Наум Синдаловский

ФОЛЬКЛОР СОЦИАЛЬНЫХ НИЗОВ ПЕТЕРБУРГА,
или «НЕ ЛЕЗЬ В БУТЫЛКУ»

Журнал «Нева», 1998, №7, стр. 192-199.


Социальное расслоение петербургского населения началось одновременно с закладкой первого кирпича в основание нового города. Наряду с указами о принудительном переселении из Москвы в Петербург на постоянное жительство представителей высокородного старорусского купечества и дворянства, Петр издает указ, предписывающий «беглых солдат бить кнутом и ссылать в новостроющийся город Санкт-Петербург». В XVIII веке на петербургских улицах можно было встретить арестантов, которых в колодках ежедневно водили по городу для сбора подаяний. Других средств к существованию у них не было. Петербуржцы хорошо знали старый русский обычай: «Голодай да холодай, а колоднику отдай». Народная, или, как ее еще называют, вульгарная, этимология возводит происхождение названия острова Голодай к этой старинной пословице. Арестантские бараки стояли как раз на том пустынном окраинном острове, на берегу реки Смоленки.

Названные нами крайние, полярно противоположные точки широкого спектра петербургского этноса, экстраполированные на географическую карту города, обозначили, с одной стороны, аристократический, или, как его называли в обиходе, «белый город», на Адмиралтейском острове, с другой — беднейшие рабочие окраины северных островов, о которых в народе говорили: «Вошь да крыса до самого Елагина мыса». По социальному статусу им вполне соответствовали и многие другие фабрично-заводские районы периферийного Петербурга, считавшиеся основными поставщиками асоциальных и деклассированных цементов на столичные панели и тротуары. Главные из них были расположены на обоих берегах Невы восточнее Литейного моста, в промышленных кварталах Обводного канала на всем его протяжении и в той части Фонтанки, где она становилась принадлежностью Коломны, репутация которой была невысокой: «Коломна всегда голодна».

Со второй половины XIX века, когда стремительный рост промышленного производства в столице вызнал небывалый строительный бум, социальную опасность начали представлять выраставшие, как грибы после дождя, доходные дома, многие из которых известны в фольклоре по фамилиям их владельцев: «Дурдинки», «Комаровки», «Лихачевки» и т. д. Чаще всего такие четырех-, пятиэтажные Дома в народе назывались собирательным именем «наемные казармы», что вполне соответствовало условиям проживания в них среди грязи, скученности и скандалов. В начале ХХ века предпринимаются попытки решить проблемы жилья строительством так называемых домов-коммун. Два таких дома построил архитектор В. П. Кондратьев. Один из них находился на Смоленской улице и назывался «Порт-Артур», другой — «Маньчжурия» на Лубенской (ныне Заозерной) улице. Однако общей проблемы это не решало. Тысячи фабрично-заводских рабочих ютились в дощатых бараках на Троицком поле, которые в народе прозвали «кораблями»; в деревянных домиках, построенных для мастеровых фабрики «Треугольник» стараниями принца Лейхтенбергского и потому иронически прозванных «принцевыми номерами»; в лачугах «Хрустального городка» вблизи Фарфорового и Стеклянного заводов.

Но те, что пришли в Петербург для поиска работы и те, что неожиданно лишились ее, жили в еще более невыносимых условиях. Территорией их обитания были так называемые «угловые дома», где сдавались не комнаты, а только углы и где их соседями были церковные нищие и бездомные разносчики с окрестных рынков. Постоянным спутником такого беспросветного существования было пьянство.

В Петербурге жизнь хороша,
Только денег нет ни гроша.
Заведется пятачок,
И бежишь с ним в кабачок.

Бесшабашно-хвастливый тон одних частушек чередуется с рифмованными философскими сентенциями других. Вот как об этом пели побывавшие в Питере тверские мужики. Запись 1914 года.

Четвертная — мать родная,
Полуштоф — отец родной,
Сороковочка-сестрица
Научила водку пить,
Научила водку пить,
Из Питера пешком ходить.

