В.П. Булдаков

РЕВОЛЮЦИЯ, НАСИЛИЕ И АРХАИЗАЦИЯ МАССОВОГО СОЗНАНИЯ В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ: ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ СПЕЦИФИКА

Альманах «Белая гвардия», №6. Антибольшевицкое повстанческое движение. М., «Посев», 2002, стр. 4-11.


История всех войн фальсифицируется наиболее активно, история гражданских войн — в особенности. В нелепейшей ситуации оказались советские историки. Подмечено, в частности, что Ижевско-Воткинское восстание поставило перед ними поистине неразрешимую задачу: подогнать под ложные идейные и классовые критерии то, что следовало оценивать но совершенно иным параметрам. Впрочем, и эмигрантские авторы оказались несвободны от партийно-политического упрощенчества при рассмотрении данного события¹. В большей или меньшей степени «модернизация» событий характерна для гражданской войны в целом — в современное сознание не укладывается беспорядочное нагромождение ее социальных ужасов.

В связи с этим было бы полезно посмотреть на события с другой стороны — попытаться понять логику взаимоуничтожения, исходя из жестокостей ее участников, а пе лозунгов, которыми оправдывалось содеянное. Парадокс большевицкого переворота состоял в том, что победителям скоро пришлось воевать не столько против полумифической буржуазии, как против тех самых масс, которые привели их к власти. Их противники, в свою очередь, вынуждены были обороняться не от «прислужников Вильгельма», а от людей, которые не пожелали с ним воевать. И тем, и другим на месте врагов хотелось видеть не конкретных людей, а ненавистные символы. Последние находятся за пределами морали, потому с ними воюют уже не люди, а их инстинкты.

***

Отечественные исследовали длительное время ухитрялись игнорировать известную истину: революционные движения имеют крайне архаичную первооснову². Дело доходило до того, что даже общинное крестьянство препарировали па манер городских «буржуазии» и «пролетариата». Ясно, что не получали своего объяснения такие, к примеру, многозначительные факты, как избрание восставшими против большевиков в августе 1918 г. в Костромской губернии крестьянами своего «царя»³. Логика реальных событий разошлась с логикой их описателей.

В гражданской войне противник демонизируется ради собственной героизации. Исследователям тем труднее усвоить, что «изнутри себя» война резко отличается от создаваемых ею образов — под их покровом происходит всеобщий отказ от мирной цивилизованности. Чтобы понять глубину «грехопадения», а заодно смысл происшедшего, важно установить, на какой исторической ступени насилия закрепилась революция.

Понятно, что революционная архаизации социального организма идет по разным линиям. Есть особый ее аспект — география насилия, то есть изменение привычного соотношения центра и периферии в системе власти-подчинения.

В мирные времена российская провинция привыкла действовать по команде из столицы. Теперь положение изменилось — обнаружилось не просто стремление не отстать от центра, но и установка амбициозных местных лидеров на его «опережение». Соответственно этому «провинциальные революционеры» либо стихийно доводили доктринально-бюрократический диктат сверху до абсурда, либо демонстративно противопоставляли ему «собственное разумение»⁴.

В целом насилие тех времен можно рассматривать как своего рода традиционалистскую реакцию на «цивилизованные» формы насилия первой мировой войны. Большевизм, рожденный доктринальным отрицанием «войны машин против людей», не мог не реанимировать реликтовые разновидности насилия, действующего по нескольким параметрам, а не по линии противоборства эфемерных пролетариата и буржуазии. Наиболее масштабной и «сущностной», разумеется, оказалась война деревни против города. «Региональная революция» в ее местническом и пространственно-информационном измерениях — особый ее вариант. Ее не следует рассматривать как бунт «отсталой» провинции против столиц — это понятие скорее социокультурное, нежели географическое. Сами столицы были средоточием «периферийного» (солдатско-матросского) насилия в 1917 г. — отсюда и октябрьская победа большевиков. Но затем «провинциальные» победители центральной власти понесли «идеи революции» на места — здесь сыграли свою роль перелицевавшиеся маргиналы, вроде «матросов-кавалеристов».

В любом случае, революцию в провинции понимали не так, как «кремлевские мечтатели». Всевозможные максималисты подозревали центральное руководство в «недостаточной революционности», даже в предательстве. В сущности, вся привычная начальственно-управленческая иерархия разваливалась. Так, в апреле 1918 г. Ялтинский Совет принял решение о расстреле находящихся в Крыму Романовых (среди них был и великий князь Николай Николаевич, и вдовствующая императрица Мария Федоровна), однако вышестоящий Севастопольский Совет (состоящий вовсе не из «вегетарианцев») не хотел этого делать без суда или, по крайней мере, личного приказа Ленина⁵. Находящие здесь Романовы уцелели.

На Урале события развивались куда проще. Скорее всего, никакого письменного распоряжения центра о расстреле Романовых, поисками которого все еще озабочены исследователи, не было и не могло быть в принципе. Расправа над великокняжеской семьей, рассредоточенной по городам Урала, началась с «самодеятельного» убийства Михаила Александровича в Перми, причем Ленину со Свердловым эту «революционную инициативу» осталось только одобрить⁶. Публикаторы воспоминаний организатора этого убийства Г.И. Мясникова правы, отмечая, что никакого централизованного заговора против Романовых не существовало: «Все было грязнее, примитивнее и безнравственнее. Центр не без чувства глубокого удовлетворения наблюдал, как амбициозные большевицкие «удельные княжества» повязывают себя по рукам и ногам кровью своих жертв... Те же Ленин и Свердлов прекрасно знали, как на практике соотносятся друг с другом «официальный курс» и «линия па местах»⁷.

