 |
Вадим Шефнер
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ВАСИЛЕОСТРОВЦА
"Нева", 1995, №7, стр. 213-219.
Уже сорок лет живу я на Петроградской стороне. Район хороший, я на него не в обиде. Но душа моя по-прежнему там, да родном Васильевском острове, на острове моей молодости. Васин остров для меня - пуп Земли и центр Вселенной. Со зрением дело у меня нынче плохо обстоит, но в снах - я зоркий, сны мои объемны и многоцветны, и свою родную Шестую линию вижу я очень отчетливо: наяву мне ее даже в очках так не увидеть.
Я - коренной питерец. Я не горжусь этим, я этому радуюсь. Гордиться, кичиться этим - нелепо. Ведь родителей не выбирают, и место рождения от родившегося не зависит. Просто мне повезло.
Помню Великое наводнение 23 сентября 1924 года. Мне тогда было девять лет. Жили мы на Шестой линии в доме №17. Когда обе Невы - Большая и Малая - вышли из берегов, их воды, наступая со стороны Большого и Среднего проспектов, слились воедино на мостовой, возле дома №19. Это слияние рек (пока еще не очень глубокое) лишило нас, мальчишек, бегавших по бульвару, сухопутного пути к парадной - так, что домой я явился в мокрых ботинках. Дальнейший подъем воды я видел из окна. По улице плыли поленья, доски, длинные пустые яичные ящики, квадратные тюки прессованного сена. Плыли и яблоки. Это меня удивило: до этого дня я был убежден, что они не плавучие, что они тяжелее воды.
После наводнения много всяких слухов ходило по городу. В частности, рассказывали, что в одном доме на Малом проспекте, в нижнем этаже, в большой коммунальной квартире живет некая тетя Тоня. За двое суток до наводнения этой пожилой женщине приснился вещий кошмар, после которого она все свои пожитки сразу же перетащила на чердак, - чтобы они не подмокли. Она и соседей своих уговаривала поступить так же, но те дружно отвечали, что они, слава Богу, не психи, а ей пора в психбольницу к Николе Чудотворцу переселиться. Зато после наводнения они ее очень уважать стали.
В октябре 1942 года был день, когда Ленинграду угрожало наводнение, вода в Неве поднялась довольно высоко. Но потом природа одумалась, ветер присмирел, из берегов Нева не вышла. А если бы вышла? При мысли об этом даже сейчас, через полвека, мне как-то не по себе становится... Блокада и наводнение...
Мне тогда лет двенадцать было. Шагая по Съездовской (то есть по Кадетской) линии, я увидел на стене Кадетского корпуса небольшую запыленную, неумытую мемориальную доску. Дословно текста не помню, но смысл его сводился к тому, что в этом здании по указанию Александра Второго в 1861 году заседал не то комитет, не то комиссия для выработки условий реформы по освобождению крестьян от крепостного права. Потом эта мемориальная доска исчезла.
Старые василеостровцы речку Смоленку именовали Черной речкой (не путать с другой - печально известной Черной речкой!). А если собирались поехать или пойти на левый берег Большой Невы, то говорили: "Я в город отправляюсь".
У входа в подворотню нашего дома красовалась аккуратная эмалированная дощечка с надписью: "Уборной во дворе нет". В довоенное время такие предупреждения можно было видеть на многих домах. А жеманное словечко "туалет" вошло в обиход много позже, заменив собой и "уборную", и "нужник", и "сортир", и "ватерклозет". И только морское слово "гальюн" живет и здравствует.
Слово "тротуар" тогда редко употребляли. Ведь мы шагали не по асфальтовому тротуару, а по панели, то есть по гладким каменным плиткам. Летом панель и булыжную мостовую дворник, поливал водой из черной резиновой кишки. Мальчишки прыгали и кричали: "Дядя дворник молодой, оболей меня водой". Однако на них он струю не направлял - дворники были люди серьезные. От взрослых я слышал, что дворники делились тогда на обычных и угловых, то есть обслуживающих угловые дома. Эта должность была более почетной, но и более трудоемкой: ведь тут надо было поддерживать чистоту и порядок по обе стороны дома. Заработок у угловых был, разумеется, выше, чем у обычных.
