 |
Сергей Неклюдов
ФОЛЬКЛОРНЫЕ ПЕРЕРАБОТКИ РУССКОЙ ПОЭЗИИ XIX ВЕКА: "ПЕСНЬ ГРЕКА" Д.В. ВЕНЕВИТИНОВА
Неоконченный разговор. Сборник памяти Евгения Пермякова. М.: Новое издательство, 2008. С. 380-391. Приводится по сайту "Фольклор и постфольклор".
«Песнь грека» (1825) — единственное адаптированное фольклором произведение Д.В. Веневитинова, хотя вообще в песенники попало (причем весьма рано, начиная с 1830-х годов) не менее восьми его стихотворений. Одно из них («Стучат барабаны…» — перевод солдатской песенки из «Эгмонта» Гете) даже вошло в «Сборник боевых, бытовых и солдатских песен», собранных поручиком Тамбовского полка Г.Н. Поповым (Харьков, 1888, №15), однако здесь мы скорее всего имеем дело с текстом, не столько воспринятым устной традицией, сколько рекомендованным для строевого исполнения. Что же касается «Песни грека», положенной на музыку композитором С.Ф. Делюсто (1865), то она действительно стала фактом песенного фольклора, со всеми родовыми признаками устной традиции — утратой авторства и богатым варьированием. Сами фольклорные редакции довольно многочисленны (известно примерно два десятка записей [см. Приложения, а также: Георгиевский 1929, с. 84-9; Гуревич, Элиасов 1939, №68; Макиенко 1956, №3; Левашов 1963; Лазарев 1969, №1; Белавин, Подюков, Черных, Шумов 2005, с. 59]), что свидетельствует о значительной популярности песни. Ее варианты распространены чрезвычайно широко, они обнаружены у донских казаков, в областях Брянской, Калужской, Вологодской, Кировской, в Прикамье, на Южном Урале, у русского населения Удмуртии, Башкирии и в Приморье.
Стихотворение Веневитинова, состоящее из пяти 10-строчных строф (четырехстопный ямб, с рифмовкой жмжмжжмжжм), посвящено драматическому эпизоду турецкого нашествия на Баканах. Гибнут отец и мать героя, сгорает родное село, а сам он, поклявшись отомстить, пытается вместе с сестрой ночью уплыть на лодке в море. Однако выстрел турецкого часового, заметившего беглецов с крепостной стены, убивает девушку. Похоронив ее, герой становится беспощадным мстителем; рефрен «За всё мой меч вам отомстит!» завершает каждую строфу.
Как это обычно бывает, устная традиция существенно меняет исходный текст, прежде всего, сильно (более чем вдвое) сокращая его объем: если в стихотворении Веневитинова 50 строк, то обычная длина фольклорных редакций — 18-22 строки (9 вариантов), а исключения относительно редки (4 варианта по 14, 27, 30, 38 строк соответственно). Если построчно выделить фрагменты, которые были либо прямо адаптированы, либо в той или иной степени использованы устной традицией, то обнаружится, что они составляют менее половины текста (19 строк из 50, т.е. примерно 38%). Напомню, что сходная картина наблюдается и при фольклоризации некоторых других произведений русской поэзии — баллады В.А. Жуковского «Громобой» (47 строк из 108, т.е. 43,5%), стихотворения Я.П. Полонского «Гаданье» (20 строк из 40, т.е. 50%) [Неклюдов 2008, с. 579-580, 583]; возможно, речь должна идти о проявлении некоей закономерности литературно-фольклорного перехода (авторское стихотворение — народная песня).
