковые,
Гроб черным бархатом обшит,
А перед гробом на коленях
Парнишка молодой стоит:
«Я же не знал, что ты любила,
Хотела стать моей женой»
[Адоньева, Герасимова, № 272].


3.

Песня «Грибьевская деревня» рассказывает о том, как семнадцатилетнюю Маню / Марусю ее возлюбленный убивает из ревности — на самом деле безосновательной. Более того, героиня сама подозревает его в измене (Я вам не изменяла, / А изменил ты мне… [Кулагина, Селиванов 1999, № 392]), из-за чего, по-видимому, «страдает» и потому не является на свидание (А Манечка страдала все ночи напролет. На Лешино гуляние Маня не пришла… [Михайлова, Смолицкий 1994, № 45]). Обратим внимание, что «страдание» (очевидно, от этой самой несчастной любви) в одном из вариантов вводится сначала как жанровое обозначение текста (страдание — разновидность поволжской или южнорусской частушки), причем с метафорическим описанием его размера (Спою я вам страдание про Манину беду /…/ Какое тут страданье от калитки до ворот? [Михайлова, Смолицкий 1994, № 45]). Получается так, что Маня страдает, а затем гибнет из-за своего возлюбленного — при отсутствии внятной мотивировки действий героев. Существует более короткий (и, возможно, исходный) вариант («Не сплю я ночь, не сплю другую…» / «Двенадцать часиков пробило…»), который вообще не предлагает никаких мотивировок убийства девушки: Однажды он манил под вечер: / «Пойдем-от, Маня, в лес гулять». / И приказал ей беспременно / Венчально платье надевать. / Она была ему покорна, / Одела платьице свое. / А Маня в том не догадалась, / Что он убить хотел ее [Михайлова, Смолицкий 1994, № 53]. Именно эта тематическая схема (страдание от несчастной любви + гибель) приводит к прямому использованию в завершающей части песни (со слов В больницу привозили и клали на кровать…) большого фрагмента из «Маруси», отредактированного в соответствии с новыми сюжетными обстоятельствами. Тому же способствует совпадение имен (Маня / Маруся); можно предположить, хотя и без особой уверенности, что не случайно и совпадение имени возлюбленного: Алеша («Маруся», версия 3) — Леша («Грибьевская деревня»; в другом варианте Леня).

Использованы в «Грибьевской деревне» ритмико-стилистические обороты еще из одной старой песни: По всей деревне Катенька / Красавицей слыла [Бахтин 1978, № 196] — ср. В одной деревне маленькой / случилася беда … [Михайлова, Смолицкий 1994, № 45]. Следующая параллель с той же песней отсылает, однако, не прямо к «Грибьевской деревне», а к другому зависимому от «Маруси» тексту — к песне об Аржаке: Однажды, когда Катенька / Шла к речке за водой, / Терешка из-за кустика / Кричит: «Катя, постой!» — ср.: Вот вечер вечереет, / Аржак идет домой. / Грозненские ребята / Кричат: «Аржак, постой!».

В этой второй песне повествуется о зарезанном в уличной драке хулигане (бандите, атамане) Аржаке / Чесноке (Кольке Чесноке ~ Кольке Аржакове). Герой, заводской или фабричный рабочий, по дороге домой оказывается окружен враждебной бандой. Согласно некоторым вариантам, конфликт возникает из-за девушки (Петровские девчата / Любили с ним гулять /… / Петровские ребята / Кричат: «Аржак, постой!» /… / Аржак остановился – / Петровские кругом [В нашу гавань]; Я дрался за девчонку… [Джекобсон 1998, с. 130]). Схватка неравная, герой — один против «толпы» (изредка — с «другом Ромашкой») и тем не менее соблюдает некоторые «джентльменские» правила («дерется без ножа»), чему — вопреки его призыву (Вы бейте, чем хотите, / Но только не ножом) — не следуют противники (И тут его пронзили в грудь несколько ножей). Вся вторая половина песни (доставка в больницу — безуспешные попытки «двух докторов и сестрицы» / «фельшира» спасти раненого — пышные похороны — покаяние убийц — «экскурсионные» пояснения кладбищенского сторожа) представляет собой отредактированный фрагмент «Маруси», как это имеет место и в предыдущей балладе. Обратим, однако, внимание: в обоих случаях в больницу доставляют не отравившуюся, а зарезанную / зарезанного, что объединяет «Грибьевскую деревню» и «Аржака», но является их существенным отличием от всех известных версий «Маруси».

Не исключено, что происхождение обеих песен связано с газетной уголовной хроникой [ср.: Белоусов 2003] — подобно песням «Как на кладбище Митрофаньевском» и «В одном городе близ Саратова». Об этом, в частности, свидетельствует и точная локализация событий в первой песне (Грибьевская деревня), и риторическое вступление к одному из ее вариантов (Товарищи, внимание, создайте тишину! [Михайлова, Смолицкий 1994, № 45]), как бы имитирующее публичную речь. За различными обозначениями убийц героя во второй песне (грузинские ~ петровские ~ орошенски ребята / ольховские мальчишки / васинские парни) либо стоит какое-то затертое варьированием конкретное определение (как это, например, имеет место в случае с вапняровской — обняевской — вяземской — княжеской — армянской — цыганской малиной в песне «С Одесского кичмана» [Архипова, Неклюдов 2008]), либо это локальные переосмысления, приурочивающие сюжет к каким-либо местным событиям [Размахнин 2005; Лурье, Сенькина 2007, с. 535–536]. Само же прозвище героя (точнее, его блатная кличка) существует только в двух вариантах — Аржак / Чеснок, причем форма Чеснок присутствует в самых старых записях 1921 г. (Саратов) и 1925 г. (Томск) [Лурье М. Л. Личное письмо от 13.05.2008; Лурье, Сенькина 2007, с. 535–536], тогда как форма Аржак является гораздо более частой. Этимология его неясна — от аржануха ‘ржаной хлеб’ [Джекобсон 1998, с. 131], от аржан ‘деньги’ (уголовн. жаргон < франц. argent) [Лурье М. Л. Личное письмо от 13.05.2008], либо, наконец, от армянского имени Аршак (что тематически согласуется с обозначением противников героя «грузинские ребята»).


4.

Пародийная версия «Маруси» имеет весьма неустойчивое начало, описывающее предысторию самоубийства героини — для этого могут использоваться другие песни («Серега-пролетарий» [Ахметова 2000, с. 352–353]) или их фрагменты (…И клянусь, я тебя до могилы / Не забуду никогда! [самозапись; Москва, нач. 1960-х годов]). Начиная со второй строфы, звучащей вполне по-зощенковски, текст обретает стабильность и варьирует относительно мало: самоубийство — доставка в больницу — старания врачей спасти героиню — ее смерть и похороны — появление бросившего ее возлюбленного и его покаяние. В одном из вариантов спародировано его обращение к умершей: «Маруся, когда б ты, родная, / Открыть свои глазки могла!» / Маруська ему отвечает: / «Нельзя, я уже померла» [Ахметова 2000, с. 352–353]; отмечу, что равно таким же образом зарезанный Аржак прощает из гроба своих убийц: Ольховские мальчишки / Кричат: «Аржак, прости» / Аржак сказал: «Прощаю! / Прощаю навсегда, / Ведь мне теперь магила (sic!), / А вам теперь тюрьма!» [Разумков 2006].