В воспоминаниях Мясникова примечательно и другое. Получается, что этот патологический тип, во-первых, интуитивно «опережал центр», во-вторых, словно подсказывал ему: уничтожать надо Романовых, а не осуществлять «бессудные расправы над инакомыслящими пролетариями»⁸. Позднее Мясников вновь отличился. В мае 1921 г. он направил в ЦК докладную записку, где ради повышения «авторитета партии» рекомендовал отменить смертную казнь и «провозгласить свободу слова, которую в мире не видел еще никто, от монархистов до анархистов включительно»⁹. Возможно, что другие низовые большевики также понимали революцию на манер террористов-махаевцев: единожды уничтожить всех «чуждых пролетариату» живых существ (от членов царской семьи до интеллигентов), а затем наслаждаться плодами безграничных «свобод». Люди, подобные Мясникову, своевременно почувствовали, что пора отдохнуть от насилия — провинция вновь стихийно «опередила» центр.

Естественно, что подобная асинхронность развязывала руки уголовщине. Не случайно Мясников в своих воспоминаниях с восторгом писал о том, как «хулиганы, воры, бандиты перерождались... и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами»¹⁰. Действительно, даже делая скидку на тенденциозность источников, трудно усомниться, что среди красных главарей действительно было много людей с уголовным прошлым¹¹. Описаны случаи, когда члены местных партийных ячеек на просьбу разъяснить, кто такие коммунисты, доставали револьвер и отправляли «непонятливого» в тюрьму. Они же могли «просветить» несмышленных, напомнив, что «декрета о запрещении бить плетками нет». Впрочем, и такое не было пределом уголовно-революционного самодурства местных начальников: иные председатели Советов попросту расстреливали членов президиума советских съездов за недостаток почтения к собственной персоне¹². Вольно или невольно Мясников выдал «тайну» революции — она превращает социальных изгоев в функциональные величины истории, а те начинают действовать и объяснять происходящее на доступном им уровне. Последнее тем заметнее, чем свободнее они перемещаются в пространстве. И здесь в первую очередь необходимо обратиться к особенностям репрессивности красных — именно у них отмеченная тенденция должна была проявить себя наиболее заметно.

Материалы деникинской Особой следственной комиссии¹³ содержат описания большевицких расправ 1918 г., которые поражают садистским изуверством. Попытаемся абстрагироваться от многочисленных преувеличений и вникнуть в логику расправ. Описано, что казаков не просто убивали, а предварительно выкалывали глаза, снимали кожу с тела, а рубили так, чтобы продлить мучения жертв. Зафиксированы многочисленные случаи отрезания носа, ушей, половых органов, отрубания конечностей, сжигания живьем и закапывания в землю живыми¹⁴. Создается впечатление, что палачи задались целью воспроизвести весь спектр средневековых казней. Весьма распространенными были коллективные изнасилования, принудительное участие в оргиях — особенно гимназисток¹⁵. В данном случае налицо доисторические формы социального самоутверждения.

Разумеется, у красных, как и у белых, оставалось предостаточно людей, пытавшихся действовать в рамках старых уголовно-процессуальных норм, приспособив их к «революционному» праву. Даже в рамках местных военно- партийных социумов необходимо было поддерживать некоторый порядок — отрыв от массовых представлений о справедливости был политически невыгоден. Так, в январе 1918 г. в Ижевске местные эсеры-максималисты вынесли смертный приговор члену своей организации за изнасилование девушки. Но чаще одни «революционеры» якобы наказывались других за беспредел ради того, чтобы укрепиться у власти — к примеру, большевики Воткинска расправились над теми же максималистами¹⁶. А в целом, вырвавшись из под юридического контроля общероссийской власти, красные творили «суд и расправу» по самым диким сценариям. Выйдя на провинциальный «простор», точнее, оказавшись вне более или менее контролируемого социального пространства, посланцы центра начинали действовать так, будто руководствовались химерами воображения, подсознательными импульсами или ранее сдерживаемыми инстинктами.

Салонная анархистка Ксения Ге, «хорошенькая женщина, русская... дочь генерала» была повешена добровольцами Шкуро в Кисловодске. Будучи местным «наркомздрава», она выработала проект предотвращения распространения среди красноармейцев венерических болезней, приставив к ним женщин буржуазного класса, выполняющих по специальным карточкам сексуально-трудовую повинность. «Ксения умерла очень мужественно, — свидетельствовал очевидец, — ...уже стоя под виселицей на базаре... сказала конвоирующему ее офицеру: «Я счастлива умереть за мою правду. Вы ее не знаете... но верьте, моя победит вашу». Когда ее в «шикарном, синего шелка» платье и «лаковых великолепных ботинках» вынули из петли, толпа интеллигентных людей ринулась добывать веревку от висельницы-женщины — особо счастливый талисман¹⁷. Можно рассматривать данный случай как классический пример «одичания» идеи социальной справедливости в результате ее «пространственного блуждания» или «перемещения» из столицы в провинцию.

Имели место и более причудливые метаморфозы репрессивности, связанные с тем, что большевицкому террору надлежало иметь особую «классовую» мотивацию. Описаны случаи, когда красные, обстреляв станицу из орудий, брали с жителей контрибуцию за выпущенные снаряды¹⁸. Последнее напоминало даже не «экспроприацию», а подобие первобытной дани.

Беда в том, что «городское» («революционное» или «контерреволюционное») право вынуждено было теперь конкурировать с крестьянским обычным правом. Последнее, как известно, отличалось нерассуждающей непреклонностью: известны случаи, когда по приговору общества крестьяне расстреливали по 20 своих провинившихся односельчан¹⁹. Естественно, с «чужими» крестьяне обходились еще более жестоко. В ходе антибольшевицкого восстания в Смоленской губернии раненых коммунистов и красноармейцев закапывали в землю, топили в болоте. Подобное повторялось повсеместно. Осенью 1918 г. в Петроградской губернии большевицкий комиссар был повешен, облит бензином и сожжен. Позднее отмечены случаи сожжения красноармейцев «зелеными», утопления чекистов в проруби крестьянами²⁰. Конечно, фиксируя подобные явления, нельзя забывать, что противники намеренно ожесточали себя, распуская взаимоустрашающие слухи.