В годы нэпа сигарет у нас не курили, зато всяких папирос было великое множество. Недалеко от нашего дома, по ту сторону бульвара стоял ларек "Лентабакторга"; в нем инвалид первой мировой войны продавал спички, махорку, папиросы "Сафо", "Нева", "№ 6". "Трезвон", "Октябрину", "Купишь-куришь", "Тары-бары". Однако, когда мать посылала меня за спичками, я охотнее покупал их в табачном магазине, который находился на Шестой линии за Андреевским рынком, рядом с колбасной Кириллова. Я любил глазеть на папиросные этикетки, а в магазине их было больше, чем в ларьке. Тут были папиросы "Сальве", "Каприз", "Зефир", "Жемчужина Крыма", "Америкен", "Коминтерн", "Любек" - одним словом, выбор богатейший. Но, когда я стал журить, папирос этих уже не стало. На смену им пришли "Трактор", "Беломорканал", "Совет", "Блюминг" и - хошь верь, хошь не верь - папиросы по имени "Шарикоподшипник". Ей-богу, и такие были!
В двадцатые годы ленинградцы спиртного пили меньше, а всяких питейных заведений было куда больше, чем теперь. Моя родная Шестая линия с пивной, можно сказать, и начиналась. Помню желто-зеленую вывеску на стене дома № 1 и надпись на двери, что вела в ту пивнуху: "ПИВО РАСПИВОЧНО И НА ВЫНОС. РАКИ". На углу той же линии и Бугского переулка, под рестораном "Золотой якорь", в полуподвале, приютилась пивнушка, которую местные жители прозвали "Поддувалом". На углу Большого проспекта и Седьмой линии был ресторанчик "Олень". Это о нем пели:
На углу стоят "Олень",
Заходи кому не лень -
Выпьем кружечку пивца,
Ламца-дрица, гоп-ца-ца!
Во всех пивных и ресторанах к пиву полагались раки, и стоили они недорого. Но к тому времени, когда я стал посещать пивные, все раки уползли, не стало их. А вот дощечки на стенах внутри пивных со строгой надписью "Просьба не выражаться" долго еще существовали.
В годы моей юности все мостовые на Васильевском острове были булыжными, и только на Четырнадцатой и Пятнадцатой линиях, на участке между Большим и Средним проспектами, по обе стороны бульвара тянулась мостовая, мощенная деревянными шестиугольниками ("шашками"). Немудрено, что летними вечерами там шло гулянье. Парочки по этой мостовой, как по паркету, ходили. Там можно было познакомиться с симпатичной "мурмулькой". Словечко это я только от васинцев слыхал, и подразумевались под ним не курвы панельные, не шкицы гулящие, не шалашовки, не биксы, а девушки благонравные, но знакомства не чуждающиеся.
Василеостровская шпана делилась на Васинскую и на Гаванскую. Владенья Гаванской простирались от Двадцатой линии до взморья, а Васинской - от Девятнадцатой до Ростральных колонн. Гаванская считалась более агрессивной, многочисленной и победоносной. Быть может, завидуя славе гаванцев, васинцы распевали о них обидную частушку:
А у гаванской шпаны
На троих одни штаны;
Один носит, другой просит,
Третий очереди ждет.
В одной василеостровской столовке работала буфетчица Фея. Ее так по аббревиатуре прозвали, ибо по паспорту она была Фаина Елисеевна, а фамилия начиналась с буквы "Я". Позже мне на моем жизненном пути встретилась Яга (Янина Георгиевна, а фамилия на "А"). То была женщина добрая, на ведьму отнюдь не похожая. Знаком я был и с ГАДом - человеком очень хорошим, и ВОРом - старичком честнейшим. Родители, давая имена своим детям, не всегда учитывают, как будут звучать их трехбуквенные инициалы.
В довоенные годы на какое-то время Пятнадцатая линия была переименована в улицу имени Веры Слуцкой. Но другая сторона улицы, то есть Четырнадцатая линия, переименована не была. Это был рекорд, достойный "Книги Гиннесса".
