Леон Гомолицкий, перевод Натальи Горбаневской

ВОСПОМИНАНИЯ О ДМИТРИИ ФИЛОСОФОВЕ

"Новая Польша", 2006, №9(78), стр. 32-34.




Когда в декабре 1931 г. я оказался в Варшаве, там выходила русская периодика - две газеты: орган национального меньшинства и эмигрантская ежедневная газета, на уровне литературных журналов; в ее подзаголовке значилось "литературно-общественная". Действительно, в ней печатались статьи на литературные темы, рецензии, новеллы, романы с продолжением и стихи. При редакции был кружок поэтов со школьным названием "Литературное содружество". И вот эта газета объявила конкурс на рассказ - современный, из жизни. Не знаю как, но, сражаясь с усталостью после физического труда на стройке, используя ночные часы (а их было не много - в пять утра я уже отправлялся на стройку), я написал и отнес в редакцию рассказ. Не знал, что он станет решающей, поворотной точкой в моей судьбе. Результат неожиданный - первая премия. Правда, газета как раз закрылась, но вместо нее в январе появилась новая, под названием "Молва", - с другим, смягченным направлением и другим составом редакции. И в первом номере был напечатан мой рассказ. О похожем на меня герое, который оказался в чужой ему Варшаве, прибыв из провинции, почти что бездомном и безработном, на каменном "необитаемом острове" большого города. В жюри конкурса был Философов.

В своей русской автобиографической поэме я писал, парафразируя Пушкина: "Там Философов меня заметил и в гроб сходя благословил". Так действительно и было. Благодаря его поддержке "Молва" начала печатать мои театральные рецензии (гонорар я получал билетами на премьеры, где издалека созерцал Боя с Кшивицкой, а однажды в дверях Вежинский нечаянно наступил мне на ногу), рецензии на кинофильмы, статьи на литературные темы и стихи. Когда и "Молва" закрылась и наступило долгое время без газеты, Философов почтил меня приглашением участвовать в двух его предприятиях, задуманных с размахом: выходившем раз в две недели "Мече" и литературном салоне "Домик в Коломне". "Меч" должен был стать мостом между Варшавой и Парижем, где редакцию, предполагалось, возглавит Зинаида Гиппиус. Выглядел он как брошюра без обложки с моей линогравюрой на первой странице. К сожалению, его жизнь оказалась короткой. Париж повел себя высокомерно по отношению к нашей провинции и слабо откликнулся на приглашение, а для русского читателя в Польше уровень журнала оказался слишком элитарным. В первом номере Философов целиком напечатал мою поэму "Варшава" - реминисценции блоковского "Возмездия". После того как журнал закрылся, возникла ежедневная газета под тем же названием, в которой Философов участия не принимал. Эту газету заурядного вида и содержания часто путают с журналом Философова.

О "Домике в Коломне" написано куда больше. Что я могу добавить от себя? На каждую встречу Философов приглашал гостей, состав которых соответствовал теме. Это были исключительно поляки. Больше всего народу было на открытии, когда Слободник прочитал свой перевод "Домика в Коломне". Среди присутствовавших помню Тувима, Чеховича, брата и сестру Чапских, Блюта, Заводзинского. Потом были встречи, на которых читались доклады: Философов - о польской "великой эмиграции", Мария Чапская - о Людвике Снядецкой, Юзеф Чапский - о Панкевиче; позже Слободник читал свой перевод "Песни о купце Калашникове", еще позже я рассказывал об истоках акмеизма, а Вебер-Хирякова - о женской прозе на основе творчества Домбровской, Гоявичинской и Шемплинской, и, наконец, Болеслав Мицинский - о молодой польской поэзии. На этой последней встрече среди гостей были Мария Домбровская, Анеля Загурская, отец и сын Стемповские, профессор Татаркевич, сестра Мицинского Анеля и его тогдашняя невеста Халина Краузе. Встречи проходили за чаем, на столе стоял сконструированный мной из бристольской бумаги золотой самовар с чайником на золотом подносе. Моей работы были и приглашения с гравюрами на дереве. Роль хозяйки дома исполняла моя жена.