Примечательно, что формальное право удивительно быстро превращалось в «революционную законность» — легче это происходило вдали от столиц. В Таганроге в январе 1918 г. красногвардейцы поспешили устроить во дворе окружного суда костер из 20 тысяч гражданских и уголовных дел²¹. Весной, однако, появилась инструкция для «революционного трибунала», предписывавшая завершать следствие в три дня, а в заседании суда участвовать 12 присяжным заседателям. Но параллельно этому военный комиссар объявил город па военном положении «ввиду участившихся самочинных обысков», а лиц, их производящих, приравнял к мародерам, которых надлежало расстреливать на месте²². Получается, в отдельном городе даже официально существовало тогда две разновидности права — юриспруденция, маскирующаяся под цивилизованную, и «чрезвычайное» право, Возможно, это было связано с тем, что здесь большевики зацепились за власть фактически с февраля 1917 г. Как бы то ни было, после ухода из Таганрога юнкеров было обнаружено множество расстрелянных со следами «страшных пыток» — 88 человек было похоронено в братской могиле²³. Говорили также, что помимо этого около 50 юнкеров и офицеров было сожжено в доменной печи²⁴.

За пределами столиц даже древнейший принцип правосудия — «око за око» — принимал черты «классово скорректированной» массовидности. Так, в Пензенской губернии за 6 убитых продармейцев большевики расстреляли 12 крестьян и взяли 24 заложника²⁵.

Случалось и более парадоксальное: революция как бы перемещалась из «передовой» заграницы в «отсталую» провинцию, минуя столицы. Легендарная террористка «Маруся» была фигурой вполне реальной — М.Г. Никифорова, дочь офицера, начинала с посудомойки на винном заводе, в годы Первой русской революции была приговорена к смертной казни, помилована, из Сибири бежала в Японию, затем жила во Франции, Англии, Германии, Швейцарии. Занималась живописью и ваянием, считалось, что владела несколькими европейскими языками. В 1917 г., 34 лет от роду, вернулась на Юг России, где уже в мае «экспроприировала» у местного заводчика миллион рублей, а позднее занялась организацией «Черной гвардии». Обладала даром внушения, известна как идеолог «безмотивного» уничтожения любых государственных учреждений.

15 апреля 1918 г. банда Маруси прибыла в Таганрог, где исполком местного Совета «ввиду слухов о неблаговидных поступках отряда» арестовал атаманшу. Но специальная комиссия из большевиков, анархистов и левых эсеров через день постановила освободить ее — возможно, в связи с тем, что через 10 дней Совет объявил всеобщую мобилизацию, постановил «очистить город от всякой буржуазии, погрузив часть на суда и держать в виде заложников, а остальных... заставить грузить снаряды и рыть окопы... для защиты от вторжения... германских войск»²⁶. Палачи были нужны, причем спрос на них был выше в провинции, ближе к «фронтам гражданской войны».

Позднее Маруся отличилась еще больше. В начале 1919 г. она была обвинена в «дискредитации советской власти». «Подвиги» ее обросли легендами. Г.А. Кочергин, возглавлявший красноармейскую дивизию с примечательным названием «Черная хмара», жаловался, что Маруся вместе с анархистом Егоровым «напроказила» еще весной 1918 г. в Таврии, а затем «с награбленным имуществом, в классных вагонах» перебралась в Батайск, где была арестована за новые грабежи²⁷. Разумеется, ее осудили, но затем «простили», дабы было кому подать пример «борьбы с буржуазией». Никифорова повешена в Севастополе не менее знаменитым А.Я. Слащевым. Ходили легенды, что она жива и работает на ГПУ во Франции²⁸ — в смерть легенды люди не верят.

Жестокость вне столиц становилась демонстративной. Поражает ритуалистика уничтожения противника. Еще до Октября зафиксирована масса случаев утопления или сожжения «врагов» — чаще крестьянами. Летом 1918 г. только в двух селах Златоустовского уезда крестьянами было уничтожено 400 коммунистов и комбедовцев, в начале 1920 г. в. Казанской губернии было уничтожено свыше 600 коммунистов. Красные не оставались в долгу: летом 1919 г. только в одном селе Тамбовской губернии большевиками было сожжено 283 двора, в Ярославской губернии было сожжено пять селений. Широко практиковали большевики также плеточные расправы и изнасилования женщин — последнее, как известно, не что иное, как варварский способ стигматизации поверженной культурной среды. Крестьян пытали «водой и огнем»: опускали в колодцы, подпаливали бороды²⁹.

Взаимное ожесточение было ужасающим. Очевидцы описывают, как в 1918 г. красные выкалывали глаза пытавшимся спастись от них бегством юнкерам, а приговоренным офицерам сначала стреляли по ногам, а затем топтали сапогами и кололи штыками на земле³⁰. По-видимому, даже в такие акции хотелось привнести элемент первобытной «справедливости». Иной раз красногвардейцы проводили «референдум» среди толпы обывателей: «Расстреливать или нет»³¹. Похоже, что самосудные расправы, дополненные садистской изобретательностью, трансформировались в своего рода обряды избавления от «нечистой силы». Палачи при этом словно получали особое удовлетворение от вида сотен расстрелянных³². Лишь постепенно в подобных акциях появлялись черты механистичности. Но сразу внедрить «военно-полевой» стиль репрессивности оказалось невозможно. Центральной власти, которая всегда блюдет свое исключительное право на насилие, подобное положение приходилось терпеть.

Воспоминания одного красного командира о его деяниях на Северном Кавказе поражают какой-то живодерской наивностью, словно намеренно подчеркиваемой стилистически — он ощущал себя машиной уничтожения, призванной «разбивать», «сжигать» и особенно «рубить». Как ни в чем не бывало он рассказывал о том, как «заехали в один госпиталь, где были раненые различных частей, которых не успели вывезти... — их порубили». Речь, понятно, идет о белогвардейцах. Тут же он почему-то добавляет: «Мы стали рубить их раненых, которых они побросали» — виноваты, вроде бы, «поставщики» материала для убийства. С пленными поступали проще: однажды, когда устали их «рубить», командир «разозлился» (вероятно, от обилия физической работы), «поставил 60 человек в колонну и расстрелял из пулемета». Затем «...стали гулять, праздновать победу... И только к утру, перепившись вина, кто где сидел, так и уснули... Гуляли без перерыва 2 суток»³³. Палач словно негодует на чрезмерное обилие совершенно необходимой работы. Но в целом создается впечатление, будто он описывает обычаи и нравы троглодитов.