Кипучей коммерческой жизнью жил Андреевский рынок. Там и одежду можно было приобрести в магазинах, и посуду, а уж о продуктах и говорить нечего. Там во дворе даже живых гусей продавали. Мало того, и возле рынка, на углу Седьмой линии и Большого проспекта, возле дома № 22 вовсю шла торговля. Молочницы молоко продавали, и там же беспатентные торговки во весь голос предлагали купить у них "конфеты раковые шейки по одной копейке". Другие выкрикивали: "А вот кошачье мясо! Берите кошачье мясо!" То было мясо не кошек, а для кошек - говяжья и свиная требуха.
На мосту Лейтенанта Шмидта к металлическим перилам были приделаны деревянные рейки, и на них висели два ярко-оранжевых пробковых шара. Под ними белела табличка с кратким наставлением о том, как надо применять их для спасения утопающих. Такие шары (а иногда - спасательные круги) можно было видеть на всех ленинградских мостах. Говорили, что не одна жизнь спасена ими, и даже самоубийц ими от смерти спасали. Иной бросится с моста, чтоб утонуть, а в воде одумается, закричит, призывая на помощь, - и тут ему с моста и бросят эту пару шаров или спасательный круг.
Однажды, шагая по Пятой, линии, я такую частушку из чьей-то форточки услышал:
Я страдала-страданула,
С моста в Невку сиганула,
Из-за Митьки-дьявола
Два часа проплавала!
С набережной Лейтенанта Шмидта был виден купол храма Спаса-на-Водах, стоявшего на другом берегу Невы. Я бывал в нем с матерью. Запомнилось мозаичное панно над алтарем - Иисус Христос, идущий по воде яко посуху. Помню и прикрепленные к стенам бронзовые доски с именами моряков, погибших в Цусимском бою. Но всего отчетливее, мне вот что запомнилось: ни издали, ни вблизи храм этот не казался большим, но стоило мне войти в него - и меня охватывало чувство простора; изнутри храм казался величественным, огромным. Это архитектурное чудо прочно вошло в мою память, а самого храма уже давно нет, его разрушили в 1932 году.
В школе на уроках пения мы разучивали бетховенского "Сурка" - "Из края в край вперед иду, и мой сурок со мною..." Но и иным песням нас учили. Одна так начиналась: "Мы раздуем пожар мировой, тюрьмы и церкви сравняем с землей!.."
Все василеостровцы знают кинотеатр "Балтика" (бывший "Форум") на Седьмой линии. Но уже очень мало кто помнит, что в двадцатые годы на той же Седьмой линии, в доме № 28, был еще один кинематограф - "Яр". Это было небольшое киношко, там шли всякие ковбойские боевики, уже сошедшие с экранов больших кинотеатров. Билеты в "Яр" были дешевые, и ходили туда главным образом подростки. В начале тридцатых годов, когда пришел конец немому кино, "Яр" закрылся.
Нэпманов в печати крепко ругали, но ежели судить беспристрастно, то были они не спекулянтами, а честными купцами. И ко всем покупателям, не исключая и меня - вертлявого шкета, относились они дружелюбно и внимательно. Что касается перерывов на обед, всяких там переучетов и санитарных дней, то их в частных продовольственных лавках вовсе не было. Конкуренция не позволяла.
Если хочешь быть счастливым,
Ешь картошку с черносливом,
И тогда в твоем желудке
Заведутся незабудки.
Такое четверостишие, написанное аккуратнейшим почерком и заключенное в деревянную рамочку, прочел я в одном частном магазинчике, к гастрономии никакого отношения не имевшем. Там продавали бумагу, чернила, карандаши, школьные тетради, а также альбомчики для стихов - они тогда были в большой моде у девочек. Над полкой, где лежали эти альбомчики, и висел этот стишок.
Возле входа почти в каждую из аптек можно было увидеть кнопку электрического звонка и эмалированную дощечку с надписью: НОЧНОЙ ДЕЖУРНЫЙ. Так что в случае крайней необходимости каждый мог и ночью купить нужное ему лекарство. Можно было и спирт приобрести, и некоторые этим злоупотребляли. Во флигеле нашего дома жил один сильно пьющий старикан. Шел слух, что по ночам он иногда ходит в аптеку Пеля (так по старинке звалась аптека в доме № 16 по Седьмой линии) и там объявляет, что ему срочно нужен спирт - дабы обмыть покойника. А дежурный аптекарь не имеет права отказать, ведь гигиена - залог здоровья.
