 |
Эдуард Кочергин
«ТРУБАДУР» СО ЖДАНОВСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ
Островной фольклор
Журнал «Нева», 1998, №7, стр. 109-114.
Памяти Дашки Ботанической,
Ирки Карповской,
Проши с Малой Невки,
Лидки Петроградской,
Шурки Вечной Каурки,
Аринки Порченой,
а с нею и других «парколенинских
промокашек» посвящаю этот
рассказ
Вася Петроградский, между прочим, человечина знаменитая, правда, в среде людишек мелких и пьющих. Но более известных «тачек» — безногих обрубков — в сороковые-пятидесятые годы на Петроградских островах не водилось. Даже главный приларечный стукач-алкоголик Фарфоровое Ухо уважал его и предпочитал лишний раз не связываться с ним. Почему этого важного стукача так неожиданно именовали, трудно определить. Разве что за уши, которые всегда производили впечатление бело-ледяных или отмороженных каким-то постоянным напряжением. Но Бог с ним, вернемся к Василию. Вообще-то непосвященные петроградские жильцы звали его просто моряком. Он им и был. Только война обрубила ему мощные ноги по самую сиделку и посадила бывшего матроса Краснознаменного Балтийского флота и бывшего корабельного запевалу в тачку — деревянный короб на шарикоподшипниковых колесах, а в ручищи дала толкашки для уличного передвижения. И с тех пор родная Петроградская сторона стала его палубой.
Передвигался он, жужжа по улицам и переулкам, от одного питейного шалмана к другому пиво-водочному ларю. Ни одна рундучная сходка бухариков, ни один алкашный пир не обходились без него — трубадура, баяниста, запевалы. За один день он успевал объехать все основные питейные точки Петроградской стороны. А их у нас хватало.
На Гулярной улице, названной так еще в XVIII веке в честь находившегося на ней питейного дома, где в старину гуляли наши островные пращуры, почти напротив Дома культуры фабрики «Светоч» стоял популярный у современных питухов ларь, работавший практически круглосуточно и называемый в народе «неугасимой свечой». На углу Малого проспекта и Пионерской улицы торчал не менее известный «рундук», прозываемый в честь ближайшего роддома имени Шредера «родильными радостями». Там вкушали свои первые граммы счастливые отцы. На углу Зверинской улицы и Большого проспекта происходили братчины бывших штурмовиков Кенигсберга и Берлина. Бармалеева улица имела даже два ларя, называвшихся «Бармалеевыми заходами». Дерябкин рынок окружен был целой россыпью питейных точек, поименованных петроградскими бухарями «усами Щорса» в честь проходящего мимо одноименного с героем гражданской войны проспекта. Кроме этих, было еще многое множество разных других заведений.
Каждый из них, кроме случайно приходящих клиентов, имел постоянных питухов, обладавших привилегиями. Последние могли нужную пай водки или кружку пива получить в долг и назвать дающего уменьшительным именем. А Вася-моряк как местная знаменитость, более других пострадавшая в войне, мог опохмелиться иногда с утра маленькой кружкой пива бесплатно.
Итак, в своей шумной тачке, со старым, клееным баяном за спиною, в неизменном флотском бушлате, в заломленной бескозырке и с бычком папиросы «Норд», торчащим из-под огромных усов, начинал он поутру свое «плавание» по пьянским местам Петроградских островов. Обладая явными хормейстерскими и организационными способностями, он у всех «рундуков», куда «приплывал», после третьего захода командовал: «Полундра! Кто пьет, тот и поет, — начинай, братва!» И через некоторое время безголосые, никогда не певшие чмыри-ханырики со стопарями водки и кружками пива в узлах рук сиплыми, пропитыми голосами пели тогдашние «бронетанковые» песни:
Сталин — наша слава боевая,
Сталин — нашей юности полет..
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет...
А неуемный Василий со своего низа «свирепствовал», дирижируя, поправляя сбившихся и покрикивая на нерадивых.