Отрубание конечностей у пленных стало в 1918 г. обычным делом. Но, судя по всему, расстреливать из пулеметов большевикам особенно нравилось. В конце мая 1918 г. так было казнено 76 казаков станицы Новотатаровская. В июле 1918 г. в Армавире во двор персидского консульства было расстреляно 310 персидских подданных, включая христиан³⁴.

Процесс ритуализации большевицкого насилия заслуживает специального рассмотрения. Вот как описывается появление чрезвычайного комиссара СНК Туркестана А.И. Фролова в Ашхабаде: «Впереди ехали три всадника. У среднего на плече развевался огромный красный флаг с надписью «Смерть саботажникам». За флагом следовал сам Фролов на огромном жеребце, на котором красовалась красная лента, Фролов был хорошо вооружен. Вместо плети он в правой руке держал почему-то обыкновенный шомпол». Комиссар, вероятно, хотел дать понять, с помощью какого средства он намерен расправиться с непокорными. Чуть позади комиссара ехала его сожительница, которую все звали «цыганочка». Сопровождал Фролова конвой из 40 конных мадьяр³⁵. Последние, как и китайцы, а равно всякий пришлый элемент, отличались нерассуждающей жестокостью — затем они и понадобились.

Комиссар сразу объявил город на осадном положении, арестовал непокорных железнодорожников, каждого третьего из них выпорол, троих повесил. Ответом стало восстание, инициаторами которого выступили те же железнодорожники, к ним примкнули гимназисты. Бунтарей разгромили, порки рабочих возобновились. Затем Фролов с отрядом двинулся в Кзыл-Арват, где экзекуции повторились. Здесь перед зданием вокзала повесили огромный плакат с надписью «Смерть всем, кто против нас!», по бокам которого для наглядности вздернули двух рабочих³⁶. Ясно, что так мог нести себя большевицкий сатрап только вдали от собственного центра — не приходилось опасаться, что его одернут за «чрезмерности».

Именно непредсказуемость красного насилия либо парализовывала волю противников, либо доводила их до истерики. Незадолго до самоубийства А.М. Каледин так передавал (в двойном пересказе) свои ощущения от возможной встречи с красными: «Я был на войне... не боялся ни пули, ни шрапнели, ни немецких «чемоданов» (тяжелых снарядов. — В.Б.). Но когда я увидел красногвардейцев, то, признаюсь, не отнимал руки от револьвера. Нельзя сказать, чтобы я струсил, но у меня было такое состояние, что за рубашкой, по спине, по груди, по всему телу ползли какие-то скользкие, холодные, отвратительные черви... Да, гадко было на душе, по страшнее было чувствовать, что я остался один среди своих казаков... Думал, что пулю в лоб придется пустить при первой встрече - с негодяями»³⁷. Вероятно, после таких впечатлений Каледин в интервью корреспонденту на вопрос о том, как навести порядок, отвечал: «Нужно вешать направо и налево, но сил для этого нет»³⁸. Атаман, как известно, кончил жизнь самоубийством, вешать стали другие.

***

Если деяния красных напоминают о троглодитах, то нравы белых — о временах средневекового пиратства. Не случайно сами они жаждали почитания особого рода. Ходили слухи, что еще во время первого похода па Екатеринодар в одном селе корниловцы расстреляли несколько сот крестьян только за то, что те не встретили их хлебом-солью³⁹. Говорили, что в Самарской губернии в июле 1918 г. в ходе подавления крестьянского восстания против Комуча было расстреляно 2,5 тысячи человек (цифры, конечно, преувеличены), в Николаевском уезде при сходных обстоятельствах 45 «коммунистов» живьем закопали в землю. Впрочем, что характерно, большинство подобных акций приписывалось чехословакам⁴⁰.

Факты расстрела пленных на Юге России отмечал уже участник «ледяного похода» Р. Гуль⁴¹. Есть сведения, что добровольцы перестали брать пленных, узнав, что красные добивают раненых и предают мучительной казни (вплоть до сожжения) офицеров. Похоже, и здесь царил принцип «око за око». Согласно воспоминаниям, после победы антибольшевицкого восстания в Ижевске по улицам города возили изуродованный красноармейцами труп белогвардейца. Тут же офицерами было зарублено в больнице 8 раненых большевиков⁴². В другом регионе также отмечали белогвардейскую «моду» на рубку пленных. Их также расстреливали из пулеметов, добивали кирками, вешали, закапывали вместе с тушами павших лошадей. Один офицер в июне 1919 г. заставил пленного съесть газету «Московский коммунар», а затем перерубил ему горло. Случай потрясает своей «столично-региональной» символикой. Женщин постоянно насиловали⁴³.

Примечательно, что в ряде случаев расправы над большевиками инициировались мирными гражданами, в числе которых встречались и беременные женщины. После победы антибольшевицкого восстания в Ижевске местный Совет вынужден был протестовать против подобных наущений, а равно и соответствующих действий контрразведки. Но расстрелы, в том числе и на месте, продолжались⁴⁴. Получили распространение садистские порки арестованных большевиков: рассказывали, что использовали плетки-восьмихвостки, в концы которых вплеталась картечь - многих забивали насмерть, живые просили, чтобы их прикололи штыками⁴⁵.

В Ижевске, Воткинске, а также на Каме тюрьмы заменяли баржи. Иной раз это объяснялось тем, что арестованные большевики занимают «едва ли не лучшие помещения в городе»⁴⁶. Говорили, что на баржах содержали до 1000 человек. Здесь имели место жуткие расправы над арестованными: раздетых пленных вытаскивали из трюмов, избивали, топили, расстреливали. Согласно воспоминаниям (естественно, не свободным от преувеличений), большевиков здесь рубили на куски, закапывали живьем в землю. Над трупами глумились⁴⁷.