Впервые я не то что встретился с Философовым, а видел его издалека на первом собрании "Литературного содружества". Вроде бы собрание русских поэтов, но первых я там увидел Тувима и Вежинского. Они сидели прямо рядом с Философовым. Я глядел с моего дальнего конца длинного стола. Едва выбравшись из своего провинциального ничтожества, с толстыми мозолями на ладонях, свежеприобретенными на стройке, - и вот я беседую с бессмертными.

О Философове я много читал в воспоминаниях Андрея Белого о Блоке. Эти воспоминания, толстая книга, каждый раз печатались в новом варианте: меняя взгляды, автор менял и отношение к тем же самым людям: то страстно любил их, то страстно ненавидел. Я не знал, что Философову тогда было едва 60 лет, - на вид он выглядел стоящим на краю могилы.

Сутулый, с шаркающей походкой. Садясь, он опирался о стол согнутыми пальцами. Пальцы торчали наружу из митенок (экзема?). На лице - нескрываемая усталость. Розовая кожа с заглаженными морщинами, контрастирующая с выцветшей голубизной глаз. Портрет работы Виткация верно передавал властительный профиль с орлиным носом и выступающим подбородком. Я говорю "передавал", так как этот пастельный набросок сгорел в квартире Философова на Сенной. Остались снимки формата открытки. Один из них висел в квартире доктора Добровольской.

Но у меня есть другой портрет. Правда, не Философова, а человека, который под конец жизни стал похож на него как близнец, - Яна Лехоня. Я имею в виду рисунок Черманского, воспроизведенный на обложке книги "Памяти Яна Лехоня", вышедшей в 1958 г. в Лондоне, а недавно снова напечатанный в [варшавской] "Культуре" (1981, №28/943). Точно такой - слегка ссутулившийся, придавленный своим былым ростом, широкоплечестью, толщиной, отказом от пристойности и красоты юношеских лет. Но Налковская и в этом "пожилом господине" усмотрела красоту.

И в редакции, и дома (какие-то темные высокие комнаты) он всегда мерз. Сидел в круглой шапочке, закутавшись красным шарфом, связанным на спицах, кажется, какой-то из опекавших его дам старшего поколения семьи Чапских. Однажды он позвал в гости меня с женой и уговаривал нас завести ребенка, на что мы при нашей исключительной нищете и странствиях по чужим углам решиться не могли (ничего еще не зная о том, что нас ждет во время надвигающихся ужасов войны). Может быть, уговаривал он нас с мыслью о Лясках.

В высказываниях он был лаконичен, а в полемике резок. У него было, так сказать, пчелиное жало. Не осиное, злорадное: только бы ужалить, а пчелиное - жалящее целительным ядом, болезненным, но целительным. И за это свойство, за то, что он не переносил человеческой тупости и лжи, его тихо возненавидело русское захолустье тогдашней Варшавы. Между ним и довольно многочисленной русской колонией рос и обострялся антагонизм - обратно пропорционально крепнувшей и расширявшейся дружбе с кругами польской литературной элиты. Его интеллект, широта взглядов - там выглядели высокомерием и проявлением презрения, здесь подходили к общим требованиям.

Не назову точную дату но примерно с 1936 г. Философов все меньше проявлялся публично. Участились его отъезды в деревню. Причиной была болезнь. Говорили: angina pectoris. Перед самым началом войны я случайно встретил его в пустоватом трамвае на Маршалковской. Он тихо сидел. Берет, тот же красный шарф, митенки. Поздоровался со мной кивком головы. Молчал. И еще я был у него уже после сентября [1939-го], когда он лежал в квартире доктора Добровольской в Отвоцке. Он выслушал нашу сентябрьскую одиссею; я был страшно взволнован и полон впечатлений, на которые он отвечал легким движением ладони: все это уже было, ко мне сюда приходят, рассказывают, каждый думает, что только с ним такое... И этот его угасший голос и мановение руки - как взгляд со страниц Екклесиаста.