Патронировали над ним «невские дешевки» со всех островов Петроградской стороны. Этот вид древнего женского промысла сейчас исчез из города, а в ту пору он был довольно заметен в наших речных местах. Многочисленный речной флот брал «дешевок» на рейс или на целую навигацию — одну на пять-шесть палубных мужиков, официально оформляя их уборщицами или посудомойками. Кроме зарплаты, имели они, как все моряки, обмундирование и хорошую добавку за любовь. Баржевые мужики именовали их «тельняшками». Рожденных ими детей на наших островах звали «Дунькнными детьми». Обзывалка эта, по легенде, была связана с Дунькиным переулком, когда-то существовавшим на нашей стороне, где атаманша Дунька в былые времена держала артель речных девушек.
Ближайшими подругами Васи Петроградского были две девушки — Лидка Петроградская и Шурка Вечная Каурка. Они по очереди опекали его, буксируя тачку пьяного моряка в его «каюту» — летнюю халупу под лестницей в парадняке старого дома на Ждановской набережной (интересно, что район, где находилась эта набережная, шедшая но берегу старой реки Ждановки, также называется Ждановским, но уже в честь Андрея Александровича Жданова — соратника Великого Кормчего И. В. Сталина), недалеко от начала Большого проспекта. Обстирывали, подкармливали и возили на Геслеровский проспект в знаменитую баню, по лестницам которой стояли шикарно-огромные «тропические» пальмы, безумно нравившиеся моряку, а зимой забирали в свое тепло первого этажа побитого войною дома в Татарском переулке.
Ближайшей тоской Васи была Лидка. Ей даже позволялось сопровождать моряка по кабацким рейдам, помогать ему в певческих подвигах, оберегая от перебора любимого пива с добавками «Тройного одеколона», и сдерживать бешеный темперамент, проявляемый им в защите правды и справедливости на земле, на воде и в небе. В кабацких заварухах при его «обидном» языке это было небезопасно, но пользовался он им, невзирая ни на какие ваяния пьющих, отпузыривая всех подряд. Особенно сильно наезжал он на фарфоровое Ухо, обвиняя того в сучьем промысле.
Подъехав на тачке к ларю, где алкашный стукач обрабатывал залеток и новообращенных к алкоголю людишек, бил своими деревянными толкашками по батезату мостовой и, обращаясь к нему, говорил: «Разные у нас с тобой стуки, начальничек, ты стучишь своим шейным пузырем Большому дому, а я - деревяшками по мостовой. За мои-то стуки и сто граммов не дадут, а с твоих Сибирь видна да лихо».
«Не приставай, Вася, давай лучше споем. „Любимый город может спать спокойно..."» — запевала Лидка, стараясь отвлечь от беды свою «жалость». «Молчи, Лидка, а то покрою тебя разными российскими словами. Чего мне бояться-то? У меня ничего нет, терять мне нечего. В кармане моем вошь сидит на аркане и шиш шиша шишом гоняет, да все вместе шевелят пустоту. А ежели пересадить меня с тачки на нары захочет, то неудобство доставлю — специальную парашу для меня придется делать. Так-то вот, ваше беломорканалородие».
Противной старой профуре с Плуталовой улицы, которая приставала к Лидке с вопросом: «Как это вы, горемычные, в любилки-то друг с другом играете, а?» — говорил он: «Не только как, но и через так, старая скважина! Интереса еще не потеряла, сменив кутак на горло бутылки?.. А вы, босяки деревяннодолбаные, чего открыли свои хохоталки? Пили бы пиво, вытирали бы рыло», — егозил он смеющихся бухариков и, отъехав от «рундука», басом церковного служки запевал вирши:
Слуга — служи, стукач — стучи,
Шатун — шатайся,
Алкаш — алкай,
Бухарь — бухай и заправляйся.