Замена традиционного погребения на кремацию дает некоторые ориентиры для датировки текста: первый советский постоянно действующий крематорий был построен в 1927 г. на территории Донского монастыря и произвел большое впечатление на обывателей, став одной из туристических достопримечательностей и темой бесчисленных шуток [Щеглов 1995, с. 376–377]⁸. Соответственно, песня, пуантом которой является финальная просьба возлюбленного отсыпать ему «в пoртфель… пеплу четыреста грамм» могла появиться не раньше 1927 г., а скорее всего была сочинена именно в конце 1920-х годов, когда первое впечатление от нововведения еще оставалось достаточно ярким.

Другой особенностью данной пародии является способ самоубийства, к которому прибегает Маруся — тоже вполне пародийный (И в грудь себе вонзила / Шишнадцать столовых ножей [Жила-была Маруся]). Как мы помним, во всех версиях, включая старейшие, героиня «травится ядом», зарезанной же оказывается героиня другой — зависимой от «Маруси» — песни («Грибьевская деревня»), где девушка не кончает с собой, а убита ревнивым возлюбленным. Текстуально еще более близкое совпадение — с песней об Аржаке: Но в грудь ему вонзилось / Четырнадцать ножей [В нашу гавань] ~ Но в бок ему воткнулось одиннадцать ножей ~ И тут его пронзили в грудь несколько ножей [Джекобсон 1998, с. 130–131] ~ Но тут ножей двенадцать / Вонзилось ему в грудь [Разумков 2006]. Создается впечатление, что пародируется не «классическая» версия, известная по грампластинкам, песенникам и более поздним устным редакциям, но какой-то недошедший до нас текст, согласно которому девушка, «вернувшися домой», закалывается ножом, как это происходит в другой песне [Адоньева, Герасимова № 272], относящейся к той же романсной традиции, что и «Маруся»:

И побежала я в аптеку,
Аптека яду не дает.
Такая славная девчонка
Из-за парнишки пропадет.
И побежала я на кухню,
Схватила ножик со стола.
И в белу грудь себе вонзила,
И вот такая я была.

Приведенные строки объясняют, кстати, не только логику перехода от яда к кинжалу, но и появление в тексте пародии «столовых ножей» — первоначально, конечно, ножика со стола, которым, не достав яду, могла воспользоваться героиня из этой гипотетической версии «Маруси». Что же касается количества ножей, то вообще-то данный мотив (естественно, не в такой гротескной форме) встречается еще в традиционной балладе («Дмитрий и Домна»):

А пошла она ведь мимо кузницу железную, Ай сковала всё себе два ножичка булатныих, Да булатны себе ножички, укладные; Отошла она за город недалёко тут, Она ткнула себе ножички всё в ретиво сердце… [Марков, № 33].

Да брала с собой два ножичка… Да первой ножичек наставила Да против сердца ретивого, Да второй ножичек наставила Да противо горла ревливого, Да сама она себе тут смерть придала [Григорьев, № 87 (117)].

5.

Итак, первотекст «Маруси» складывается на базе предшествующей традиции мещанского романса, эксплуатирующего тему романтической гибельной любви с часто (хотя и не обязательно) сопутствующими ей мотивами разлуки и измены. Выразительными образцами подобных романсов являются песни «Васильки», «Цыганка», но особенно «Могила» и «Любила Маруся…», которые, вероятно, были прямо использованы автором первотекста (Я. Ф. Пригожим) довольно точно сохраненного устной традицией до конца XX в.; гораздо меньшее распространение имели переработки песни, детализирующие ее сюжет (в частности, сообщающие подробности биографии героини и описывающие предысторию ее самоубийства).

Баллады о деревенской девушке Мане / Марусе, убитой ревнивым любовником, и о хулигане Аржаке / Чесноке, зарезанном в уличной драке, возможно, возникают как песенные переработки газетной уголовной хроники (случаи такого рода уже становились предметом изучения [Белоусов 2003]). Они используют заключительный фрагмент «Маруси», причем в чрезвычайно близких формах, что позволяет предположить либо их непосредственную преемственность, либо общий источник, не вполне, однако, совпадающий с «классической» версией «Маруси». «Десять лет», присуждаемые убийце Мани (а песня настаивает именно на данном приговоре), скорее всего отсылают к постановлению 1922 г., подтвержденному УК РСФР 1926 г., согласно которому десять лет исправительных работ является максимальным сроком заключения, который дается за убийство; соответственно, «Грибьевская деревня», вероятно, появляется уже после его введения. Ни о каких подобных сроках заключения в многочисленных вариантах «Аржака» речь не идет, что и естественно: баллада гарантированно существует уже в 1921 г., то есть приоритет «Аржака» здесь несомненен.

Появившиеся в конце 1920-х годов пародии на «Марусю», литературная и «фольклорная», также явно отталкиваются не от «классической» версии романса, а от каких-то его разработок, включающих в первом случае наличие соперницы (Маяковский), а во втором — иной способ самоубийства; в последнем случае это мог быть не закрепившийся в традиции «разовый» текст. Вероятно, при его пародировании происходит превращение ножика со стола в столовый нож ~ столовые ножи (последнее — с использованием соответствующих строк из песни об Аржаке).


ЛИТЕРАТУРА

Адоньева, Герасимова 1996 — Современная баллада и жестокий романс / Сост. С. Адоньева, Н. Герасимова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1996.

Акимов 1999 — Акимов В. Леонид Утесов. М.: Олимп; АСТ, 1999.

Архипова А. С. Как погибла Оля и родился фольклор // Кирпичики. Культурная антропология и фольклористика сегодня. М.: РГГУ, 2008 (в печати).

Архипова, Неклюдов 2008 — Архипова А. С., Неклюдов С. Ю. Два героя / два уркана: привал на пути // Natales grate numeras? Сборник статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона СПб., 2008 (в печати).

Ахметова 2000 — Уличные песни. Сост. Т. В. Ахметова. М.: Колокол-пресс, 2000.

Бахтин 1978 — Бахтин В. С. Песни Ленинградской области. Записи 1947–1977 гг. Л.: Лениздат, 1978.

Белов 2003 — Песни нашего двора. Авт.-сост. Н. В. Белов. Минск: Современный литератор, 2003 (Золотая коллекция). Цит по: http://a-pesni.golosa.info/dvor/marusja.htm.

Богдан В. Мимикрия в СССР. Воспоминания инженера, 1935–1942 годы. Ростов-на-Дону [Б. г.].

Босенко В. Старый «Сентиментальный романс» // Киноведческие записки. 2001. № 54. С. 285–293.

Гиппиус 1992 — «Черные тетради» Зинаиды Гиппиус // Звенья: Исторический альманах. Вып. 2. М.; СПб.: Феникс; Atheneum, 1992.

Горький 1947 — Горький М. Жизнь Клима Самгина. Сорок лет. Повесть. Кн. II. М.: Советский писатель, 1947.

Джекобсон 1998 — Джекобсон М., Джекобсон Л. Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник (1917–1939). М., Совр. гуманит. ун-т, 1998.

Жаров 1967 — Жаров М. Жизнь. Театр. Кино. Воспоминания. М., 1967.