Наш учитель химии, человек добрый и вежливый, почему-то носил на пиджаке треугольный синий значок, на котором были две белые выпуклые буквы: ДР. Это означало "долой рукопожатье". Покупали и носили эти значки люди, которые считали, что здороваться и прощаться надо словесно, а жать друг другу руку - это негигиенично, это пережиток темного прошлого.
В двадцатые годы по Среднему проспекту от Пятой до Шестой линии тянулся бульвар; помню, перед Рождеством на нем елки продавали. Он много места занимал, из-за него трамваи шли почти у самой панели. Наверное, по той причине, чтобы опасности для пешеходов не было, его и срыли.
Из всех видов сервиса похоронный сервис у нас самый ненавязчивый. Наши погребальные предприятия никак не рекламируют себя, скромничают, прячутся, будто их и вовсе нет, будто всё мы бессмертны. А в годы моей молодости по-иному было. Помню на Седьмой линии вывеску гробовщика. И на Среднем проспекте в доме № 7 тоже можно было приобрести гроб. А на углу Среднего и Шестой линии вдоль всего фасада дома № 29 простиралась вывеска, на которой значилось: ПОХОРОННОЕ БЮРО ВЕЧНОСТЬ. Там был богатый выбор гробов и всяких похоронных принадлежностей, магазин этот весь нижний этаж занимал. Потом в том помещении обосновалось ателье дамских головных уборов, а в послевоенные годы туда булочная вселилась.
Есть на Васильевском острове Соловьевский переулок. Он уютный и весьма узенький. И вот в 1952 году его переименовали в улицу Репина. Хоть Репин и великий художник, но переулок от этого переименования шире не стал, не раздвинулся, в улицу не превратился.
Есть на Васильевском острове Камская улица, есть и переулки с речными именами. Есть и Волжский переулок. Он очень невелик, о нем даже не все василеостровцы знают. И кончается он тупиком. Обидно за Волгу-матушку, за великую реку - неужели не могли ей пошире места найти?! А ведь название этому переулку еще в прошлом веке дали, а тогда к таким делам серьезнее относились. Но, видно, и на старуху бывает проруха.
На Андреевском рынке и в других местах Васильевского острова в двадцатые годы над витринами и в простенках между витрин некоторых пустующих магазинов можно было видеть дореволюционные Вывески и рекламы. Я запомнил вот такие:
БАЗАР КРУЖЕВ ТЮЛЬ ГИПЮРЪ ВАЛАНСЪЕНЪ
ДЕЛИКАТЕСЫ О'ГУРМЕ МАСЛО ПРОВАНСКОЕ РИЖСКОЕ
СЫРЫ ГОЛЛАНДСКИЙ ШВЕЙЦАРСКИЙ ПИКАНТНЫЙ. ВНЕ КОНКУРЕНЦИИ
НА КОЛБАСНЫЕ ОБРЕЗКИ СКИДКА
ГОВЯДИНА ЧЕРКАССКАЯ СОБСТВЕННЫХ МЯСОХЛАДОБОЕН
МЯСО ПАРНОЕ СОБСТВЕННОГО УБОЯ
ФУРАЖ СЕНО ЖМЫХИ МЕСЯТКИ
ВСЕ ДАМЫ ТРЕБУЮТ КРЕМЬ ОТ ЗАГАРА "БРОКАРЪ"
ВСЕ КУРЯТ ПАПИРОСЫ "СЭРЪ"!
КОЛОНИАЛЬНЫЕ И БАКАЛЕЙНЫЕ ТОВАРЫ
Мы, мальчишки, иногда купались в Неве - ныряли в нее у спуска возле Первой линии или у памятника Крузенштерну. Однако за это могли в милицию забрать, да и течение в Неве сильное, опасное для тех, кто плохо плавает. Поэтому куда чаще мы ходили купаться "на возморье" {так почему-то, мы все это слово произносили). Там, где Смоленка разделялась на несколько рукавчиков, вода была куда теплее, чем в Неве, а дно ближе, и течение медленнее, и никакая милиция не угрожала. Правда, на "возморье" грозила нам некая мифическая опасность: говорили, что там в воде "конский волос" водится. Это таинственное существо может незаметно проникнуть тебе под кожу, а через тридцать три дня оно до сердца твоего доберется - и капут тебе.