| Под небом Аттики богатой Цвела счастливая семья. Как мой отец, простой оратай, За плугом пел свободу я. Но турков злые ополченья На наши хлынули владенья... Погибла мать, отец убит, Со мной спаслась сестра младая, Я с нею скрылся, повторяя: "За всё мой меч вам отомстит!" Не лил я слез в жестоком горе, Но грудь стеснило и свело; Наш легкий челн помчал нас в море, Пылало бедное село, И дым столбом чернел над валом. Сестра рыдала — покрывалом Печальный взор полузакрыт; |
Но, слыша тихое моленье, Я припевал ей в утешенье: "За всё мой меч им отомстит!" Плывем — и при луне сребристой Мы видим крепость над скалой. Вверху, как тень, на башне мшистой Шагал турецкий часовой; Чалма склонилася к пищали, Внезапно волны засверкали, И вот — в руках моих лежит Без жизни дева молодая. Я обнял тело, повторяя: " За всё мой меч вам отомстит!" Восток румянился зарею, Пристала к берегу ладья, И над шумящею волною Сестре могилу вырыл я. |
Не мрамор с надписью унылой Скрывает тело девы милой — Нет, под скалою труп зарыт; Но на скале сей неизменной Я начертал обет священный: " За всё вам меч мой отомстит!" С тех пор меня магометане Узнали в стычке боевой, С тех пор как часто в шуме браней Обет я повторяю свой! Отчизны гибель, смерть прекрасной, Всё, всё припомню в час ужасный; И всякий раз, как меч блестит И падает глава с чалмою, Я говорю с улыбкой злою: " За всё мой меч вам отомстит!" |
Как видно, сокращение текста касается прежде всего его второй половины, т.е. событий, которые происходят уже после гибели сестры; устная традиция, как мы убедимся, предлагает совсем другую развязку. Отказывается она от некоторых описаний, в том числе пейзажных (Плывем — и при луне сребристой / Мы видим крепость над скалой. / Вверху, как тень, на башне мшистой / Шагал турецкий часовой; / Чалма склонилася к пищали…), а также передающих душевные состояния героев (Не лил я слез в жестоком горе, / Но грудь стеснило и свело…), что для литературно-фольклорных переходов такого рода в порядке вещей [Неклюдов 2008, с. 585]. Совсем не используется мотив мести, основной в стихотворении Веневитинова, — за вычетом единственного, кажется, варианта, возникшего в годы второй мировой войны: С тех пор пошел я в партизаны, / Врагу за это отомстить (Брянская обл. [Гусев 1988, II, с. 492]). Впрочем, если взглянуть на те фрагменты, которые были восприняты устной традицией, то окажется, что ни один из них не вошел в фольклорную версию в неизменном виде, все они были переработаны в соответствии с принципами устной поэтики и технологии устного бытования текста.
Вступительные строки прототекста Под небом Аттики богатой / Цвела счастливая семья используются лишь в части вариантов, а именно в тех, где события имеют конкретную географическую атрибуцию:
| Вар. 1 | Вар. 2 | Вар. 3 | Вар. 8 | Вар. 9 |
| Под игом Сербии гонимой Семья родная там была |
Среди Болгарии равнины Три года жили мы с отцом |
Среди Манчжури и Китая Была там родина моя |
Между Манчжурией Китая Там была родина моя |
Между Москвой и Ленинградом Там наша родина была |
Варианты 1 и 2 (особенно 1), по-видимому, ближе других стоят к первоисточнику. Они избавляются от непонятной Аттики богатой, но сохраняют балканскую локализацию, хотя и в «славянизированной» форме; к другим случаям локализации мы еще вернемся. За бессмысленным Под игом Сербии гонимой..., где каждое отдельное слово само по себе является семантически мотивированным, вероятно, стоит какой-то текст, который представлял собой первичную (лубочную?) переработку исходного произведения, но был недопонят устной традицией; В.Е. Гусев [1988, II, с. 493] дает, — правда, без точного указания на источник — более логичную версию: Под небом Сербии гонимой. «Славянизация», по всей видимости, также принадлежит этой гипотетической переработке.
Не исключено, что к ней же относятся и другие устойчивые части фольклорных редакций, прототип которых несомненно опирается на веневитиновский текст, но столь же несомненно не равен ему. Это, например, строки Отец[-то] мой был природный пахарь / а (~ и) я работал вместе с ним (~ Отец был пахарь, мой любимый, / Работал вместе с ним и я) — вместо Как мой отец, простой оратай, / За плугом пел свободу я. Они есть во всех вариантах, именно с них начинаются тексты, в которых отсутствует приведенное выше вступление. Как это обычно бывает, здесь и далее прототипическая «народная» обработка избавляется от архаизмов и вообще от лексики, относящейся к «высокому» стилю поэтического языка, как и от его специфических оборотов: оратай, пел свободу, сестра младая (в песне — сестра родная), печальный взор, слыша тихое моленье (в песне — моя сестра молилась Богу) и т. д.