Жестокие романсы 2006 — Жестокие романсы Тверской области / Предисловие М. В. Строганова. Составители Л. В. Брадис, Е. В. Петренко, М. В. Строганов, И. С. Тарасова. Примечания Е. В. Петренко, М. В. Строганова, И. С. Тарасовой. Тверь: Золотая буква, 2006.

Замятин 2001 — Замятин Евг. Записные книжки. М.: Вагриус, 2001

Ильин 2000 — Ильин С. Конспект романа // Знамя, 2000, № 11.

Ильф, Петров 1995 — Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Роман. Щеглов Ю. К. Комментарии к роману «Двенадцать стульев». М.: Панорама, 1995

Козлов, Семенова 1993 — Обыденный НЭП. Сочинения и письма школьников 20-х годов. Публ. Козлова В., Семеновой Е. // Неизвестная Россия, Т. 3. 1993.

Кулагина, Селиванов 1999 — Городские песни, баллады, романсы. Сост., подгот. текста и коммент. А. В. Кулагиной, Ф. М. Селиванова. Вступит. ст. Ф. М. Селиванова. М.: Филол. ф-т МГУ, 1999.

Лурье, Сенькина 2007 — Лурье М. Л., Сенькина А. А. Песни саратовских детдомовцев в записи Петра Козина (1921): Текст и комментарий // АБ-60. Сборник к 60-летию А. К. Байбурина. Редакторы: Н. Б. Вахтин и Г. А. Левинтон при участии В. Б. Колосовой и А. М. Пиир (Studia Ethnologica. Труды факультета Этнологии. Вып. 4). С-Петербург: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2007. С. 511–537.

Любимые песни 1995 — Любимые песни. Вып. IV. Тюмень, 1995.

Маруся отравилась 1912 — Маруся отравилась, в больницу повезли. Новый песенник. М.: Тип. П. В. Бельцова, 1912.

Маруся отравилась — Маруся отравилась (Житейская трагедия) / Нот. изд. Слова Д. А. Богемского. Музыка Г. 3. Рутенберга. СПб.: Ю. Г. Циммерман [Б. г.].

Маруся умерла — Маруся умерла. Новая русская песня. Слова и музыка Я. Ф. Пригожего. М.: Изд. С. Я. Ямбор [Б. г.].

Маршак 1971 — Маршак С. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 7. М., 1971.

Маяковский 1960 — Маяковский В. В. Избранные произведения, т. 1–2. М.: Худ. лит., 1960.

Михайлова, Смолицкий 1994 — Русский жестокий романс. Сост. В. Г. Смолицкий, Н. В. Михайлова. М.: [ГРЦРФ], 1994.

Мордерер, Петровский 1997 — Русский романс на рубеже веков / Сост. В. Мордерер, М. Петровский. Киев, Оранта-Пресс, 1997.

На Муромской дороге, 1915 — На Муромской дороге. М.: И. Д. Сытин, 1915.

Неклюдов 2005 — Неклюдов С. Ю. «Все кирпичики, да кирпичики…» // Шиповник. Историко-филологический сборник к 60-летию Р. Д. Тименчика. М.: Водолей Publishers, 2005. С. 271–303.

Неклюдов 2008 — Неклюдов С. Ю. Фольклорные переработки русской поэзии XIX века: баллада о Громобое // И время и место. Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата. М.: Новое издательство, 2008. С. 574–593.

Очи черные 2004 — Очи черные: Старинный русский романс. М.: Эксмо, 2004.

Сергеев 1997 — Сергеев А. Omnibus: Альбом для марок. Портреты. О Бродском. Рассказики. М.: НЛО, 1997.

Скороходов 2004 — Скороходов Г. Тайны граммофона: Все неизвестное о пластинках и звездах грамзаписи. М.: Изд-во Эксмо; Изд-во Алгоритм, 2004.

Степан Разин, 1918 — Степан Разин. Новейший песенник. М., 1918.

Тамаркина 2000 — Романсовая лирика Удмуртии. Вып. 1. Редактор-составитель Э. А. Тамаркина. Ижевск: Удмуртский университет, 2000.

Тихонов 2000 — Тихонов А. Юбилей «Апрелевки» // Звукорежиссер, 2000, № 8 (Архив журнала).

Толстой 1957 — Толстой А. Н. Простая душа // Толстой А. Н. Повести и рассказы. М.: Московский рабочий, 1957. С. 103–113.

Успенский 1995 — В нашу гавань заходили корабли. Песни городских дворов и окраин. [Сост. Э. Н. Успенский]. Пермь: Книга, 1995.

Фридрих 1936 — Фольклор русских крестьян Яунлатгальского уезда. Кн. 1. Песни: детские, хороводные, беседные, обрядовые, заговоры и духовные стихи и др. Собр. И. Д. Фридрих. Riga, 1936.

Шефнер 1975 — Шефнер В. Змеиный день // Шефнер В. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. Повести и рассказы. Л.: Худ. лит., 1975.

Щеглов 1995 — Щеглов Ю. К. Комментарии к роману «Двенадцать стульев» // Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Роман. Щеглов Ю. К. Комментарии к роману «Двенадцать стульев». М.: Панорама, 1995.



Белоусов 2003 — Белоусов А. Ф. История и русский песенный фольклор: от былины — к хроникам XX века // Международная Весенняя школа по типологии фольклора (1–11 мая 2003 г., Великий Новгород) — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/folklore/LS_belousov1.htm.

Боян — Боян. Поэтическая речь русских: Народные песни и современный фольклор. Собрали Андрей Бройдо, Яна Кутьина, Яков Бройдо — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://www.daabooks.net

Песня о девушке Оле [Электронные данные]. — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://www.76-82.ru/forum/viewtopic.php?t=705&postdays=0&postorder=asc&start=0. — Загл. с экрана.

Размахнин 2005 — Размахнин А. М. Механизмы порождения и функционирования текстов песен литературного склада; на материале «гнезда» песен «Маруся отравилась» [Электронные данные]. — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://www.ruthenia.ru/folklore/folklorelaboratory/Razmahnin.htm. — Загл. с экрана.

В нашу гавань заходили корабли — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://ngavan.msk.ru/gan/a01/b90/c0000/d1183/ind.shtml

Вечер вечерится 2 — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://www.uzelochek.narod.ru

Жила-была Маруся — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://www.uzelochek.narod.ru

Разумков 2006 — Разумков В. (прислал 6.03.2006) Аржак — Электрон. ресурс. — Режим доступа: http://www.uzelochek.narod.ru

РГАФ, XXXXIV — Российский государственный архив фонодокументов. Перечень «Звуковой архив». Вып. XXXXIV. «Русские песни в грамзаписях начала ХХ века».



¹ Считаю приятным долгом выразить глубокую признательность А. С. Архиповой, Г. Г. Суперфину и М. Л. Лурье за помощь в работе над этой статьей.

² Так — по первой строке одного из вариантов [Кулагина, Селиванов 1999, № 392]. Далее — «Грибьевская деревня».

³ Березочка под ветром / Согнулась и дрожит. / Антанта отравилась / И при смерти лежит.