Отдавая дань традиции, самый злачный район Петербурга — Сенную площадь, к роли которой в жизни питерских социальных низов мы еще вернемся, — до сих пор называют: «пьяные углы Сенной». Даже в периоды наиболее ожесточенной государственной борьбы с пьянством, здесь, на Сенной, в любое время суток можно было достать бутылку спиртного. Среди трущоб Сенного рынка родился даже фольклорный термин для обозначения беспризорных подростков, промышлявших на сдаче пустых бутылок: «санитары Сенной».

Сопутствовавшие пьянству массовые драки в старом Петербурге были явлением обыкновенным. Аренами побоищ становились многочисленные городские пустыри, один из которых, за Финляндским вокзалом, именно поэтому, если верить народному преданию, до сих пор называется «Куликовым полем». В полицейских сводках можно встретить даже упоминания об убийствах, случавшихся на этом «легендарном поле» во время выяснений отношений после массовых совместных распитий.

Понятно, не все искатели столичного счастья могли адаптироваться и жизни в столице. «Питерская браковка» была жестокой. Многие отрезвевшие растиньяки, помятые жизнью и потертые бедностью и унижением, возвращались «на круги своя» в псковские или ярославские деревни. Многие продолжали влачить нищенское существование в затхлых пространствах «угловых домов», надеясь на нечаянное чудо или невероятный случай. Жизнь многих выплескивалась на улицы и реализовывалась в таких уродливых формах, как мошенничество, воровство, проституция, бандитизм. Среди них многие были лишены права проживания в столице, у них изымались паспорта, полиция знала их чуть ли не в лицо, их принудительно высылали из Петербурга, но они вновь и вновь возвращались. В народе их называли «Спиридоны-повороты».

Городской фольклор со скрупулезной точностью обозначил географические адреса, которые в темное время суток старались обходить законопослушные обыватели. Питерская фразеология нашпигована дефинициями: «лиговская шпана», «пряжкинская шпана», «покровская шпана», «чубаровская шпана». Последняя в 20-е годы группировалась в районе Чубарова, ныне Транспортного, переулка. Собирательное определение подростковых хулиганских групп — «питерская шпана» в устах благовоспитанных граждан давно превратилось в расхожее ругательство. В 20-е годы на Лиговке, в районе Московского вокзала, было открыто Городское общежитие пролетариата, аббревиатура которого — ГОП — стала корнем питерского крылатого слова «гопник». В свою очередь, это слово вошло в пословицу: «Количестно гопников определяется в лигах» — так велика была роль Лиговки в формировании беспризорничества и бандитизма.

В глазах многих питерцев таким же пристанищем бандитов и хулиганов была знаменитая школа имени Достоевского. О том, что она была лабораторией советского социального перевоспитания, узнали позже из художественной литературы.

С Достоевского ухрял
И по лавочкам шмонал...
На Английской у Покровки
Стоят бабы, две торговки,
И ругают напопад
Достоевских всех ребят.

Свои радости были в каждом районе.

Как у Нарвских у ворот
Ходит в панике народ:
От шпаны прохода нет
Ни в кино, ни в домпросвет.

А у гаванской шпаны
На троих одни штаны.
Один носит, другой просит,
Третий очереди ждет.

Обратите внимание, как легко и просто вписывается в этот ряд современная частушка:

А на Марсовом на поле
Для бомжей одно раздолье.
Там всегда есть огонек,
Чтоб зажарить шашлычок.

Продолжается традиция питерской фразеологии. Она конкретна и «не растекается мыслью по древу»: «На улицу Наличную не ходи с наличными» и «В переулок Ильича не ходи без кирпича».