Следующим устойчивым фрагментом является сообщение о гибели родителей: Отец погиб при первой схватке (~ с первой схватки ~ в кровавой [~ жестокой] схватке) ~ Отца [-то] убили в первой схватке (~ Отца забрали в первой схватке ~ Отца родного в плен забрали ~ Отца забрали в первом взводе [?] ) ~ Отца расстреляли на месте / А мать сгорела на костре ~ А мать живьем (~ живой) в костре сожгли (~ А мать мою в костре сожгли ~ А мать сожгали на костре). Напомню, что у Веневитинова об этом сказано только: Погибла мать, отец убит. Строго говоря, из этих слов совершенно не следует, что отец погибает в бою, и тем более — что он попадает в плен. Сюжетная логика анонимной обработки, очевидно, сводится к тому, что мужчине естественнее (и драматичнее) гибнуть на поле брани, чем просто быть убитым при вражеском набеге (к мотиву плена я еще вернусь). Что же касается «сгоревшей / сожженной» матери, то, по всей вероятности, эта тема возникает из строк оригинала Пылало бедное село, / И дым столбом чернел над валом, что в сочетании со словами о гибели матери (т.е. о насильственной и уж во всяком случае неестественной смерти) дает мотив ее сожжения на костре, также усиливающий драматическое напряжение балладного сюжета. Таким образом, наряду с сокращением литературного текста при его фольклоризации наблюдается и противоположный процесс: разворачивание отдельных деталей и даже появление новых эпизодов.
В наибольшей степени это относится к рассказу о сестре героя. Слова оригинала Со мной спаслась сестра младая оказываются поняты фольклорной версией в том смысле, что она была спасена братом (Сгорела мать, сестру я спас), и традиция настаивает именно на таком развитии событий: Я спас сестру свою родную ~ Я спас красавицу сестру ~ Я спас сестру-красотку [вар. 3-5]. В большинстве вариантов, однако, дело этим не ограничивается, переработка идет дальше, испасение сестры начинает предваряться ее пленением: [Сестру-красавицу (~ красотку в плен) забрали / А я остался сиротой] / Сестру родную в плен забрали, / Она не долго там жила (~ была). / Три дня, три ноченьки старался (~ пробирался), / Сестру из плена выручал (~ выручать). [А на четверту ночь забрался ~ А на четвертый, темной ночкой ~ утром рано], Сестру из плена я достал (~ украл) ~ Сестру я выручил из плена [вар. 7-13]. Следует добавить, что сама по себе тема пленения сестры врагами и ее спасения братом (иногда разворачивающаяся в инцестуальный сюжет) вообще существует в русском фольклоре — вспомним традиционные народные баллады и былину о Михайле Козарине; это обстоятельство также могло сыграть свою роль при сложении данного эпизода. Не исключено, наконец, что мотив пленения отца возникает задним числом, как отражение эпизода пленения сестры.
Сюжетный контур фрагмента Я с нею скрылся…/ Наш легкий челн помчал нас в море / Пылало бедное село в фольклорной версии сохраняется лишь изредка: И с нею (~ вместе с ней) поплыл по реке [вар. 2, 3]; Когда с сестрой мы плыли в лодке, / Видали, как село горит [вар. 1]. Чаще эти строки Веневитинова пересказывается более вольно:
| Вар. 5, 7, 10, 11, 12 | Вар. 9, 6 | Вар. 4 | Вар. 8, 13 |
| С сестрой мы в лодочку садились И быстро (~ тихо) плыли по волнам (~Тихонько плыли по реке) |
С сестрой мы в лодочку садились (~Мы с сестрой садились в лодку) И быстро мчались по реке |
С сестрой-то мы в лодку садились, Тихонько плыли по реке. Приплыли мы к бережку крутому… |
Мы подходили к берегам. (~Тихонько шли мы бережком) С сестрой мы в лодочку садились И быстро плыли по волнам |
Существенно, что в общей направленности «народной» переработки литературного текста несомненна тенденция сделать изложение более плавным и последовательным, нежели это было в оригинале. Так, в «Песни грека» не описывается, как беглецы садились в лодку, тем более, как они шли к берегу, — фольклорная версия дополняет рассказ соответствующими подробностями. При описании гибели сестры у Веневитинова сам выстрел вообще не упоминается, говорится только о его страшном результате (Внезапно волны засверкали, / И вот — в руках моих лежит / Без жизни дева молодая) — устная редакция и здесь заполняет повествовательную лакуну:
| Вар. 1, 2 | Вар. 11, 13 | Вар. 12, 9 | Вар. 8, 10 |
| И вдруг в кустах