⁴ Из тучки месяц вылез, / молоденький такой… / Маруська отравилась, / везут в прием-покой. / Понравился Маруське / один с недавних пор: / нафабренные усики, / расчесанный пробор. / … / Марусе разнесчастной / сказал, как джентльмен: / — Ужасное мещанство — / семейный этот плен. — / Он с ней расстался ровно / через пятнадцать дней, / … / Себе Маруся яду / купила на пятак. / Короткой жизни точка. / — Смер-тель-ный я-яд испит… / В малиновом платочке / в гробу Маруся спит (строки в цитате разделены в соответствии с ритмикой песни, а не пресловутой «лесенкой» Маяковского).

⁵ Созвучность этой песни с сентиментальными переживаниями девушек «третьего сословия» отражена в рассказе А. Н. Толстого «Простая душа» (1917—1918): разлученная с возлюбленным, его героиня «мурлыкала целый день, сидя за работой, “Пускай могила меня накажет” — и вела себя очень строго… Это была любовь, как в книжке, и если бы не дороги материи, сшила бы себе траур, — так было грустно ей на душе и сладко» [Толстой 1957, с. 109–110].

⁶ По-видимому, пародия Маяковского (…хмурит Жан лицо, — / нашел он, что у Ляли / красивше бельецо) ориентируется на какую-то близкую версию. Кстати, согласно эпиграфам к стихотворению, два мотива, не встречающихся в пародируемой балладе, взяты из «Комсомольской правды»: превращение «монтера Вани» в «электротехника Жана» (Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…) и самоубийства девушки-работницы из-за невозможности купить дорогие туфельки. Последний мотив, впрочем, может быть опосредованно связан с романсом «Белые туфельки», в котором также разрабатывается тема смерть от туфелек [Успенский 1995, с. 138]. Что же касается «монтера Вани», то он несомненно как-то соответствует обманувшему Марусю «гармонисту Алеше».

⁷ «Говорили, что видели ее на улице (о падшей женщине)» [Замятин 2001, с. 79]. В связи с подобным развитием темы ср.: «…задумчиво и серьезно, Варвара спросила: — Ведь такие песни, как… “Маруся отравилась” проститутки сочиняют?» [Горький 1947, с. 324].

⁸ Ср.: «В Черноморске собирались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова — крематорий и колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как полено, — но только они приставали ко всем старикам и старухам в трамваях и на улицах с криками: “Ты куда, старушка, прешься? В крематорий торопишься?” Или: “Пропустите старичка вперед, ему в крематорий пора”. И удивительное дело, идея огненного погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки вызывали у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти, считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес» [Ильф, Петров 1995, с. 42–43].



ПРИЛОЖЕНИЕ

МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ


ВЕРСИЯ 1

Маруся отравилась 1912 Вечер вечереет. Наборщицы идут. Маруся отравилась, в больницу повезут. В больницу привезли и клали на кровать, Два доктора, сестрицы старались жизнь спасать Я ядом отравилась, от яда и умру, С собой его все счастье в могилу я возьму. Надо мной ты издевался, но меня не любил, Ох, варвар, ты мучитель, навеки погубил. Подружки дорогие, меня вы навестите, А моему любезному вы тем же отомстите. И за работой вместе теперь не встретят нас, Через него в могилу навек ушла от вас. Спасайте, не спасайте — мне жизнь не дорога. Я милого любила — такого подлеца. Подруги приходили, хотели навестить, А доктор отвечает: «Без памяти лежит». Пришла ее мамаша, хотела навестить, А доктор отвечает, что при смерти лежит. Пришел ее любезный, часовенке лежит». Маруся ты, Маруся! Открой свои глаза! А сторож отвечает: «Давно уж умерла». Кого-то полюбила, чего-то испила, Любовь тем доказала, от яда умерла.

Михайлова, Смолицкий 1994, № 66 Уж вечер вечереет, работницы идут, Маруся отравилась — в больницу повезут. Вот привезли в больницу, клали на кровать, Два доктора, сестрицы старались жизнь спасать. «Старайтесь, не старайтесь — мне жизнь не дорога, Любила я милого, тирана, подлеца». Подруга приходила Марусю навестить, А доктор отвечает, что при смерти лежит. Пришел и разлюбезный Марусю навестить, А доктор отвечает: «В часовенке лежит». «Маруся ты, Маруся, открой свои глаза, А если не откроешь, умру с тобой и я». И розы расцветают, и памятник стоит, И сторож отвечает: «Маруся здесь лежит».

Михайлова, Смолицкий 1994, № 67 Вечер вечереет, мир с фабрики идут. Маруся отравилась, в больницу ё везут, Довезли до больницы, поклали на кровать, Два дохтура Марусю начали ё спасать. Дают же ей лекарству — она ж ё не берет. «Не надо мне пилюлю, спасенью я не пью, Не надо мне лекарству, мальчишку я люблю!» Приходит мать в больницу Марусю на провед. А дохтур отвечает: «Хвора, больна лежит». Приходят к ней сестрицы Марусю навестить, А дохтур отвечает: Давно в церкви стоит». Приходит мать до церкви — чернен гроб на столе, Кругом ее головки любимый друг сидит, Не так он слезно плачет — с Марусей говорит. «Маруся ты, Маруся, открой свои глаза, А я, бедный мальчишка, остался сирота, Через любовь она, Маруся, отравы приняла!»

Адоньева, Герасимова 1996, № 111 Вечер вечерится. Вот стелется туман Нейдет ко мне мой милый. Сама пойду туда. Вот шесть часов пробило. Все с фабрики идут. Маруся отравилась В больницу повезли. Вот привезли в больницу И клали на кровать. Два доктора с сестрицей Старались жизнь спасать. «Меня вы не спасайте, Я все равно помру. Лекарства не давайте, Его я не приму». Давали ей пилюли, Она не приняла. Два дни пролежала, А в третий померла. В четвертый мать приходит Марусю навестить. Ей сторож отвечает: «В часовне дочь лежит». Заходит мать в часовню. Сосновый гроб стоит. Пред нею на коленах Милый друг стоит. Горько-горько плачет. Марусе говорит: «Маруся, ты, Маруся, Открой свои глаза. А нет, я, бедный мальчик, Помру из-за тебя. Мамаша, ты, мамаша, Прости, прости меня За то, что дочь Маруся Травилась за меня».

Адоньева, Герасимова 1996, № 113 Вечер вечереет, на фабрику идут. Маруся отравилась, в больницу приведут. В больницу приводили и клали на кровать, Два доктора с сестрицей старались жизнь спасать. «Спасайте — не спасайте, мне жизнь не дорога. Я милого любила, такого подлеца». Подруги приходили Марусю навестить. Сиделка отвечает: «Без памяти лежит». Приходит к ней мамаша, хотела навестить. А доктор отвечает: «При смерти лежит». Приходит друг любезный Марусю навестить. А сторож отвечает: «В покойницкой лежит». Заходит он в часовню, там белый гроб стоит, А в том гробу дубовом Марусенька лежит. «Маруся, ты, Маруся, открой свои глаза, А если не откроешь, помру с тобой и я». Вечер вечереет, все с фабрики идут, А бедную Марусю на кладбище везут. Белый гроб и дроги, священник впереди, А сзади бежит милый, кричит: «Маня, прости!» Марусю схоронили на Охте на Большой. И в память ей поставили чугунный крест большой.