За тысячи лет мировой цивилизации технология спроса и предложения человеческого тела ничуть не изменилась. В Вавилоне ли, в Риме, Париже или Петербурге проституция всегда занимала свое соответствующее место в социальной иерархии. И если в сословных списках ей отводилось последнее место, то это вовсе не означало, что она ютилась на городских задворках. «Пойти на Невский» в значении «заняться проституцией» давно стало петербургской пословицей. Самые дешевые проститутки с демонстративным достоинством предлагали себя в самом центре Ленинграда — на тесном «пятачке» на углу Невского проспекта и Перинной линии Гостиного двора. Раскрашенные красавицы в определенных кругах так и назывались: «пятачковые». Доступные и недорогие «Евы из Галерной гавани», как, называли василеостровских шлюх, дефилировали у морских причалов в ожидании богатых клиентов.

Публичные дома старого Петербурга располагались в непосредственной близости от фешенебельного центра города и его главной улицы — Невского проспекта. Большинство квартир первых этажей Мещанской улицы составляли пресловутые меблированные комнаты. Известен анекдот о министре финансов в правительстве Николая I Федоре Павловиче Вронченко, человеке некрасивом, но большом волоките и любимце петербургских камелий. По случаю высокого назначения его на пост министра все окна в нижних этажах Мещанской были иллюминированы, и у всех ворот стояли празднично разодетые дамы. «Мы радуемся повышению Федора Павловича», — охотно сообщали они прохожим.

В фольклоре сохранилась легенда о происхождении названия Фонарного переулка. По некоторым сведениям, оно появилось еще в середине XIX века — то ли от Фонарного питейного дома, то ли от фонарных мастерских, находившихся поблизости. Но в начале ХХ века это вполне обыкновенное название в сознании обывателей стало ассоциироваться с появившимися во многих домах этого переулка меблированными комнатами с соответствующими красными фонарями над входами. Всполошившиеся домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой о переименовании переулка. Дело дошло до Николая II. Царь оказался суров, но справедлив. «Если господа домовладельцы шокированы красными фонарями на собственных домах, — будто бы сказал он, — пусть не сдают их под непотребные заведения». Так, если верить легенде, переулок сохранил свое историческое название.

Петербург был щедро одарен всеми признаками европейского портового города. Публичные дома были его неотъемлемой и естественной принадлежностью. На этой почве случались и курьезы. Иногда они носили международный характер. Во время пребывания в Петербурге французских моряков и их честь было устроено большое представление в Народном доме, что на Петербургской стороне. На следующий день в иностранных газетах появилось сообщение: «Прием в публичном доме Санкт-Петербурга». Путаница с переводом слова «народный» применительно к петербургским общественным зданиям происходила не однажды. Народный дом частенько называли: «Публичный дом Николая II».

После революции публичные дома законодательно запретили. Вместо предоставления собственных комнат теперь проститутки вынуждены были ждать «делового» приглашения в номера гостиниц для иностранцев. Как анекдот рассказывают о случае, произошедшем на автобусной остановке у интуристовской гостиницы «Карелия». На фонарном столбе висит объявление: «Продаются щенки боксера - рыжие девочки». «Щенки боксера» тщательно зачеркнуто, но приписано: «и не только рыжие. Обращаться в „Карелию"». Добавим от себя: и не только в «Карелию».

У Петровского причала,
Там, где сфинксов парапет,
На общественных началах
Девки делают минет.

К сожалению, имидж европейского портового города Петербурга поддерживается до сих пор. Вот анекдот, придуманный еще в Ленинграде. Мы сознательно сохраняем недавнее название города.

Заспорил грузин с ленинградцем, где эхо лучше — в Грузии или в Ленинграде. Поехали в Грузию. Пошли в горы.
— Бляди-и-и-и-и...
И в ответ услышали многократное:
— Бляди... Бляди... Бляди...
Вернулись в Ленинград. Встали посреди Исаакиевской площади и крикнули:
— Бляди-и-и-и-и...
И через мгновение услышали со стороны Московского вокзала:
— Идем...