Я часто навещал его, хотя это не было просто. В оккупацию Отвоцк оказался гораздо дальше от Варшавы. Поезд не раз останавливался в чистом поле - в предвидении облавы на станции. И уходить приходилось пешком, кружными дорогами. Состояние больного ухудшалось. На руке после инъекции образовался тяжкий нарыв. Говорил Философов с трудом. Листал советский альбом древнерусской архитектуры: многокупольные церкви. Перевернув последнюю страницу, он показывал рукой, что дальше уже ничего - пустота, что это вершины. Был там и снимок кладбищенского креста с крышкой. Он хотел, чтобы такой поставили на его могилу.

Моя последняя услуга: склеил из картона и повесил на кресте часовенку с копией иконы. В Псалтири, лежавшей возле его кровати, я нашел подчеркнутый стих из 89-го псалма, который здесь для собственного употребления перевожу [на польский]:

"Дней лет наших - семьдесят лет, а при большей крепости - восемьдесят лет; и самая лучшая пора их - труд и болезни, ибо проходят быстро, и мы летим".

1981, найдено в архиве варшавского музея литературы Петром Минцером


Блют Рафал Марцелий (ум. 1939) - публицист, историк литературы, специалист по Мицкевичу и Дж. Конраду, сотрудник католического журнала "Verbum", выходившего в Лясках у свящ. Корниловича.

Бой-Желенский Тадеуш (1874-1941, убит немцами в числе большой группы львовских профессоров) - писатель, литературный и театральный критик, переводчик французской литературы.

Вебер-Хирьякова Е.С. (1895?-1939, покончила с собой после капитуляции Варшавы) - в эмиграции с 1919 (Харбин, Париж), в Польше с 1929; журналистка и прозаик, переводчица, жена А.М. Хирьякова, председателя Союза русских писателей и журналистов в Польше, сотрудница газеты "За свободу!", постоянный автор и член редакционного комитета газеты "Молва", сотрудничала с польскими изданиями.

Вежинский Казимеж (1894-1969, умер в эмиграции) - поэт из группы "Скамандр", прозаик, эссеист. См. "НП", 2005, №6.

Гоявичинская Поля (Аполлония, 1896-1963) - прозаик.

Домбровская Мария (1889-1965) - прозаик.

Заводзинский Кароль Виктор (1890-1949) - литературный критик.

Загурская Анеля (1881-1943) - литературный критик, переводчик (в частности Дж. Конрада).

Кшивицкая Ирена (1904-1994) - прозаик, подруга Боя-Желенского, прославившаяся "скандальным поведением" пропагандистка освобождения женщин.

Лехонь Ян (1899-1956, умер в эмиграции) - поэт, публицист, критик.

Мицинский Болеслав (1911-1943) - литературный и театральный критик, эссеист, философ

Налковская Зофья (1884-1954) - прозаик.

Панкевич Юзеф (1866-1940) - художник, один из первых импрессионистов и символистов в польской живописи.

Слободник Влодзимеж (1900-1991) - поэт, переводчик.

Снядецкая Людвика - юношеская любовь Юлиуша Словацкого; в 1938 г. Мария Папская издала книгу о ней.

Стемповский Ежи - см. "НП", 2000, №7-8; 2001, №4; 2004, №6.

Стемповский Станислав (1870-1952) - отец Ежи Стемповского, писатель, общественный деятель, друг жизни Марии Домбровской.

Татаркевич Владислав (1886-1980) - философ и историк философии.

Тувим Юлиан (1894-1953) - поэт из группы "Скамандр", переводчик (в первую очередь русской поэзии), см. "НП", 2000, №6; 2004, №2.

Чапский Юзеф (1896-1993, умер в эмиграции) - художник, писатель, публицист, один из основателей парижской "Культуры", см. "НП", 2000, №3; 2002, №11; 2003, №11.

Чапская Мария (1894-1981) - писательница, умерла в эмиграции.

Чехович Юзеф (1903-1939) - поэт, см. в этом номере "НП".

Шемплинская-Соболевская Эльжбета (1910-1991) - прозаик, поэт.