Ахметова 2000, с. 265–266 Вот вечер вечереет. Все с фабрики идут. Маруся отравилась. В больницу повезут. В больницу привозили, Ложили на кровать. Два доктора с сестрицей Старались жизнь спасать. «Спасайте — не спасайте — Мне жизнь не дорога. Я милого любила, Такого подлеца». Пришла ее мамаша: Хотела навестить. А доктор отвечает: «Без памяти лежит». Пришли ее подружки: Хотели навестить. А доктор отвечает: «Уж при смерти лежит». Пришел и друг любезный: Хотел он навестить. А доктор отвечает: «В часовенке лежит». Идет милой в часовню. Там черный гроб стоит. А в этом черном гробе Марусенька лежит. «Маруся ты, Маруся, Открой свои глаза. А если не откроешь, Умру с тобой и я. Маруся ты, Маруся, Открой свои глаза». А сторож отвечает: «Давно уж померла». А вечер вечереет. Густая тьма легла. Маруся отравилась. Маруся умерла.

Белов 2003 Вечер вечереет, Работницы идут. Маруся отравилась — В больницу повезут. В больницу привезли ее И клали на кровать. Два доктора с сестрицей Старались жизнь спасать. «Спасайте не спасайте, Мне жизнь не дорога: Я милого любила, Такого подлеца». Давали ей лекарства — Она их не пила, Давали ей таблетки — Она их не брала. Приходит к ней мамаша Свою дочь навестить. А доктор отвечает: «При смерти она лежит». Приходит к ней любезный, Марусю навестить. А сторож отвечает: «В часовне она лежит». В часовнею он заходит, Там белый гроб стоит, А в том белом гробе Марусенька лежит. «Маруся ты, Маруся, Открой свои глаза! А если не откроешь — Умру с тобой и я». Но вот уже и время, Пришла машина тут. И бедную Марусю На кладбище везут. А милый идет сзади, Кричит: «Прости, прощай! Прости, прощай, Маруся! Прости, прости меня! Я знаю, что Маруся З-за меня умерла». А вечер вечереет, Работницы идут, А бедную Марусю На кладбище везут.

ВЕРСИЯ 1 (КРАТКИЕ РЕДАКЦИИ И ФРАГМЕНТЫ)

Жестокие романсы 2006, № 69 Вечер вечереет, наборщички идут, В руках своих могучих раненых несут. Маруся отравилась, в больницу повезли, Два доктора, сестрицы старались жизнь спасти, Спасайте, не спасайте, мне жизнь недорога, Любила я милого, такого подлеца. Марусю приходила мамаша навестить, А доктор отвечает — при смерти лежит, Марусю приходил ее милый навестить, А доктор отвечает — в часовне лежит. Маруся ты Маруся, открой свои глаза, А если не откроешь, умру с тобой и я. Марусю хоронили, играли в барабан, Милово хоронили, поднялся ураган.

Жестокие романсы 2006, № 193 Два часа пробило, Народ с паперти идет. Там Маруся отравлена лежит. Привезли ее в больницу И клали на кровать, Два доктора с сестрицей Старались жизнь спасать. «Спасайте, не спасайте Мне жизнь не дорога». Пришли его родные, Хотели навестить, Но фельдшер отвечает: «Маруся крепко спит». Пришел ее любитель, Но врач же отвечал: «В покойницкой лежит». «Маруся, ты, Маруся, Открой свои глаза. Но если не откроешь, Умру я без тебя. Маруся, ты, Маруся, Открой свои глаза. Но если не откроешь, Умру я без тебя».

Адоньева, Герасимова 1996, № 112 Маруся отравилась, В больницу увезли. Свезли ее в больницу И клали на кровать. Два доктора, сестрица Старались жизнь спасать. «Спасайте — не спасайте, Мне жизнь не дорога». Приходит к ей папаша, Марусю навестить, А доктор отвечает: «Без памяти лежит». Приходит к ей мамаша, Марусю навестить, А доктор отвечает: «При смерти лежит». Приходит к ей любезный, Марусю навестить, А сторож отвечает: «Давно уж померла». «Маруся, ты, Маруся, Открой свои глаза». Она милого любила, Такого подлеца.

Фридрих 1936, № 281 Маруся отравилась, В больницу повезли. В больницу привозили И клали на кровать; Два доктора, сестрицы Хотели жисть спасать. Спасайте, не спасайте, Мне жисть не дорога, Любила я милова, Такова подлеца. И вот приходит милый, А доктор говорит: Больная уж в постели И при смерти лежит. И вот приходит мама, А доктор говорит: Больная уж в часовни. Маруся, ты Маруся, Открой свои глаза! Маруся улыбнулась

Маршак 1971, с. 587 Пришел ее папаша, Хотел он навестить. А доктор отвечает: «Без памяти лежит». Пришла ее мамаша, Хотела навестить, А фельдшер отвечает: «При смерти лежит». Пришел ее миленок, Желает навестить, А сторож отвечает: «В покойницкой лежит»

Гиппиус 1992, с. 44 …Маруся отравилась, В больницу повезли… Давали ей лекарства, Она их не пила, Давали ей «пилюли», Она их не брала… Спасайте, не спасайте — Мне жизнь не дорога. Я милаго любила, Такого подлеца…

На Муромской дороге 1915 Давали ей лекарства — Она их не пила, Давали ей пилюли — Она их не брала. (после слов: «Я милого любила, такого подлеца»)