Русские толковые словари утверждают, что слово «мазурик» является универсальным для таких понятий, как мелкий воришка, плут, мошенник. Однако Всеволод Крестовский, автор знаменитого романа «Петербургские трущобы», считает его собственно петербургским, в отличие от Москвы, где для этого используют слово «жулик». Хотя интересно отметить, что в раннем петербургском песенном фольклоре это социальное зло не делится на две столицы. Оно воспринимается общим достоянием. В шестом томе «Великорусских народных песен» А. И. Соболевский публикует старинную песню о московском воре, который «обломил замок от лавки» и сбежал в Петербург:

…
…
Из Москвы в Питер приехал
По особенным делам.
Шел по Невскому проспекту,
Сам перчаткой рассуждал:
Что за чудная столица
Развеселый Петербург!
Всю Россию изошел,
Веселее не нашел! — и т. д.

В 60-х годах прошлого века внезапным бедствием для Петербурга стали частые грабежи за Московской заставой. Это были издержки знаменитого указа об отмене крепостного права. После 1861 года Петербург буквально наводнил поток жаждущих немедленного обогащения крестьян из окрестных губерний. В городском фольклоре есть балаганная прибаутка - живописная картинка криминальной жизни посткрепостнической России:

Был я цирюльником на большой Московской дороге.
Кого побрить, постричь, усы поправить,
Молодцом поставить,
А нет, так и совсем без головы оставить.
Кого я ни бривал,
Тот дома никогда не бывал.
Эту цирюльню мне и запретили.

Песенный жанр с его универсальными возможностями — исповедальными длиннотами, веселой удалью или слезливой напевностью — в воровском мире исключительно популярен. Как правило, в песнях происходят удивительные метаморфозы. Социально опасные антигерои вдруг становятся романтическими робин гудами или несчастными жертвами жизненных обстоятельств. Они начинают нравиться не только самим себе, но и окружающим. В недавнем ГУЛАГе широкой известностью пользовался так называемый «Гимн малолеток»:

Ах, зачем я па свет появился,
Ах, зачем меня мать родила.
С детских лет по притонам скитался,
Не имея родного угла.
Раз на Невском проспекте у бара
Мент угрюмо свой пост охранял,
А на той стороне тротуара
Малолетка с девчонкой стоял.
«Уходи, я тебя ненавижу,
Уходи, я тебя не люблю.
Ты же вор, ну а я комсомолка,
Уходи, я тебя не люблю».
И ушел тот парнишка, заплакав,
Он на мокрое дело пошел.
А па деле менты повязали,
Спецэтапом па север пошел.
…

Сентиментальный образ несчастного уголовника, пострадавшего от социальных условий, или бандита, помогающего бедным и обездоленным, широко культивировался в 20-х годах. На базарных площадях и в вагонах пригородных поездов нищие менестрели с пропитыми хриплыми голосами любили исполнять жалостливую песню «Как на кладбище Митрофаньевском»:

Вот сейчас, друзья, расскажу я вам.
Этот случай был в прошлом году,
Как на кладбище Митрофаньевском
Отец дочку зарезал свою.
Мать, отец и дочь жили весело,
Но изменчива злая судьба... — и т. д.

Город был наводнен слухами о благородном рыцаре — атамане василеостровской банды грабителей, некоем Моте Беспалом, который грабил только буржуев-нэпманов и никогда не обижал страждущих. Для их счастья он был готов на самые невероятные подвиги. Ради одной бедной старушки, сыновья которой погибли в германскую войну, он специально очистил ювелирный магазин, а все золотые изделия связал веревкой и кинул старушке в форточку. К драгоценностям была привязана купюра в десять червонцев, на полях которой Мотя собственноручно написал: «Где бог не может — Мотя поможет». Долгое время этот девиз не сходил с уст слезливых петербургских домохозяек.

Ночные разбойники послереволюционного Петербурга отличались редкой изобретательностью. О них рассказывали чудеса. Будто бы они в погребальных саванах, с пружинами, привязанными к ногам, неожиданно для всех выскакивали из-за заборов или из окон пустующих домов и подскакивали на своих пружинах до верхних этажей.

Эх, яблочко
На подоконничке
В Петрограде появились
Покойнички.
Они прыгают,
Скакают
И догола раздевают
У прохожих на виду.

