Юзеф Чехович, перевод Натальи Горбаневской

РЕЧЬ ИЗГНАННИКОВ

"Новая Польша", 2006, №9(78), стр. 45-47.


О русской литературе в СССР говорят много, зато лишь узкому кругу известно, что у тех русских, кого исторический катаклизм вырвал из границ отечества и принудил жить скитальцами на землях чуждого мира, есть своя литература, своя поэзия. Нелегка внешняя история этих людей, трудящихся шоферами, рабочими, корректорами и Бог весть кем еще в разных. столицах Европы. Намного труднее их внутренняя жизнь, связанная с сознанием рассеяния, безнадежностью судеб и бессилием против веющей бури.

Небольшие литературные кружки теплятся в Париже, Таллине, Праге, Варшаве и других местах сосредоточения эмигрантов.

Сборники стихов Довида Кнута, Владимира Ладинского, Льва Гомолицкого - назовем только звезды первой величины - появляются редко и находят лишь слабый отклик, жалостно несоразмерный их поэтической ценности. Любой писателишка, любой рифмоплет оттуда, из огромного государства, из дома неволи, куда более прославлен, чем эти крупные поэты. И трудно удивляться. Поэзия не окупается, а за теми стоят соображения, которые толпам ближе, чем культ красоты.

Живут эти эмигрантские поэты в атмосфере, в которой Бог, утешитель потерпевших поражение, - близко, а дела повседневности отходят на дальний план. Покинутая земля кажется им райским садом, а все происходящее - долгой преходящестью, полусном, полуявью.

Всюду страшная дремлет земля.
Где-то Божий колышется сад.
И лежат плащаницей поля,
И березы в просторах грустят.

(Г. Клингер)

Не имея возможности найти непосредственную опору в делах своей страны, которая постепенно становится для них мифом и легендой, они обращаются к древнему русскому языку, языку былин, сектантских повестей, апокрифов о Голубиной книге. Они вперяют взор в праславянские обряды, вековые обычаи и соединяют это с мессианскими строфами о вождях, которые придут, о минуте возвращения на Волгу, Оку и Каму. Трудный, стилизованный язык сопрягается с мастерским современным стихосложением и вместе с тяжелыми от отчаяния мыслями создает поэмы, душные как чад, отравляющие чарами. Антитеза советского материализма, мистический спиритуализм, как подземное солнце, озаряет этот поэтический мир, в котором предки важнее братьев:

И мрамор белизной высокой,
белей, чем горний снежный пик,
великих сохранил безликий
столь близкий - боговидный лик.

И вновь медовостию вечной
от смертной скорби спасены,
в венок мы Дедов бесконечный,
в соцветье предков вплетены.

(Л. Гомолицкий)

Это не одно только медовое, славянское помазание, но и след прикосновения Муз. Безнадежно рассеянные по свету, побежденные так, как мало кто во всем мире, они тем не менее не устают вершить свой поэтический труд. Несколько тонких книжек выходит в Париже. Что-то печатает С. Барт в Берлине, пражский кружок собирается "В кругу лампы", варшавский - создает уголок для дискуссий под названием "Домик в Коломне". Там и сям появляются маленькие поэтические буклеты, отдельно и, сериями. Вот "Скит" печатает в Праге несколько тетрадок размером в 16-20 страниц. В этих тетрадках - по два-три стихотворения поэтов из Праги и других мест (Ю. Гессен, Т. Ратгауз, Е. Чегринеева, К. Набоков). Вот в Варшаве выходит серия "Освященная лира": это тетрадочки еще меньшего объема, всего по несколько стихотворений Л. Гомолицкого, Ю. Иваска, Г. Клингера, А. Кондратьева и других. Там, где должно стоять место издания, на этой серии сделана надпечатка "В эмиграции" - сколь знакомая и сколь красноречивая для нас, поляков...

Нередки среди этих людей рассеяния и рукописи. Студенты, потерпевшие крушение интеллигенты за прилавком, солдаты носят в карманах записные книжки со стихами, как во времена романтизма. Это стихи, переписанные из книг, из поэтического уголка какой-нибудь газеты или из памяти, наизусть. Но бывает и по-другому: авторы сами трудолюбиво переписывают целые книги, которые никогда не видели типографского станка, и пускают их кружить среди самых близких. Рукописные сборники нередко украшены линогравюрами, гравюрами на дереве, рисунками, а иногда - как в текстах Алексея Ремизова, каллиграфически выведенных средневековой вязью, - инициалами и завитушками.

Какова же эта поэзия? Больше ли в ней своеобразной, художественной силы по сравнению с советской? Пожалуй, да, если из категории советской поэзии мы исключим то, что оказалось в ней случайно, например Бориса Пастернака.

Один пример в делах поэзии ничего не решает, но, может, не будет ошибкой привести здесь стихотворение Льва Гомолицкого "предгрозовые электрические травы...":

предгрозовые электрические травы -
проводники господних сил
о острия упругие! вас чорной лавой
эфир небесный раскалил
не травяная кровь зеленая но искры
по вашим стеблям из корней
вверх устремляются на остриях повиснув
слетают в знойный дух и вей
в мир утоляющий реки войдя корова
из губ медлительных точа
по капле воду пьет из голубого
предчувствие грозы луча
и вот клубится ваше знойное дыхание
из берегов земли растет
и дышет молнией и тяжкое бряцанье
гремит с дымящихся высот
от молний рушатся деревья тучи домы
горят дела людей слова:
так став огнем став дымом туч став громом
колеблет мир земной трава

Так "колеблет мир земной трава", а вера отцов обещает этому поколению, что они смогут "в нави зрети" - на польский это можно перевести как "прозреть в раю", стать видящим, когда уже наступит райское пребывание после жизни...

Под таким, хотя менее стилизованным знаком идут и стихотворные созерцания Ладинского, а также на вид холодные, но полные внутренних мук видения Довида Кнута.

Эти три имени: Гомолицкий, Кнут, Ладинский - стоит запомнить.





Юзеф Чехович (1903-1939) - польский поэт, погиб при бомбардировкек Люблина в сентябре 1939 - прим. a-pesni