На Юге России репрессивность была сходной. Юные добровольцы, по нескольку раз в день ходившие в атаки, а в тылу чувствовавшие себя «окруженными ненавистью», периодически впадали в состояние бравады и гордыни⁴⁸, делали попытки знакового самоутверждения. Строго говоря, форма «цветных полков» вряд ли могла быть утверждена в имперском центре — напротив, вдали от столиц она казалась необходимой. Знаковые симпатии и антипатии порой приобретали навязчивый характер. «Чуть не повесили будочника, придравшись к его красному сигнальному флагу, который он носил за поясом», — вспоминал один из юных добровольцев⁴⁹.

«Пространственная революция» порождала стремление утвердить себя в своем уникальном качестве в «чужой среде». В.Л. Покровский, которому в 1918 г. было двадцать восемь лет, одно время, казалось, отстаивал идею создания особой кубанской армии в соответствии с «конституцией края». Оказалось, что его стремление было связано с нежеланием подчиняться кому бы то ни было. Этой цели, вероятно, соответствовал демонстративно-устрашающий характер насилия — говорили, что в ночь на 4 октября по его приказу в Майкопе было расстреляно 4 тысячи рабочих, крестьян, красноармейцев⁵⁰. Кончилось тем, что в декабре 1919 г. Кубанская войсковая рада поставила вопрос о разоружении отряда Покровского (1-й Кубанской казачьей дивизии)⁵¹. Позднее Покровский отомстил «самостийникам».

Мстительность имела конкретные адресаты. «Расстреляли 12 отцов красных партизан», — свидетельствовала о бесчинствах белых в 1918 г. одна женщина. Одной из жертв вогнали штык прямо в рот⁵². Другой свидетель так описывал репрессивную стилистику подчиненных Покровского: «рубили без разбора» и тут же облагали контрибуциями⁵³.

Понятно, что получали свой шанс люди, в силу тех или иных причин чувствовавшие себя неуютно в «столичном» обществе. Выяснилось также, что на первый план у белых выдвигаются люди заведомо «негосударственного» психического склада. Атамана Г.М. Семенова, прославившегося расправами над противниками⁵⁴, Врангель характеризовал как бойкого, толкового, сметливого и храброго, но склонного к интригантству и неразборчивого в средствах. Барон Унгерн-Штернберг был «необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и бурный во хмелю». Прославленные генералы А.Г. Шкуро и К.К. Мамонтов не просто обрели репутацию грабителей, но словно задались целью устрашить мирное население. Первый «большей частью болтался в тылу, пьянствовал и грабил», второй командовал особым дивизионом партизан. «Партизаны с волчьими хвостами на бунчуках пьянствовали и наводили страх на обывателей ночными пьяными разгулами», — уверял генерал Врангель⁵⁵. Последний, надо заметить, был со своей стороны тенденциозен вполне «по-столичному».

В действиях белых вожаков помельче заметен элемент «мести верхам». Булак-Балахович, «весьма импозантный, ловкий, гибкий молодец, жгучий брюнет с несколько хищным выражением лицах»⁵⁶, который «любил пожить на широкую ногу»⁵⁷, отличился тем, что арестовал своего командующего генерала Юденича. Это случилось после разгрома Северо-Западной армии — трудно вообразить подобное в условиях сохранения антибольшевицкого центра. В гражданскую войну у белых (как и у красных) появилась масса неуправляемых «атаманов». Их былой профессионализм обычно вырождался в садистский терроризм, повышенная эмоциональность — в истероидность, жертвенность — в палачество. Но если красных «героев» такого пошиба со временем уничтожали свои же «идейные», то белые армии без авантюристов становились вовсе недееспособны.

Понятно, что насилие в тылу заметно отличалось от того, что обычно творили белогвардейцы после боя. И здесь представляет особый интерес институционализация насилия.

Наиболее дурную славу оставила о себе провинциальная белогвардейская контрразведка, хотя, разумеется, тягаться с ЧК она не могла. В Ижевске расстреливали в камерах через окошечки, затем добивали штыками⁵⁸. Весьма популярным у контрразведчиков было уничтожение политических противников «при попытке к бегству». К примеру, с 13 марта по 11 апреля 1919 г. в Уфе было арестовано 1416 человек, из них 23 было уничтожено именно под этим предлогом⁵⁹. Но статистика не расскажет, как это происходило. 1 февраля 1919 г. в г. Дмитриевске агент местной контрразведки застрелил из револьвера местного жителя «по подозрению в большевизме»⁶⁰. В середине июля 1919 г. в Пятигорске так была убита беременная учительница гимназии, подозреваемая в связях с большевиками⁶¹. Обычно по таким фактам возбуждалось дело, но следствие редко доводилось до конца. Так было, в частности, в Таганроге, где контрразведчики убили одну, избили и изнасиловали другую женщину также «по подозрению в большевизме»⁶².

Характерно, что в связи с неупорядоченностью насилия у белых возникали конфликты на правовой почве. 7 сентября 1918 г. после победы Ижевско-Воткинского восстания командующий Сарапульской народной армией издал специальный приказ против самосудов над большевиками. Позднее в местных газетах постоянно подчеркивалось, что «законы должны сохранять силу при любом политическом режиме»⁶³. Так было и в других местностях. Секретарь ростовской судебной палаты даже затеял тяжбу в связи с тем, что белогвардейские военно-полевые суды «приговаривают к расстрелу лиц, не имеющих ничего общего с большевизмом»⁶⁴. В конце мая 1919 г. прокурор новочеркасской судебной палаты потребовал пересмотра дела прапорщика Н. Голубенко. 10 февраля 1919 г. тот обратился к начальнику 3 участка с просьбой выдать ему, начальнику карательного отряда, несколько человек, обвиняемых в принадлежности к большевизму. Получив отказ, он через несколько часов вздумал заполучить для расстрела уже 15 человек. Кончилось тем, что Голубенко все же вытребовал силой семерых крестьян, из которых шестерых расстрелял, одному удалось бежать. Прапорщика арестовали, но 7 августа он уже был на свободе под залог в 10 тысяч рублей⁶⁵. С чужими, напротив, не считались.