Ежегодно в последнее воскресенье июля, в праздничный День Военно- Морского Флота отряд расфуфыренных во фланелевки, бушлаты, черные юбки и бескозырки «невских дешевок» и присоединившихся к ним профурсеток со Съезжинской улицы, а также «парколенинских промокашек» во главе с Аринкой Порченой собирался возле памятника «Стерегущему», что поставлен во времена царя Николаши морякам, погибшим в войне с самураями в 1904 году, недалеко от Кировского моста в парке Ленина. И ровно в два часа пополудни, после минутного молчания в память о погибших во всех войнах моряках, грянул цеховой хор. Стая невских девок маточными голосами запела «Варяга», да так, что дрожь пошла по праздничному люду. А он, наполовину окороченный последней войной корабельный запевала, единственный мужской бас среди женских голосов, одновременно пел, баянил и дирижировал, взмахивая бескозырной головой в центре бабского букета.
Под одобрение толпы спеты были все морские и речные песни, и под конец на бис исполнили свою артельную:
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил,
И все биндюжники вставали,
Когда в пивную он входил.
Только вместо «Кости» пели «Вася». И этой фольклорной песней закончили праздничное выступление. Вся акция, на взгляд со стороны, казалась специально запланированной и ни у кого не вызывала никаких возражений, даже наоборот, некоторые разгоряченные из толпы присоединяли свои самодельные голоса к хору матросских девок, прославляя с ними море, реки и вождей. Да и в голову не могло прийти, что празднично поющие у «Стерегущего» во флотской форме — речные проститутки, да еще не имеющие на пение никаких квитанций от партийных органов со Скороходовой улицы.
Завершали праздник шумной цеховой складчиной, происходившей в прачечном строении на заднем дворе одного из домов по Ропшинской улице, куда, кроме шмаровозов, приглашено было речфлотовское начальство на уровне боцманов. Трубадурил в застолье, естественно, Василий Иванович. Угощались на славу, пели до хрипоты, танцевали до срамоты, плясали, бесновались и прочее, и прочее, как полагается, так, что поздно за полночь среди разных невнятных звуков из прачечного дома раздавались кукушкины кукования и козлиные блекотания. Одним словом, веселились «до падежа скота», как определил на следующий день местный дворник Парамоша, несмотря на полученную от цеховой старосты Шурки Вечной Каурки московскую водочку за молчание.
Через малое время после кончины усатого вождя началось массовое изгнание военно-инвалидных калек с наших островов. Их переселяли в «специально созданные монастыри», или Дома инвалидов, далеко за пределы Питера.
И, явно не без участия Фарфорового Уха, одним из первых наш Василий Петроградский был «устроен» в особый Дом инвалидов для полных обрубков в бывшем женском Вознесенском монастыре в Горицах, что на реке Шексне на Вологодчине.
В момент отправки его невским пароходом, кроме «сердечной тоски» Лидки и собесовских чиновников, на площадь перед речным вокзалом с Петроградской явилась делегация «невских дешевок» в полной флотской форм с медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу в Великой Отечественной войне» на подтянутых грудях и вручила отутюженному и нафабренному Василию подарок — новый баян, купленный на собранные в артели Шуркой Вечной Кауркой гроши. На латунной табличке, привинченной маленькими шурупчиками к перламутровой клавишной части баяна, было выгравировано памятное посвящение: «Гвардии матросу Краснознаменного Балтийского флота Василию Ивановичу от любящих его петроградских девушек на долгую память. Май 1954 года». Кроме баяна, вручены были морскому герою привезенные на «двадцать пятом» трамвае с далекой Петроградской стороны на проспект Обуховской Обороны, бывший когда-то, между прочим, Шлиссельбургской дорогою, три большие коробки любимого им «Тройного» одеколона.
Перед самым отплытием под руководством и при участии Василия Петроградского и его нового баяна был исполнен весь основной репертуар хора речфлотовских девушек. Последней песней, спетой с особым настроением и слезами на глазах в конце, была:
Любимый город может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны...
Но самое потрясающее и самое неожиданное, что по прибытии в Горицы наш Василий Иванович не только не потерялся, а даже наоборот, окончательно проявился. В бывший женский монастырь со всего северо-запада свезены были полные обрубки войны, то есть люди, лишенные абсолютно рук и ног, и называемые в народе «самоварами». Так вот, он со своей певческой страстью и способностями из этих остатков людей создал хор — хор «самоваров» — и наконец в этом обрел свой смысл жизни.