Было от чего расчувствоваться от сказочных баек про великодушного Мотю Беспалого.

Впрочем, на другом полюсе воровского фольклора сентиментальные слезы высыхают, и мир вне зоны выглядит прагматичным, жестоким и бескомпромиссным — вполне адекватным миру воровских притонов, тюрем и авторитетов. «Зашушарить» — на тюремном жаргоне «украсть», от железнодорожной станции Шушары, где на сортировочной горке банды грабителей разворовывают железнодорожные вагоны. «Вор» — блатная татуировка, которая расшифровывается: «вождь октябрьской революции». Складывается впечатление, что колючая проволока лагерных зон представляет собой некое подобие двустороннего зеркала: где реальный мир, а где ирреальное зазеркалье, зависит от того, кто в него смотрит.

Признанным центром криминального мира дореволюционного Петербурга была пресловутая «Вяземская лавра» вблизи Сенного рынка. «Вяземская лавра» возникла в середине XIX века на участке земли, приобретенной князьями Вяземскими для застройки доходными домами. За сравнительно короткое время на территории от Фонтанки до Сенного рынка число длинных двухэтажных зданий достигло тринадцати. В них за незначительную плату одновременно могли находиться до 20 тысяч человек. В основном это были бродяги, нищие, воры, проститутки, бандиты, беспризорники. Очень скоро печально знаменитые ночлежки «Вяземской лавры» приобрели славу самых страшных трущоб старого Петербурга. Это была зона, где устанавливались свои законы, куда городские власти и блюстители порядка заходить побаивались. Преступность, разврат и антисанитария достигли здесь чудовищных размеров.

Обитателей «Вяземской лавры» в Петербурге иронично называли «вяземскими кадетами». Имели свои фольклорные названия и все тринадцать корпусов лавры: «Столярный», «Тряпичный флигель», «Четвертные бани», «Малый Полторацкий» и т. д. Дом самого князя Вяземского знали под названием «Сухаревка». Свои характерные топонимы имели и места общих сходок: «Малинник», «Садок». Один из притонов за пределами «Вяземской лавры» в Таировом переулке назывался «Клоповник». Питательной средой, пополнявшей ряды «вяземских кадетов», были многочисленные трущобные районы старого Петербурга. Недалеко от Сенной площади, в районе Малкова (ныне Бойцова) переулка, раскинулись «Малковские трущобы». Фольклор знает трущобы на Обводном канале, между фабрикой «Треугольник» и Балтийским вокзалом. В обиходе этот район до сих пор называют «Смертельным треугольником». Известен «Край тысячи запахов» вблизи химических и обувных производств в Московском районе. Питерские трущобы становятся декорациями, в которых разыгрываются отвратительные сцены бандитской жизни столицы:

Петроградские трущобы,
А я на Пряжке родился,
И по трущобам долго шлялся,
И грязным делом занялся.
Имел я нож, имел отмычки,
Имел я финское перо, —
И не боялся ни с кем стычки,
Убить, зарезать — хоть бы что! — и т. д.

В первые годы советской власти с трущобами начали активно бороться. В 20-е годы была наконец ликвидирована «Вяземская лавра», жилыми домами «Кировского городка» был застроен район Тракторной улицы — известный в свое время «Шанхай». Но память о них сохранялась еще долго. Через много лет целые районы, застроенные кирпичными пятиэтажками в рамках массового жилищного строительства 60-х годов, стали называть «петербургскими хрущобами» — фразеологическая конструкция, сложенная из названия романа Крестовского и фамилии инициатора ускоренного строительства жилья — Н. С. Хрущева.

Конечно, борьба с криминальным злом сводилась не только к сносу трущоб и благоустройству кварталов. Использовались и более традиционные методы. Городская фразеология, яркая и выразительная, периодически фиксировала отдельные этапы этой перманентной борьбы. «Быть у дяди на поруках» на воровском жаргоне означало отбывать наказание в арестантских ротах; «отправить под шары» или «ночевать под шарами» — арестовать и направить в полицейский участок. Полицейские участки, как правило, располагались вместе с пожарными частями. Здания участков имели высокие каланчи, на мачтах которых во время стихийных бедствий вывешивались черные шары. По их количеству обыватели узнавали, в какой из двенадцати частей города случался пожар. Шары служили также для оповещения населения об угрозе наводнения.