зашевелилось, Раздался выстрел роковой. И сердце больше уж не билось В груди красавицы моей (~Сестры-красавицы родной) |
[И] вдруг в кустах зашевелилось Раздался выстрел роковой Злодей пустил злодейску пулю Сестру-красоточку убил (~Убил красавицу сестру. Сестру-красавицу убили Остался тут я сиротой) |
А (~ но) вдруг кусты зашевелились Раздался выстрел роковой. Злодей пустил в сестру ведь пулю (~свинцову пулю) Убил красавицу сестру [Сестра из лодочки упала, А я остался в ней один] |
И вдруг кусты зашевелились Раздался выстрел роковой. Сестру-красавицу убили Остался в лодочке один (~А я остался сиротой) |
| Вар. 7 | Вар. 5 | Вар. 6 | Вар. 4 |
| И вдруг кусты зашевелились Раздался выстрел роковой Сестра упала, почернела И я наплакался над ней. |
Но вдруг кусты зашевелились, Раздался выстрел из кустов. Злодей послал злодейску пулю Убил красавицу сестру. |
Вдруг раздался выстрел Раздался выстрел роковой. Черкес убил мою сестру родную Убил красавицу мою. |
Раздался тот выстрел роковой, Убил-то, убил сестру родную, Убил красавицу сестру. |
Отметим, что выстрел часового из крепости заменяется здесь на выстрел из кустов (неизвестного «злодея», в одном случае — черкеса [вар. 6]); возможно, происходит это в силу того, что кусты,скрывающие в себе нечто опасное, гораздо естественнее для русского фольклора, нежели романтическая крепость над скалой. Обратим внимание на мотивсиротства, появляющийся не после гибели родителей, а после гибели сестры, особенная любовь к которой может даже специально подчеркиваться: Не жаль папаши и мамаши / А жаль красавицу сестру [вар. 8][1]. Дело, конечно, в том, что слово сирота употреблено здесь не в привычном для нас смысле 'человек (обычно очень молодой или ребенок), оставшийся без отца и матери', а в значении 'одинокий, беспомощный, бесприютный' (в том числе о стариках, нищих, бездомных [Даль 1989-1991, IV, с. 188]); в этом качестве оно входит и в поэтический лексикон народного романса (ср.: Маруся ты, Маруся, открой свои глаза, / А я, бедный мальчишка, остался сирота [Михайлова, Смолицкий 1994, № 67]). Полное одиночество герой ощущает после утраты сестры — именно тогда он и становится «кругом» сиротой (т.е. 'круглым, полным, абсолютным'): Сестру-красавицу убили / Остался в лодочке один [вар. 8]; Сестра из лодочки упала, / А я остался в ней один. / Кругом, кругом осиротел я, / Кругом остался сиротой [вар. 9].
В некоторых случаях [вар. 8, 10] песня этим и заканчивается, в других — герой прощается с сестрой (и с родиной), после чего собирается покончить с собой:
| Вар. 6 | Вар. 2 |
| Прощай, сестра моя родная Прощай, красавица моя. Тебя я больше не увижу И брошусь в волны я. |
Прощай, Болгария родная Прощай, любимая сестра Тебя я больше не увижу В Дунайски волны кинусь я. |
Однако чаще всего в финале баллады появляется еще одна строфа, в которой герой с горы смотрит на горящее село (в одном случае — даже сам его поджигает); иногда затем повторяется мотив сиротства и прощания с родиной и погибшей семьей. Эти строчки также не имеют аналогий в литературном оригинале, но, судя по их устойчивости, принадлежат гипотетическому лубочному первотексту:
| Вар. 3, 11, 12 | Вар. 4, 5, 7 | Вар. 9 | Вар. 13 |
| Зайду (~ пойду) я на гору
крутую Село родное посмотрю (~Да где я раньше рос) Горит село мое родное (~горит родное) Горит вся родина моя |
Взошел я (~ Забрался)
на гору крутую. Взглянул (~ Взглянуть) на родное село (~Село родное посмотреть): Горит, горит село родное, Горит вся родина моя. |
Я выйду на гору
крутую Село родное посмотрю: Горит, горит село родное, Горит вся родина моя. Прощайте, кустики ракиты, Прощайте, мать, отец, сестра |
Пойду я на гору
крутую Село родное подожгу Гори село мое родное, Гори вся родина моя! Я остался сиротою Кругом чужая сторона |