В летнюю пору на набережной Лейтенанта Шмидта людно было в те времена. Одни просто на прогулку туда приходили, другие - по делу. От пристани, что стояла недалеко от Восьмой линии, отваливали в Кронштадт и а Петергоф черный "Тов. Аммерман" и белые "Горлица" и "Буревестник" (тот, что в 1927 году погиб в Морском канале, столкнувшись с немецким пароходом "Грейда"). На этой же набережной находилась и "заграничная" пристань; к ней раз или два раза в неделю причаливал нарядный белый "Прейсен", ходивший в Прибалтику и Германию. К гранитной стенке набережной чалились и небольшие грузовые суда и финские лайбы.
На углу Большого проспекта и Восьмой линии всегда дежурил милиционер. В морозные ночи он разжигал костер у края панели - на небольшой переносной железной решетке. Тут же и штабелек дровишек был приготовлен на ночь.
Дом № 24 на Седьмой линии давно перестроен. А в годы моего отрочества там находилась мастерская весьма широкого профиля. В ней чинили примуса, керосинки, Замки, лудили медные кастрюли, и сюда же можно было принести фотографию усопшего родственника, дабы лицо его увековечили темно-коричневой эмалью на овальной металлической дощечке; таких мемориальных дощечек много было в те годы на Смоленском кладбище.
Однажды мать послала меня в ту мастерскую за замком от нашего общеквартирного дровяного подвала. Возле входа в мастерскую на низенькой витринке были выставлены всякие предметы, которые можно отдать в ремонт или заказать здесь, - и среди них была могильная дощечка с изображением лысоватого человека и надписью: "Спи спокойно, дорогой Витя Васильков!". Войдя в мастерскую, я предъявил квитанцию, получил отремонтированный замок. Вручил его мне тот человек, лицо которого я только что видел на похоронной дощечке... "Он воскрес!" - мелькнула у меня сумасшедшая догадка. Домой я вернулся в смятении, в недоумении, но взрослые успокоили меня, разъяснили, что этот дяденька просто-напросто использовал для рекламы свою фотографию, - за неимением другой.
На углу Среднего проспекта и Восьмой линии была кондитерская Лора, славившаяся вкусными пирожными. Рассказывали, что как-то одна дама, купив там пирожное "эклер" и немедленно приступив к его съедению, обнаружила в нем запеченного таракана. Она - немедленно кинулась с этой находкой к продавцу, положила перед ним на прилавок пирожное - и произнесла какие-то обидные слова.
- Милая, вы ошиблись! Никакой это не таракан, это - изюминка! - ласково возразил ей продавец и, выковырнув из "эклера" эту "изюминку", с явным аппетитом разжевал ее и проглотил. Так была спасена репутация славной кондитерской Лора.
"Куда бы судьба ни раскидала нас с нашего Васильевского острова, - мы все равно остаемся василеостровцами! Все мы - васинцы, все мы - матросы с одного корабля!" Так написал мне в своем письме мой читатель А. Д. Савельев. Он давно живет в Киеве, а родом - с Васильевского острова.
ВСЯКОЕ РАЗНОЕ
В двадцатые годы много говорилось, писалось и пелось про алименты. Этой темой многие эстрадники кормились. Я из их песнопений такие вот строчки запомнил:
Я судиться шла, нос повесила, -
Алименты присудили - стало весело!
И еще:
Раньше были времена,
А теперь - моменты;
Даже кошка у слона
Просит алименты.
В двадцатые годы в Ленинграде издавался юмористический журнал "Бегемот". Он был очень популярен, - ничуть не меньше московского "Крокодила". В 1927 году "Бегемот" перестал выходить, и ленинградцы шутили: "Крокодил" "Бегемота" слопал. Потом издавался в нашем городе журнал "Смехач", - и прекратил свое существование в 1930 году. И вот уже шестьдесят с лишним лет питерцы не имеют своего юмористического журнала.