ВЕРСИЯ 2		ВЕРСИЯ 3		В саду распустились сирени
Степан Разин 1918; Маруся умерла. Новая русская песня Как солнце закатилось, Умолк шум городской, Маруся отравилась, Вернувшися домой. В каморке полутемной, Ах, кто бы ожидал, Цветочек этот скромный Жизнь грустно покидал. Измена, буря злая, Яд в сердце ей влила. Душа ее младая Обиды не снесла. Ее в больницу живо Решили отвезти, Врачи там терпеливо Старалися спасти. — К чему старанья эти! Ведь жизнь меня страшит, Я лишняя на свете, Пусть смерть свое свершит. И полный скорби муки Взор к небу подняла, Скрестив худые руки, Маруся умерла.	Успенский 1995, с. 107–108 Вот солнце закатилось, Замолк шум городской, Маруся отравилась, Вернувшися домой. В каморке полутемной, Ах, годы обитал Цветочек этот скромный И грустно погибал. Измена друга злая Яд в сердце ей влила, Душа ее младая Обиды не снесла. Ее в больницу живо Решили отвезти, Врачи там торопливо Старалися спасти. — К чему старанья эти! Ведь жизнь меня страшит. Я лишняя на свете, Пусть смерть свое свершит... [Вот солнце закатилось, Замолк шум городской, Маруся отравилась, Вернувшися домой.]	Маруся отравилась (Репертуар М. А. Эмской) Жизнь так несложна, крайне так проста; У ворот карета красного креста. Может быть, хотите знать, что там случилось; Коротко и ясно: Маруся отравилась! В мастерской бедняжка на машине шила И про свое детство вспоминать любила, Как в далеком поле васильки сбирала, Из душистых лилий как венки сплетала... После уж Маруся на фабрику попала И, как свечка, таять понемногу стала; В Алешу-гармониста, бедная, влюбилась... За него страдала, на него молилась... А носил Алеша кудри золотые, Знал великолепно песни городские, Как Марусе бедной было не влюбиться, Как же при измене ей не отравиться? Обманул Алеша бедную Марусю И завел другую, новенькую Дусю; Тут еще бедняжку с фабрики прогнали И потом на Невском в шляпке повстречали. Вот и вся картина дна нашей столицы... Сверху показались испуганные лица... Как бедняжка сразу, резко изменилась... Нет уже Маруси!.. Маруся отравилась!..	Успенский 1995, с. 187–188 Жизнь так несложна, крайне так проста: У ворот карета «Красного Креста». Может быть, хотите знать, что там случилось? Коротко и ясно: Маруся отравилась. В мастерской бедняжка на машинке шила И про свое детство вспоминать любила, Как в далеком поле васильки сбирала Из душистых лилий как венки сплетала. Смолоду Маруся на фабрику попала И, как птичка, таять понемногу стала. В Алешку-гармониста, бедная, влюбилась, За него страдала, на него молилась. А носил Алешка кудри золотые, Знал великолепно песни городские. Как Марусе бедной было не влюбиться, Ну как же при измене ей не отравиться! Разлюбил Алешка бедную Марусю И завел другую — новенькую Дусю. А ее, бедняжку, с фабрики прогнали И потом на Невском часто так встречали. Вот вам и картина дня нашей столицы… Сверху показались испуганные лица. А Маруся сразу резко изменилась. Нет уже Маруси, Маруся отравилась.	Фридрих 1936, № 285 В саду распустились сирени И только там соловей. А где же, где же он милый, И с кем он гуляет теперь? А бедная Маня страдает И темную ночку не спит, А милый про это не знает, Другой про любовь говорит. Зачем было Мане влюблятца, Зачем было Мане любить, Не легче ли было в могилу лечи? И вдруг пред иконой лампада горит, А бедная Маня во гробе лежит. Пришел сюда милый и гроб приподнял, Пригнувшись ко гробу, он тихо сказал: Ах, Маня, вы Маня, зачем умерли, Не лучше ли было моей женою была?

КАК В ГРИБЬЕВСКОЙ ДЕРЕВНЕ

Кулагина, Селиванов 1999, № 392 Как в Грибьевской деревне случилася беда: В семнадцать лет девчонка погибла от ножа. На Ленино свиданьице Маруся не пошла. Потайная подруга, за ней она зашла. «В двенадцать часов ночи за вами я пришла, У Лениной мамаши всегда огонь горит. Пойдем гулять, Маруся — вам Ленечка велит». Маруся отвечает: «Гулять я не пойду!» Маруси сердце чует какую-то беду. Шел Ленька по дорожке, а пыль ему в лицо… А в это время вышла Маруся на крыльцо. «Зачем вы меня звали, зачем, мой дорогой?» — «За вашу за измену зарезать вас хотел!» «Я вам не изменяла, а изменил ты мне, А если ты зарежешь, сидеть будешь в тюрьме». Марусю крепко сжал он левою рукой, Кинжалик доставал он правою рукой. Маруся тут упала, и голос простонал… Улица волнуется, кругом народ бежал… Зарезана Маруся уж на земле лежит. Подружки закричали: «Давайте лошадей! Мы отвезем Марусю в больницу поскорей». В больницу привозили и клали на кровать; Она сложила руки и стала умирать. Пять часов пробило, с работы все идут; Зарезану Марусю на кладбище несут. В тесовом новом гробе Марусю понесли, И Ленька издалеча кричит: «Маня, прости». На Маниной могилке был вырезан букет, А Лене присудили ровно десять лет.

Михайлова, Смолицкий 1994, № 45 Товарищи, внимание, создайте тишину! Спою я вам страдание про Манину беду. В одной деревне маленькой случилася беда — В семнадцать лет девчоночка погибла от ножа. Какое тут страданье от калитки до ворот? А Манечка страдала все ночи напролет. На Лешино гуляние Маня не пришла, Потайная подруга за нею не зашла. Леша на гулянье подругу отозвал: «Поди, сходи за Манечкой», — тихонько ей сказал. Подруга приходила, гулять Маню звала, А в это время Манечка стояла у окна. «Подруга ты, подруга, гулять я не пойду, А сердце мое чует какую-то беду». Шел Леша по деревне, пыль ему в лицо, А в это время Маня вышла на крыльцо. «Здравствуй, милый Леша, зачем ты вызывал?» «Я за измену, Манечка, порезать вас желал». «Не я вам изменила, а изменил ты мне, А если ты порежешь, сидеть будешь в тюрьме». Он левою рукою Марусю к сердцу жал, А правою рукою кинжальчик доставал. Кругом все было тихо, лишь дождик моросил, И в Манечкино сердце кинжал Леша вонзил. Подруга закричала: «Давайте лошадей! Порезанную Манечку в больницу поскорей!» В больницу привозили и клали на кровать, Сложила Маня ручки, готова помирать. Через два часочка пришла родная мать И стала горько плакать, по дочери рыдать. «Не плачь, мама родная, не плачь ты обо мне, Порезал мене Леша, сидеть будет в тюрьме». Семь часиков пробило, все с фабрики идут, Порезанную Маню на кладбище везут. Долго мама плакала унылым голоском: «Рано, рано доченька засыпалась песком!» Товарищи, внимание, мы будем повторять: Не надо так влюбляться, не надо изменять!

Михайлова, Смолицкий № 53 Не сплю я ночь, не сплю другую, И снится мне чудесный сон. И снятся, снятся кари глазки И темно-русы волосы. Однажды он манил под вечер: «Пойдем-от, Маня, в лес гулять». И приказал ей беспременно Венчально платье надевать. Она была ему покорна, Одела платьице свое. А Маня в том не догадалась, Что он убить хотел ее. Сперва давил ее руками, А потом резать стал ножом, И полились ручьи кровавы, И Маня впала под кустом. Его забрали, осудили, Дали тюрьмы на десять лет. А он отбудет и вернется, А Манечки на свете нет.

Михайлова, Смолицкий № 51 Двенадцать часиков пробило, И вся Закаменка спала. Одна молоденькая пара За город в лес гулять пошла. Она была собой красива, Но он не мог ее любить. И что-то в сердце ему пало, Чтоб в эту ночь ее убить. Он сговорил ее под вечер Идти за город погулять. И он велел ей беспременно Венчально платье надевать. Она была ему покорна, Надела платьице свое. И совсем не догадалась, Что он убить ведет ее. Когда зашли в кусты густые, Последний раз поцеловал, И как-то сразу изменился И издеваться над ней стал. Сперва он бил ее руками, Потом изрезал всю ножом, И, с полумертвой сняв чувяки, Ее оставил под кустом. Она со смертию боролась И простонала там всю ночь. Кругом селение далеко, И ей никто не мог помочь.

Кулагина, Селиванов, № 390 Двенадцать часиков пробило, Вся публика домой ушла. Одна возлюбленная пара В сосновый лес гулять пошла. Он пригласил ее на вечер Пойти за город погулять И приказал ей беспременно Венчально платье надевать. Она была ему покорна, Надела платьице свое. Она того не догадалась, Что он решил убить ее. Сперва он бил ее руками, Потом порезал грудь ножом, И с полумертвыми глазами Оставил Тому под кустом. Она со смертью все боролась И с полудня и полну ночь… А население далеко, Никто уж ей не мог помочь. Пройдет зима, настанет лето, В саду цветочки зацветут… А в это самое мне время Цепями руки закуют.