***

Насилие и регионализация гражданской войны шли бок о бок. И белые, и красные в определенные периоды начинали грабить все подряд. Но если белые грабили с целью «самоснабжения» или обыкновенной наживы, то красные, особенно из числа анархистов или анархиствующих, иногда раздавали «реквизированное у буржуев» местному населению. Этим отличался пе только Махно. Некий Голуб как-то начал реквизировать на захваченной станции «все грузы, в чей бы адрес они ни шли», оставляя наиболее ценное при штабе и щедро раздавая все остальное населению⁶⁶.

В провинции и революционеры, и контрреволюционеры не считали нужным стесняться — такое характерно для колонизаторов, считающих себя заведомо цивилизованней местного населения. В провинцию как бы выплескивалось «подсознание» столиц. Но обнаруживались ли при этом какие-либо отличительные черты у красных и белых? Похоже, что и мерзости имеют свой «цивилизационный» предел.

В разгар побед Колчака между банкиром Аничковым и профессором Грум-Гржимайло состоялся приватный разговор о терроре. Профессор рассказал о сцене, которой он оказался невольным очевидцем. После захвата белыми лесообделочного завода на Урале они устроили на двадцатипятиградусном морозе публичную экзекуцию над полуголыми людьми. «Казнь состояла в том, что какой-то солдатик из белой армии прокалывал животы арестантов штыком», — сообщал свидетель. Но его больше потрясло то, что толпа зевак «отнюдь не падала в обморок от ужаса, а неистово хохотала, глядя на «смешные» ужимки и прыжки прокалываемых людей». Подобные сцены типичны для средневековья. Аничков, в свою очередь, сообщил, как в Перми красноармейцы расправились с «буржуями», захваченными во время облавы в городском сквере. «...Их ввели в примитивно устроенное ретирадное место, с большими дырами в общей доске, приказали раздеться и броситься в выгребную яму, — рассказывал он. - ...Люди, стоя на коленях, умоляли расстрелять их тут же, лишь бы избегнуть этой мучительной смерти, но палачи были неумолимы»⁶⁷. Налицо своего рода символическое исключение «врагов» из человеческого сообщества путем буквального смешивания их с дерьмом — а это уже относится к нравам доисторическим. В столицах и те, и другие вряд ли себе позволили бы такое.

Примечательно, что большевицкий «интернационализм» порой утверждался при помощи настоящих этнофобских практик. При этом их так называемая национальная политика в различных регионах обретала особое лицо.

Тактика «выжженной земли» была применена в ходе разгрома так называемой Кокандской автономии в конце января — начале февраля 1918 г. По свидетельству очевидцев, после недели артиллерийских обстрелов город «лежал в развалинах», на улицах валялось «около десяти тысяч мусульманских трупов». Любопытно, что большевики привлекли на свою сторону семиреченских казаков, напугав их опасностью «священной войны» со стороны автономистов⁶⁸. В апреле 1918 г. на Северном Кавказе горцы на своем съезде отмечали особую враждебность большевиков к мусульманам. К тому времени количество взятых в аулах заложников исчислялось сотнями, их отправляли в Туапсе, Новороссийск, Екатеринодар, на их место селили беженцев из Карской области. Известен случай, когда красные из-за прорыва белых расстреляли 45 заложников-горцев. В сентябре 1918 г. из-за военных неудач большевиками было практически вырезано целое горское село. Поначалу черкесов (адыгов) держали в мечети, затем расстреляли. В общей сложности было уничтожено 366 человек, среди них 2 женщины. Имели место и другие массовые казни «инородцев»⁶⁹. И такое творилось в то время, когда столичные большевики объявили все мусульманские народы «жертвами империализма». Таково было лицо «интернационалистского патернализма».

Несомненно, большевицкая этнорепрессивность зависела от особенностей покоряемого социального пространства. Иной раз «интернационализм» — особенно на бывших имперски зависимых территориях — впитывал в себя все худшее из репрессивного опыта Востока. Еще до официальной советизации Хивы эмиссары III Интернационала уже демонстрировали здесь невиданное самоуправство. В порядке избавления от «классово чуждых элементов» практиковалась выдача специальных поручений-записок красноармейцам на отстрел отдельных «контрреволюционеров». Характерно, что сам хан относился к этому с одобрением — это помогало ему приструнить оппозиционную аристократию⁷⁰. В общем здесь наследовались приемы былых завоевателей Средней Азии.

На Северном Кавказе также по-своему использовался опыт царских завоевателей и усмирителей. В 1918 г. по части расправ над горцами отличился известный красный командир Кочубей. «Черкесы» вынуждены были организовать добровольческий отряд численностью 300 человек, который присоединился к другому отряду красных — чтобы спастись от одного завоевателя, горцы по существу объявили себя вассалами другого, менее жестокого⁷¹. А в общем миссионеры-интернационалисты решали свою задачу по исторически опробованной схеме: пе желавших принять «истинную веру» попросту уничтожали. Один красный командир похвалялся, что в порядке мести чеченцам, «которые вырезали красноармейцев и большевиков-крестьян», «разбили аулы, превратили их в пепел, костер». По ходу дела «рубили как капусту калмыков (возможно, в действительности это были горцы — В.Б.)⁷²

Есть основания считать, что «классовый» гнев в первую очередь направлялся на всех «наиболее чужих», независимо от степени их «вины». В Армавире вырезали более 400 армян, беженцев из Персии и Турции, поселившихся вдоль железной дороги. После этого расправы перенеслись в центр города, где было изрублено шашками и исколото штыками еще более 500 жителей только за то, что они осмелились похоронить по христианскому обычаю добровольцев генерала Покровского. Подобные случаи осуждались как «неумелые действия», «непрактичные поступки» (слова Г.К. Орджоникидзе) местных большевиков⁷³.

Примечательно, что белым наиболее трудно приходилось в так называемых контактных зонах — на исторических стыках цивилизаций. Но одна их военная операция — усмирение Чечни и марте-апреле 1919 г. — оказалась поистине победоносной. Чеченцы, как и другие горцы, по наивности решили, что поскольку красные воюют против их исконных врагов — казаков, то сам Аллах повелевает встать на их сторону⁷⁴. В результате нападения на станицы терских казаков приняли угрожающий характер, тогда как для победоносного похода на Москву белым требовался надежный тыл. Было решено планомерно уничтожать чеченские селения артиллерийским огнем. Руководил операцией генерал Д.П. Драценко. Первым был сожжен аул Алхан-Юрт, затем ряд других, а после поражения под Гудермесом чеченцы запросили мира, а затем даже выделили в помощь белым конный полк⁷⁵.