Это было лет тридцать тому назад. Я ехал в междугородном автобусе. Он время от времени делал остановки у придорожных, поселков. Около одной остановки я увидел прибитую к столбу черную доску, на которой белой масляной краской аккуратно, четко было написано: "Требуются молодые женщины для кормления зверей. Жилплощадь не предоставляется". Ниже еще что-то было написано мелким шрифтом, но что именно - прочесть я не смог. У человека, севшего на этой остановке, я спросил: кто же это у вас так шутит? Он объяснил мне, что никакая это не шутка, а приглашение на работу в здешний зверосовхоз.
Одно время в здании Гостиного двора находилась художественно-репродукционная мастерская, сокращенно - ХУДРЕПМАС. Это слово крупными буквами значилось на стеклянной двери, ведущей в мастерскую. Люди, выходящие из мастерской невольно читали его наоборот - и хихикали.
Сторицын рассказал, что шел он по Садовой мимо дома № 61, а там на тротуаре стоит миловидная дама, а около нее - девочка лет восьми. Он спросил девочку, знает ли она, кто в этом доме жил. Дама за девочку ответила, что дочка ее, конечно, знает, что в этом доме сам Лермонтов жил. Мы очень его уважаем, мы и собаку в его честь Бэлой назвали. В подтверждение этих слов девочка крикнула: "Бэла! Бэла!" - и гулявшая в стороне собачонка подбежала к ней и хвостиком замахала.
Шла очередная антиалкогольная кампания, спиртной дефицит начался. На Чкаловском проспекте - очередь. Замыкает ее почтенная старушка. Подходит молодой человек - и спрашивает:
- Бабуся, что дают?
- Аппендицит дают, по пол-литра на брата.
Оказывается, давали аперитив.
Человек, которому вполне можно верить, сказал, что в одном провинциальном городе у входа в некое медицинское заведение он видел солидную металлическую доску с надписью: ЖЕНСКИЙ РОДИЛЬНЫЙ ДОМ.
Однажды на улице я подслушал, как пожилая женщина жаловалась своей подруге: "Какое свинство! Четыре магазина обошла - и ни в одном свинины нет! Какое свинство!"
Когда-то говорили и писали: зала, мотоциклетка, фильма, санатория. Теперь говорят и пишут: зал, мотоцикл, фильм, санаторий. И даже говоря о женщине, пишущей стихи, именуют ее не поэтессой, а поэтом. Чем вызвано это омужчиниванье речи?
Когда я учился в третьем классе, мой сосед по парте Костя К., удивляясь моему тупоумию в области арифметики, однажды так мне сказал: "Вадька, а ты не очумел?!" Это вовсе не означало, что он подозревает, будто я чумой болен. "Очуметь", стать "чумовым" - это означало поглупеть, одуреть, сойти с ума. В какой-то песенке тогдашней такие вот строчки были:
Чумовой народ фартовый -
Без порток садит в столовой!
В июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, шагая по Невскому мимо "Пассажа", на витрине, что слева от входа в этот знаменитый универмаг, обратил я внимание на выставленную там желтенькую собачку. А рядом с ней лежал картонный квадрат с надписью: "Собака игрушечн. иностр. Издает звук. Цена 40 руб.".
В послевоенные годы на территории упраздненного Митрофаниевского кладбища была толкучка, там разрешалось продавать и покупать что угодно. Продавались там и патефонные пластинки самодельные; запись музыки и вокала была запечатлена на рентгеновских снимках. Это "музыка на костях", как ее тогда называли, пользовалась неплохим спросом. И выбор был большой - тут тебе и Лещенко, и Вертинский, и Вадим Козин. Но не всем покупателям везло. Ведь патефон с собой на кладбище не притащишь, приходилось верить продавцу на слово. А среди продавцов и мазурики были. Рассказывали, что одна дама, вернувшись с кладбища, завела патефон, ожидая услышать любимого певца, да не тут-то было. Чей-то нахальный, хриплый голос завопил: "Что - хотела - то купила! Что хотела - то купила! Что хотела - то купила!" Этим вся пластинка была заполнена - от первого витка до последнего.