АРЖАК

Омск 1921 Вечер вечереет Чеснок бежал домой А Васинския парни Кричат чеснок постой Чеснок остановился И вся семья кругом. Убейте, чем хотите, Но только не ножем. Два парня подскочили И сшибли его с ног; Два острых кинжала Вонзились ему в бок. Ромашка, брат Ромашка, Вступися за меня! Ромашка отвечает Порезан брат и я. Вот Колька подбегает Ромашку он бирет И раны зажимает, А кровь сильней течет. Извощик, ты извощик, Вези меня скорей — Я кровью истекаю От Васинских ножей. Привозили их в больницу И клали на кровать Два доктора и фельшир Старались жисть спасать. Спасайте, не спасайте — Мне жисть недорога Щитался атаманом, А дрался без ножа. Вот утро наступает Все на базар идут, А Чеснока с Рамашкой На кладбище везут. Вот черный гроб на дрошках Косматый впириди А Васинские парни Кричат: «Чеснок прости» Чья эта могила Так пышно убрана — А сторош отвечает: «Рамашки» и «Чеснока».

Джекобсон 1998, с. 130 Вот шесть часов пробило, все с фабрики идут. Орошенски ребята кричат: «Аржак, постой!» Аржак остановился — вокруг него толпа. — Вы чем хотите бейте, но только без ножа. В руках была бутылка, хотел он драться ей, Но в бок ему воткнулось одиннадцать ножей. Аржак тогда воскликнул: «Ромашка, помоги!» Ромашка отвечала: «Два ножика в груди». Извозчик за полтину вези меня скорей. Два доктора с сестрицей старались жизнь спасти. — Спасайте, не спасайте — мне жизнь не дорога: Считался я бандитом, но дрался без ножа. (~ Я дрался за девчонку, я дрался без ножа.) — А чья это могила крапивой заросла? А сторож отвечает: «Могила Аржака».

Джекобсон 1998, с. 131 Аржак был парень бравый, любил фасон давить, Считался хулиганом, а дрался без ножа. В двенадцать часов ночи шёл Аржак домой. Грузинские ребята кричат: «Аржак, постой!» Аржак остановился, грузинские кругом. Он вытащил бутылку и драться не хотел. Грузинские ребята кричат: «Остановись!» И тут его пронзили в грудь несколько ножей. Извозчик за полтину вези меня скорей — Я кровью истекаю от нескольких ножей. Привозят во больницу и кладут на кровать. Два доктора, сестрицы старались жизнь спасать. Спасайте — не спасайте, мне жизнь не дорога — Считался хулиганом, а дрался без ножа. Шесть часиков пробило, все с фабрики идут. По улице московской сосновый гроб несут. А шествие большое, венки всё впереди. Грузинские ребята кричат: «Аржак, прости!».

В нашу гавань Уж семь часов пробило — Аржак спешил домой. Грузинские ребята Кричат: «Аржак, постой!» Аржак остановился — Грузинские кругом. «Бейте, чем хотите, Но только не ножом!» Аржак разбил бутылку, Хотел он драться ей. Но в грудь ему вонзилось Четырнадцать ножей. «Извозчик за рублевку Гони коней скорей! Я истекаю кровью От множества ножей». Вот белая палата, Больничная кровать. И доктора в халатах Пытались жизнь спасать. Спасайте — не спасайте: Мне жизнь не дорога, Хоть был я хулиганом, Да дрался без ножа. Уж семь часов пробило, С завода все идут. Труп Кольки Аржакова По улице несут. Гроб крепкий, гроб дубовый, Лежит наш Колька в нем. А во дворе девчонки Расплакались о нем. И с той поры решили Ребята Аржака: Раз Кольку порешили, Убьем их вожака. Устроим бой суровый, И Рыжий Николай Отправит их любого Без пересадки в рай.

А чья это могилка Так пышно убрана? А сторож отвечает: «Могилка Аржака» Аржак был парень бравый, Любил фасон держать. Петровские девчата Любили с ним гулять. И как-то поздней ночью Аржак спешил домой, Петровские ребята Кричат: «Аржак, постой!» Аржак остановился — Петровские кругом. — Вы бейте, чем хотите, Но только не ножом. Аржак достал бутылку: Хотел ударит ей, Но в грудь ему вонзилось Уж несколько ножей. — Извозчик, за полтину, Вези, брат, веселей — Я кровью истекаю От этих злых ножей. И привезли в больницу, И клали на кровать. Два доктора с сестрицей Старались жизнь спасать. Спасайте — не спасайте: Мне жизнь не дорога, Хоть был я хулиганом, Да дрался без ножа. На утро гроб дубовый, Священник впереди. Петровские ребята Кричат: «Аржак, прости!» А чья это могилка Так пышно убрана? А сторож отвечает: «Конечно Аржака.» А сторож отвечает: «Конечно Аржака. Хоть был я хулиганом, Да дрался без ножа».

Разумков 2006 Аржак, красивый парень, Ходил без картуза, Считался хулиганом, А дрался без ножа. Однажды в тихий вечер, Аржак пошел домой, Ольховские мальчишки, Кричат: «Аржак, постой!» Аржак остановился, Ольховские кругом, Аржак сказал» Убейте, Но только не ножем!» В руках была бутылка, Хотел он ей взмахнуть, Но тут ножей двенадцать Вонзилось ему в грудь. Аржак чуть пошатнулся И на землю упал… ..... Впереди несут гробницу, За ней идут попы, Ольховские мальчишки Кричат: «Аржак, прости» Аржак сказал: «Прощаю! Прощаю навсегда, Ведь мне теперь магила (sic!), А вам теперь тюрьма!»

Шефнер 1975, с. 402–403 Вот вечер наступает. Чеснок идет домой, а васинские парни кричат: «Чеснок, постой!» Чеснок остановился, все васинцы кругом: «Деритесь чем хотите, но только не ножом!»

ПАРОДИЯ

Ахметова 2000, с. 352–353 Служил на заводе Серега-пролетарий. Он с детства был испытанный марксист… Евойная Манька страдала уклоном. И слабый промеж ими был контакт… Сказал ей Серега: «…Ты — вредная гада, с тобой бороться надо. Даю на исправление три дня!» Три дня, как один, пролетели. Сказал ей Серега вот так: «Напрасно вы, в самом-то деле, Рассчитываете на брак». Маруська тогда понимает, Что жизнь ее стала хужей, И в сердце с размаху вонзает Шестнадцать столовых ножей. Мотор все пропеллеры крутит. Москве показаться пора. Маруське лежать в институте Профессора Пастера... Маруську на стол помещают Шестнадцать дежурных врачей, И каждый из них вынимает Свой ножик из ейных грудей. «Вынай не вынай — не поможет. Не быть мне с любимым вместях. Оставьте один только ножик На память о милом в грудях». Маруську везут в крематорий И в печь ее прямо кладут. В тоске и отчаянном горе Серега ее тут как тут. «Маруся, когда б ты, родная, Открыть свои глазки могла!» Маруська ему отвечает: «Нельзя, я уже померла». «Я жизнь ее всю перепортил. За это отвечу я сам. Насыпьте же пеплу мне в портфель На память четыреста грамм».