При «встрече цивилизаций» более развитая сторона может оказаться в ситуации «войны без правил» — игнорирования привычной для нее боевой этики противной стороной. Обычно отвечают «цивилизованно», рискуя заполучить мнимую военную победу при отсутствии искомого политического результата, соглашаются на долговременные потери, надеясь убедить противника в своем «естественном» превосходстве. Но гражданская война реанимировала иной вариант развития событий: враг устрашен угрозой этноцида с помощью невиданной им техники — как и сотни лет назад, победители предстали в сверхестественно-сакральном ореоле. Такая победа оказалась эффектной и непререкаемой, ибо язык нерассуждающей жестокости убедителен во все времена.

Реальные масштабы применения белыми тактики выжженной земли установить трудно. Известно, что иной раз они сжигали по нескольку десятков горцев, запиравшихся в мечетях — так было и в Чечне, и в Ингушетии⁷⁶. Фактически это была типично колониальная война. Справедливости ради надо отметить, что сами руководители белых были не в восторге от необходимости подобных акций. Чеченцы, однако, оцепили подобный «стиль» межэтнического общения как нечто естественное.

Впрочем, симпатии тех или иных горцев к той или другой противоборcтвующей стороне оставались непрочными⁷⁷. Часто вспыхивали конфликты по случайному поводу. Случилась, к примеру, такая история. 22 апреля 1919 г. из Грозного в сторону Ростова следовал поезд с чеченцами. У станции Назрань, желая поприветствовать родственное им ингушское население, чеченцы устроили нечто вроде салюта. Ингуши ответили тем же. Следовавший за чеченцами бронепоезд белых тут же открыл пулеметный огонь по близлежащим селениям — там решили, что ингуши, некогда симпатизировавшие красным, ведут огонь на поражение. Погибло 7 ингушей, было перебито много скота. Разъяренные ингуши, в свою очередь, напали на другой поезд — с казаками и мирными жителями. Было убито 6 казаков, вскрыто и разграблено 6 товарных вагонов⁷⁸. В данном случае сценарий развития событий был предопределен как логикой этнических взаимопредставлений, так и ближайшим опытом гражданской войны. Вероятно, нечто подобное повлекло за собой расправу, учиненную командиром Дикой дивизии Султан Килеч-Гиреем над сочувствующими советской власти адыгами⁷⁹.

Многие этнические столкновения, происходившие в конфликтогенных зонах, не имели отношения ни к белым, ни к красным. «В Карабахе в это время была резня, — вспоминал юный доброволец. — Татары (азербайджанцы — В.Б.) резали армян, а армяне татар». И те, и другие к белым относились хорошо⁸⁰. Разумеется, бесчинства «инородцев» (как из белых, так и из красных армий) запоминались основательнее. 8-летний мальчик рассказывал: пришли белые — убили 3 человек, затем появилась калмыцкая банда — убили 2 мужчин и одну женщину⁸¹. 24 июня 1919 г. осетины-белогвардейцы ограбили крестьян села Журавского Ставропольской губернии. Под предлогом борьбы с «зелеными» изымались деньги, лошади, домашние вещи, включая женское платье⁸². Видимо, такие случаи были распространены. Врангель приказал однажды повесить пятерых грабителей из Горской дивизии и не убирать трупы в течение суток⁸³.

***

В гражданской войне приходится различать властный террор и «насилие масс», включая психопатологию стадного садизма. При этом крайности и белого, и красного террора можно рассматривать как «городскую» реакцию на биосоциальную стихию традиционалистского насилия. Естественно, что белый террор, исходящий от более цивилизованных слоев общества, чаще приобретал истероидные формы; красный террор, в отличие от него тянувший свою родословную не столько от Маркса, как от Пугачева, оказался отмечен сочетанием растущего безразличия к жертве и механистичной массовидности.

Для понимания причин успехов или неудач той или иной стороны важно учитывать и другой момент. Социалистические лозунги большевиков, как правило, перекликались с примитивными представлениями о справедливости, а «классовый» террор смыкался с трайбалистскими представлениями о «своих» и «чужих». К тому же, противники большевиков не находили лозунгов, способных активизировать соответствующие социальные элементы. Так, в ходе антибольшевицкого восстания в Ижевске и Воткинске были выдвинуты лозунги против комбедов, комиссародержавия, Брестского мира, отказа от уплаты царских долгов, за классовое сотрудничество⁸⁴. Позднее было выпущено громадное количество листовок — в том числе и на латышском языке. В них сообщалось, что победившее «национально-демократическое восстание» направлено против Ленина и Вильгельма, заключивших Брестский мир, по которому от России отошло «10000 фабрик и заводов», и «трусливых банд большевиков, расстреливающих десятками мирное население». Утверждалось также, что на помощь восставшим идут союзники, содержались призывы к «братьям-крестьянам», провозглашалась власть Учредительного собрания. Говорилось даже о том, что «наши войска — это не белая гвардия; наши войска — это Народная армия Учредительного собрания», что большевики «как бараны бегут от стройных рядов фронтовиков и ставших под ружье рабочих». Но ничего нового и конструктивного не выдвигалось. Вряд ли такая пропаганда вдохновляла — большевики своими бесчинствами создали «контрреволюционеров поневоле», которыми двигало отчаяние. Из приказа главнокомандующего армиями Прикамского края Федичкина видно, что многие получали оружие, но не желали нести службу в Народной армии⁸⁵.

Большевицкие мемуаристы, отнюдь не заинтересованные в приукрашивании контрреволюции, неоднократно отмечали отказы вооруженных рабочих от расправ с красными⁸⁶. Ненависть к большевикам, точнее, используемому ими уголовному сброду, приходила к массе простых людей не сразу. Возможно, и это сказалось на ходе военного противоборства. Одной из причин поражения белых, безусловно, можно назвать неясность целей, порождавшей истероидность террора, что менее всего привлекало население российской глубинки.