Начальница «монастыря» и все ее главные врачи — санитары с энтузиазмом приветствовали инициативу Василия Ивановича, а на его одеколонное выпивание смотрели сквозь пальцы. Сестры-санитарки во главе с врачихой по нервам вообще боготворили его и считали спасителем от страстных посягательств несчастных молодых мужских туловищ на их собственные персоны. Летом дважды в день здоровые вологодские бабы выносили на зелено-бурых одеялах своих подопечных на «прогулку» за стены монастыря, раскладывая их на поросшей травою грудине круто спускавшегося к Шексне берега. И на этой травной грудине можно было слышать, как происходят приставания. Одетый в желтые трусы, розово-крепкий, курносый торс-«самовар», монастырскими людьми ласково именуемый Пузырьком и ставший запевалой в новом Васином хоре, целуя сильную руку несущей его девки, стонал, объясняясь: «Нюш, а Нюш, я по тебе извергаюсь. Помоги жить, наколись о меня, милая, вишь, торчит шиш проклятый, жить не дает. Я ведь свой, деревенский, Нюш, а Нюш... Твой ведь не придет, что ему после армии здесь, в Горицах, делать, Нюш...» — «Да не кусайся ты, больно ведь, Пузырек, не ровен час, уроню. Сейчас ты попоешь с Васею и успокоишься».
Раскладывали их на вздыбленной палубе угорья по голосам. Самым верхним клали запевалу — Пузырька, затем высокие голоса, ниже баритоны, а ближе к реке — басы. На утренних «гуляньях» происходили репетиции, и между лежащими торсами, в тельняке, на кожаной жопе скакал моряк, уча и наставляя каждого и не давая никому покоя: «Слева по борту, прибавь обороты. Корма, не торопись. Рулевой (Пузырек), правильно взял!»
Вечером, когда к пристани внизу пришвартовывались и отчаливали московские, череповецкие, питерские и другие трехпалубные пароходы с пассажирами на борту, «самовары» под руководством Василия Петроградского давали концерт. После громогласно-сиплого: «Полундра! Начинай, братва!» - над вологодскими угорьями, над стенами старого монастыря, возвышавшегося на крутизне, над пристанью с пароходами внизу раздается звонкий голос Пузыря, а за ним страстно-охочими голосами мощный мужской хор подхватывает и ведет вверх по течению реки Шексны морскую песню:
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали...
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от этой земли...
А парадные трехпалубные пассажиры замирают в неожиданности и испуге от силы и охочести звука. Они встают на цыпочки и взбираются на верхние палубы своих пароходов, стараясь увидеть, кто же производит это звуковое чудо.
Но за высокой вологодской травою и прибрежными кустами не видно обрубков человеческих тел, поющих с земли. Иногда только над листвою кустов мелькнет кисть руки нашего земляка, создавшего единственный на земном шарике хор игривых торсов. Мелькнет и исчезнет, растворившись в листве.
Очень скоро молва о чудесном монастырском хоре «самоваров» из Гориц, что на Шексне, облетела всю Мариинскую систему, и Василию к питерскому титулу прибавили новый, местный. Теперь он стал зваться Василием Петроградским и Горицким.
А из Питера в Горицы каждый год на 9 Мая и 7 Ноября присылались коробки с самым лучшим «Тройным» одеколоном, пока майской весной 1957 года не вернулись назад в Татарский переулок, что на Петроградской стороне, за отсутствием адресата.
Эдуард КОЧЕРГИН родился в 1937 году в Ленинграде. Известный театральный художник, главный художник БДТ. Работал с Г. Товстоноговым, Ю. Любимовым, А. Эфросом, Л. Додиным и другими выдающимися режиссерами. Оформил более двухсот спектаклей в разных странах мира. Удостоен многих международных наград. Является действительным членом Российской Академии художеств. Постоянно публикуется в «Петербургском театральном журнале» (рубрика «Рассказы бродячей собаки»). (Нева, 1998, №7)