Жила-была Маруся Жила-была Маруся Марусе двадцать лет. Марусю погубили. Маруси больше нет. Гулял с ней три недели, Потом сказал ей так: — Неужто вы в самом деле Рассчитываете на брак? — Ах, без тебя, мой милый, Мне жизнь вдвойне хужей! — И в грудь себе вонзила Шишнадцать столовых ножей. Мотор колеса крутит, Под ним шуршит трава. Маруся в институте Сиклифасовскава, Вокруг собрались люди — Шишнадцать ученых мужей, И тащат с Маруськиных грудей Шишнадцать столовых ножей. — Таскайте, ах таскайте, Я жизнью довольна вполне, Шишнадцатый ножик оставьте, Оставьте, пожалста, во мне. Марусю в крематорий На тракторе везут, А ухажер Марусин С утра уже тут как тут. — Я сам ей жизнь испортил, Во всем виноват я сам. Отсыпьте, пожалуйста в портфель Мне пеплу четыреста грамм!

Москва, нач. 1960-х гг. (самозапись) ...И клянусь, я тебя до могилы Не забуду никогда! А чрез две недели Сказал Маруське так: «Неушто и в самом деле Рассчитываете на брак?» Маруська тут решила, Что жизнь стала хужей И в грудь себе вонзила Шестнадцать столовых ножей. Мотор колеса крутит, Видна уже Москва; Маруся — в институте Сиклифасовскава. Вбольнице к ней подходят Пятнадцать главврачей И кажный ножик вынает Из еиных грудей. Вынайте, не вынайте — Все рно не жить в местях. Последний, шестнадцатый ножик Пускай остается в грудях. И вот уж в крематорий Марусеньку везут, А рядом в тоске и горе Тот субчик тут как тут. «Я жизнь ее испортил — Признаюсь в этом сам. Насыпьте, пожалуйста, в портфель Мне пеплу четыреста грамм!»

Боян Маруська усекает, Что жизнь пошла хужей, И в грудь себе вонзает Шишнадцать столовых ножей. Мотор колёса крутит, Под ёй (~ Вокруг) бежит Москва, Маруська в институте Сиклифасовскава На стол её ложають Шестнадцать докторей И кажный врач вынает Один ножик из ёйных грудей. Спасайте — не спасайте, Мне жизнь не дорога, Я милого любила, Такого дурака — Не лапайте руками! Довольно! Будь по мне! (~ Отойди!) Шестнадцатый нож на память Оставьте в левой груди. И вот в кириматорий Маруськин труп несут За ней в тоске и горе Голубчик её тут как тут. Я сам ей жизнь испортил Во всём я виновен сам! Насыпьте, пожалуйста, в портфель Мне пеплу четыреста грамм.

Сергеев 1997, с. 286 Колеса счетчик крутит Москва бежит кругом. Маруся в институте Сиклифасовского. Марусю ни стол ложат Шестнадцать штук врачей, И кажный врач ей ножик Вынает из грудей. Марусю в крематорий И после в гроб кладут. И тут в нещасье — в горе Голубчик наш тут как тут: Я сам ей жизь испортил И виноват я сам — Отсыпьте, пожалуйста, в портфель Мне пеплу четырьста пьсят грамм.

МОГИЛА		ЛЮБИЛА МАРУСЯ ДРУГА СВОЕГО
Дулькевич 1911–1913 Пускай могила меня накажет За то, что я тебя люблю, Но я могилы не страшуся: Кого люблю — и с тем умру. Он подходил ко мне с улыбкой, Мне руку жал, меня ласкал, И называл меня голубкой, И в губки алы целовал. Мне поцелуй твой был прощальный, Когда настал разлуки час, — Ведь я, дитя, любви не знала, Не знала, что любить — страдать. Ах, лучше б тебя не встречала И не любила тебя, Мое бы сердце не страдало, И век бы счастлива была. В постели я лежу, болею, Мне всего семнадцать лет; А завтра лягу я в могилу, И скажут все, ее уж нет. Зажигай же, мать, лампаду, — Уж скоро, скоро я умру, Белый свет я покидаю, В могилу хладную пойду. Могилу мою землею зароют, Когда я в ней буду лежать, Ты вспоминать будешь, мой милый, Мою могилу посещать. И прихожу я на кладбище, Спросил у деда старика: Могила чья эта сырая И кто такая померла? — Здесь лежит одна девица, От чахотки померла От любви в землю пошла.	Черных 2000 Пускай могила меня накажет. За то, что я его люблю. Но я могилы не устрашуся. Кого люблю, я с тем помру. Он подходил ко мне с улыбкой. Он руку жал, меня ласкал. Он называл меня своею И в алы губы целовал. А поцелую же тот был прощальный, Когда настал разлуке час. Но я дитя любви не знала. Не знала как любить, страдать. Ах если б я тебя не знала. И не знакома я была. Мое бы сердце не болело, И я бы счастлива была. Мое бы сердце не болело, И я бы счастлива была.	Маруся: Мордерер, Петровский 1997, № 320 Любила Маруся друга своего; Она не любила больше никого. Но не посмотрели на любовь ея: Милого угнали в дальние края. И настал последний час ее любви: Стали расставаться с рыданьями они: Помни же, друг милый, ты меня всегда, Приедешь обратно — буду я твоя! Вот и от платформы поезд отошел. И народ с вокзала весь давно ушел; Лишь одна Маруся бледная стоит, С грустью затаенной вдаль она глядит. Не могла Маруся горя пережить, Не могла на свете без милого жить. Не пришлось ей с милым идти к аналою Холм могильный вырос скоро над землею.	Дулькевич 1911–1913 Любила Маруся друга своего, Больше не любила она никого, Но не посмотрели на любовь ея, Милого угнали в далёкие края. Вот и от платформы поезд отошёл, И народ с вокзала весь давно ушёл, Только лишь Маруся бледная стоит, С грустью потаённой в даль она глядит. Много прошло время, как письмо пришло, Вести не на радость оно принесло, — Милого не стало, уж в могиле он, Вражескою пулей он был поражён. Не могла Маруся горя пережить, Не могла на свете без милого жить, Не пришлось Марусе идти к аналою, Холм могильный вырос скоро над землёю.	Фридрих 1936, № 287 Любила Маруся друга своего, Она не любила больше никого. Цыганочка, гай, гай, Черная цыганочка, ты мне погадай. Не посмотрели на любовь ея, Милого угнали в дальняя края. Поезд от платформы тихо отошел, И народ с вокзалу весь ушел. Много прошло время, ей пришло письмо, Весть нерадостну оно принесло. Милого уж нету, спит в земле сырой: Вражескою пулею он убит зимой. Полночь наступила, все спит крепким сном, Лишь одна Маруся стоит под окном. Бледнa, худая, смотрит все вперед, Плачет и рыдает, милого зовет. Что приди, мой милый, встань с земли сырой, И прижми Марусю ко груди младой. Веки не забуду, как клялася я, Что до гроба жизни, милой мой, твоя. (После каждого четверостишия припев: цыганочка и т. д.)