Вернемся к вопросу о локализации описанных в песне событий. Она, как мы помним, весьма различна: Сербия, Болгария, «среди Манчжури и Китая», «Между Манчжурией Китая» («Между Китаем и Манчжурой...» [Гусев 1988, II, с. 493]), «Между Москвой и Ленинградом». Кроме того, по-разному именуются и напавшие на родину враги: турки [вар. 2, 3], татары [вар. 1]), поляки [вар. 4], чехи [вар. 7], фашисты [вар. 9], англичане [Белавин, Подюков, Черных, Шумов 2005, с. 59], черкес, убивший сестру [вар. 6], просто «лиходеи» [вар. 5] или «злые люди» [вар. 10], наконец, некие неназванные противники [вар. 6, 8, 12]. Если тема турецкого нашествия есть прямое заимствование из веневитиновского прототипа, а балканская локализация — продукт его непосредственной переработки, то «татарско злое ополченье», вероятно, появляется под влиянием топики «старших» исторических песен русского фольклора о татарском нашествии и татарском полоне. Что же касается прочих случаев, то они, по-видимому, представляют собой разновременные приурочивания песни к событиям войн, которые велись на протяжении второй половины XIX в. – первой половины XX в.: русско-турецкой, кавказской (черкес убил сестру родную; впрочем, этот случай может иметь и чисто литературное происхождение), русско-японской (между Китаем и Манчжурой), гражданской (поляки, чехи, англичане), второй мировой (фашисты). Так же происходило, например, с песней «Шли два героя с германского боя...», последовательно приурочиваемой к немецкой, турецкой, польской, финской военным кампаниям 1914-1945 годов [Архипова, Неклюдов 2008].
PS.
Среди «нищенских» песен первой трети XX в. о несчастном мальчике или девушке, холодной ночью, под снегом и дождем вынужденных заниматься мелочной торговлей либо просить милостыню («Купите бублички…», «Нью-Йорк окутан голубым туманом…» и др.), есть песня о сироте, продающем папиросы и рассказывающем прохожим о чудовищных обстоятельствах своей короткой жизни (по некоторым вариантам, ему всего 8 лет):
| Мой отец в бою нелегком жизнь свою отдал, Маму на рассвете где-то немец расстрелял. А сестра моя в неволе, сам я ранен в чистом поле, Потому и зренье потерял [Институтка 2002, № 2]. |
Мой отец в бою нелегком жизнь свою отдал, Мою маму под Одессой немец расстрелял, А сестра моя в неволе, сам я вырос в чистом поле, Потому и зренье потерял [Луговая 2001, с. 143-144]. |
Мой папаша под Херсоном жизнь свою отдал, Мамочку мою с винтовки немец расстрелял. А сестра моя в неволе, погибает в чистом поле, Так свое я детство потерял [Бахтин 1997, с. 785]. |
Отец мой жизнь за родину отдал, Мамку на рассвете где-то немец расстрелял, А сестра моя в неволе, сам я ранен в чистом поле, Оттого и зренье потерял [Диль 2002, с. 132-133]. |
Легко заметить: перечень постигших героя несчастий (практически не меняющийся от варианта к варианту) точно повторяет соответствующие события фольклоризованной версии «Песни грека»: погибший в бою отец — убитая врагами мать — попавшая в неволю сестра. Похоже, что данный фрагмент появился в этой песне под влиянием рассмотренной выше баллады — для усиления трагизма описываемой ситуации; не слишком естественно звучит упоминание о ранении, полученном «в чистом поле» восьмилетним ребенком, что больше подошло бы взрослому воину.
Как считается, текст «Папирос» представляет собой перевод с идиша, более того, в самой песне говорится, что мальчик «поет на языке своем» (или «родном»), т.е. не на русском, а в смешанном русско-еврейском тексте в монолог маленького нищего вставлены слова на идише: Купите, кой же, кой же, папиросы [Еврейский ресторан 2001, № 12] (koift 'купи'). В одном из вариантов песни на идише говорится об особенно нежных отношениях именно с сестрой:
Мой папа на войне потерял руки,
Моя мама на могла выносить страданий,
Они оба похоронены,
А я остался один на свете,
Несчастный, как камень.
У меня была сестра,
Прекрасное дитя,
Она играла со мной целый год.
С ней мне было легче,
Я легко переносил голод,
Только посмотрев на нее
(«Папиросн» [www.sem40.ru])
Таким образом, данный фрагмент не может быть позднее включенным в русский перевод песни. Остается предположить, что подобный перевод совершался дважды — сначала с русского на идиш (данная версия могла сохранить более старую редакцию, в которой подробнее говорилось об отношениях героя с сестрой), а затем обратно на русский. В принципе это возможно; так, при массовой еврейской эмиграции в Америку музыкантами не только исполнялись собственно еврейские песни, но и делались переводы на идиш русских песен, которые затем, попадая в Европу, принимались за еврейские. Например, в качестве «еврейской песни» демонстрировались на идише романс «Выхожу один я на дорогу», «Где эта улица, где этот дом» и «Дунайские волны» (Марио Корти. Поверх барьеров. Европейский час // Радио «Свобода», 21.10.2004).