В 1890 году по проекту архитектора Главного тюремного управления А. И. Томишко на правом берегу Невы был выстроен комплекс зданий краткосрочной тюрьмы. В комплекс входили: церковь, здания технических и хозяйственных служб и корпуса собственно изолятора. Мрачное краснокирпичное здание построено в виде двух пересекающихся в плане крестов с дозорными башнями в местах пересечений. В обиходе эту известнейшую в городе тюрьму называют «Крестами». На тюремном жаргоне «креститься» — это попасть и следственную тюрьму «Кресты», где все заключенные становятся «крестовыми братьями». Небезынтересно напомнить, что крестовыми братьями на Руси считались обменявшиеся друг с другом нательными крестами совершенно незнакомые люди.

С «Крестами» связано одно городское предание. Согласно ему, по окончании строительства архитектор был вызван на доклад к императору. «Я для вас тюрьму построил», — не очень удачно сформулировал свою мысль зодчий. «Не для меня, а для себя», — резко оборвал его царь. Если верить преданию, архитектор был заживо замурован в одной из камер, дабы никому не достался секрет планировки знаменитой тюрьмы.

То ли ради удачной рифмы, то ли еще по какой загадочной причине, но в одной из петербургских частушек инициативу строительства «Крестов» приписывают императрице Екатерине II:

По приказу грозной Катьки
Дом стоит кирпичной кладки.
Он имеет вид креста,
И живут там неспроста.

Согласно многочисленным и противоречивым тюремным толкам, количество камер в «Крестах» колеблется от четырехсот до тысячи. Причем на самом деле их или 399, или 999, а последняя как раз и есть та неизвестная легендарная гробница, в которой покоится несчастный архитектор. Но сколько бы их ни было, их всегда мало. По сообщениям средств массовой информации, расчетные нормы заселения камер давно уже превышают 500, 700, а то и все 1000 процентов. Новые тюрьмы, за исключением, пожалуй, следственного изолятора НКВД — знаменитой «Шпалерки», — после революции не строили. И хотя в частушках социалистического Ленинграда фигурирует понятие «Ленинградская тюрьма», речь в них идет о старых, еще царских тюрьмах:

Ленинградская тюрьма,
Лестница протертая.
Подвела меня статья
Сто тридцать четвертая.

Между тем в Петербурге ничего не изменилось, а может быть, и усугубилось. Сопутствующий любому крупному мегаполису криминальный мир настолько растворился в мире законопослушных граждан, что на это обстоятельство давно уже обратил свое внимание городской фольклор. Территориальный принцип народных названий бандитских группировок старого Петербурга, когда сами названия становились некими предупредительными сигналами избегать те или иные районы в то или иное время суток, неожиданно сменился на экстерриториальный. Вместо «пряжкинских», «лиговских» и им подобных объединений появились «казанские», «воркутинские», «тамбовские». О размахе их деятельности можно судить по современному фольклору. В начале 90-х годов погиб один из крупнейших бандитских авторитетов по кличке «Марадона». Рассказывают, что его подельники всерьез обсуждали вопрос об установке ему памятника на одной из улиц Петербурга. Попытка, если верить фольклору, «едва не увенчалась успехом».

В этой связи неплохо еще раз обратиться к лучшим образцам петербургского городского фольклора. В 1828-1829 годах на территории Новой Голландии по проекту архитектора А. Е. Штауберта была построена Морская тюрьма. Круглое в плане здание тюрьмы в народе сразу получило прозвище «Бутылка». Так вот, старинные легенды утверждают, что известная далеко за пределами Петербурга пословица «Не лезь в бутылку» происхождением своим обязана именно этой тюрьме. А что это означает, хорошо представляют как в том, так и в другом социальном мире Петербурга.