Литература
Адоньева, Герасимова 1996 — Современная баллада и жестокий романс / Сост. С. Адоньева, Н. Герасимова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1996.
Архипова, Неклюдов 2008 — Архипова А.С., Неклюдов С.Ю. Два героя / два уркана: привал на пути // Natales grate numeras? Сборник статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб., 2008 (Studia Ethnologica, Вып. 6), с. 27-75.
Бахтин 1997 — Бахтин В.С. (сост.) Не сметь думать что попало! // Самиздат века. Сост. А. Стреляный, Г. Сапгир, В. Бахтин, Н. Ордынский. Минск–Москва, Полифакт, 1997.
Белавин, Подюков, Черных, Шумов 2005 — Белавин А.М., Подюков И.А., Черных А.В., Шумов К.Э. Война и песня. Солдатские и военные песни в фольклорной традиции Прикамья. Пермь: ПГПУ, 2005.
Брянцева 2006 — Русская песенная традиция Архангельского района Башкортостана / Сост. Л.И. Брянцева. Уфа: Гилем, 2006.
Веневитинов 1980 — Веневитинов Д.В. Песнь грека // Веневитинов Д.В. Стихотворения. Проза. Изд. подгот. Е.А. Маймин, М.А. Чернышев. М.: Наука, 1980, с. 30-31.
Георгиевский 1929 — Георгиевский А.П. Русские на Дальнем Востоке. Фольклорно-диалектологический очерк. Вып. IV. Фольклор Приморья. Владивосток, 1929 (Труды Дальневосточного Гос. ун-та. Сер. III, № 9).
Гуревич, Элиасов 1939 — Гуревич А.В, Элиасов Л.Е. Старый фольклор Прибайкалья. Т. 1. Улан-Удэ, 1939.
Гусев 1988, I-II — Песни русских поэтов в двух томах / Вступит. ст., сост., подгот. текста, биографич. справки и примеч. В.Е. Гусева. Л., Сов. писатель, «Биб-ка поэта», 1988.
Даль 1989-1991 — Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х томах. М., 1989-1991.
Диль 2002 — Любимые песни и романсы. Сост. О. Диль. СПб.: Литера, 2002.
Еврейский ресторан 2001 — Еврейский ресторан. Музыка эмиграции. Раритетные записи из частных эмигрантских архивов. Аудиокассета, 2001.
Институтка 2002 — Институтка. Легенды блатной песни. Аудиокассета, 2002.
Лазарев 1969 — Лазарев А.И. Русские народные песни на Урале // Родные напевы. Старинные русские и современные народные песни Урала. Вып. I. Сост. А.И. Лазарев. Нотная запись В.Л. Хоменко. Челябинск: Южноуральское кн. изд-во, 1969.
Левашов 1963 — Поет сибирской хор. Песни из репертуара Государственного Сибирского русского народного хора / Сост. В. Левашов. М.: Музгиз, 1963.
Луговая 2001 — Постой паровоз! Блатные песни. Сост. И.В. Луговая. М.: Рипол классик, 2001.
Макиенко 1956 — Макиенко П.А. У донских казаков // Советская музыка, 1956, № 12, с. 76-83.
Михайлова, Смолицкий 1994 — Русский жестокий романс. Сост. В.Г. Смолицкий, Н.В. Михайлова. М.: [ГРЦРФ], 1994.
Неклюдов 2008 — Неклюдов С.Ю. Фольклорные переработки русской поэзии XIX века: баллада о Громобое // И время и место. Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата. М.: Новое издательство, 2008, с. 574-593.
Тамаркина 2000 — Романсовая лирика Удмуртии. Вып. 1. Редактор-составитель Э.А. Тамаркина. Ижевск: Удмуртский университет, 2000.
[1] Уже из стихотворения Веневитинова следует, что именно «сестра младая» является главной привязанностью героя. Сообщив в одной строке о гибели родителей (Погибла мать, отец убит), поэт затем 33 строки посвящает попытке спасти сестру, ее гибели и горю героя по этому поводу. Наконец, именно гибель сестры побуждает его стать мстителем.