Итак, каков же смысл гражданской войны в свете разгула наиболее примитивных форм насилия? Очевидно, что большевизм победил в 1917 г. в силу того, что опирался на разложившиеся толпы, готовые уничтожать всех «чужих» ради самосохранения в непонятном им мире. Они-то и ошеломили своих цивилизованных противников волной садистских расправ. Не приходится удивляться, что большевикам, претендующим на общероссийскую власть, прошлось основательно повоевать и против собственных подручных. Чтобы победить в гражданской войне, мало повергнуть противника на фронте. Важно, а может быть, важнее своевременно использовать, а затем расправиться с неуправляемой частью «своих» в тылу.

В чем специфика этого процесса на региональном уровне? Думается, что он прочитывается достаточно легко. Революционное насилие не случайно распространилось сначала на периферию, а затем возвратилось обратно на волне общей архаизации и «провинциализации» культуры. В дореволюционное время центр показал свою недееспособность, а потому притянул к себе «провинциальных революционеров». Они поощряли истерию самосудов на местах. Как результат, со временем архаичное насилие оказалось внедрено в государственные практики. После того, как столицы, да и другие крупные города (за исключением южных) обезлюдели (их население уменьшилось в 3-4 раза), произошло настоящее вымывание «городской», особенно «столичной» культуры из всей российской информационно-пространственной среды.

В таких условиях восстановить властную монополию на насилие можно было только придав революционной дикости высокий «государственный» смысл в столице. И здесь шансы большевиков оказались предпочтительнее. Однако реализовав имперскую монополию на насилие с помощью коммунистической идеологии, государство осталось заложником идущей с мест социальной архаики — это легко прослеживается, скажем, на процессе перемещение в столицы провинциальных чекистских кадров. Особенности террористической волны 30-х гг. связаны и с этим.

Для понимания логики гражданской войны не надо ни идеализации, ни демонизации победителей — особенно с помощью пресловутого жупела тоталитаризма. Побеждает тот, кто не стесняется своих садиствующих попутчиков, кто готов уничтожит любого ради идеи, привлекательной для оголтелых.


ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Верещагин А.С. Парадоксы историографии Ижевско-Воткинского восстания. // Академик П.В. Волобуев. Неопубликованные работы. Воспоминания. Статьи. — М., 2000.

² См.: Томпсон Э.П. Плебейская культура и моральная экономика. Статьи из английской социальной истории XVII-XIX вв. // История ментальностей. Историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. — М. 1996. С. 180-197.

³ Осипона Т.В. Российское крестьянство в революции и гражданской войне. — М., 2001. С. 168.

⁴ Классический пример такого рода представил недавно видный западный исследователь применительно к Саратову. См.: Рейли Д. Рабоче против коммунистов: рабочие волнения в Саратове в конце гражданской войны. // Право, насилие и культура в России: региональный аспект (первая четверть ХХ века). — Москва — Уфа, 2001.

⁵ Кудрина Ю.В. Мария Федоровна Романова: Последние годы. // Отечественная история. 1997. №6. С. 145.

⁶ См.: Минувшее. Т. 18. Спб. — М., 1995. С. 119-120.

⁷ Там же. С. 11-12.

⁸ Там же. С. 123.

⁹ Дискуссионный материал. Тезисы тов. Мясникова, письмо тон. Ленина, ответ ему, постановление Оргбюро ЦК и резолюция мотовилихинцев. — Пермь, 1921. С. 12.

¹⁰ Минувшее. Т. 18. Спб. — М., 1995. С. 34.

¹¹ Красный террор в годы гражданской войны, По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 25,27,34; №9. С. 16.

¹² Осипова Т.В. Указ. соч. С. 224, 267, 332.

¹³ Авторы последней их публикации почему-то делают вид, что именно они впервые сделали их достоянием гласности, хотя эти документы постоянно публиковались в эмигрантской литературе, а серьезные исследователи использовали их очень осторожно, ибо многие приводимые в них «факты» базируются преимущественно на слухах. Еще более наивной ныглядит попытка публикаторов характеризовать большевицкий террор как институционный, а белый — как инцидентный (См.: Красный террор н годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №7. С.7.) — такое обычно сочиняют люди, вынужденные прикрывать наготу собственного непрофессионализма какой-нибудь доктринальной тряпкой.

¹⁴ Красный террор в годы гражданской войны, По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 11-12, 14, 24, 31,33; №9. С.11-12, 17, 20, 22, 23, 25, 26, 32.

¹⁵ Красный террор в голы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 15; №9. С. 23-24, 27, 30-31, 33.

¹⁶ Бехтерев С.Л. Эсеро-максималистское движение в Удмуртии. — Ижевск, 1997, С. 63, 65, 69-70.

¹⁷ Минувшее. Т. 20. С. 515-518, 559-560, 592. «Социализация» женщин практиковалась также в Екатеринодаре и других городах Юга России. См.: Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 14-15, №9. С. 19.

¹⁸ Борьба за Советскую власть па Кубани в 1917-1920 гг. — Краснодар, 1957. С. 322.

¹⁹ Центр документации новейшей истории Удмуртской республики (ЦДНИУР). Ф. 352. Оп. 1. Л. 57 об.

²⁰ Осипова Т.В. Указ. соч. С. 163, 221, 259, 304, 305.

²¹ Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 21.

²² Государственный архив Ростовской области (ГАРО). Ф. 3750. Оп. 1. Д. 1. Лл. 73-73об., 80.

²³ Центр документации новейшей истории Ростовской области (ЦДНИРО). Ф. 12. Оп. 3. Д. 599. Л. 9.

²⁴ Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 23.

²⁵ Осипова Т.В. Указ. соч. С. 211.

²⁶ ГАРО. Ф. 3750. Оп. 1. Д. 1. Лл. 62-64.

²⁷ См.: ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 599. Лл. 8, 40.

²⁸ См.: Ермаков В.Д. «Маруся»: портрет анархистки. // Социс. 1991. №3; Белаш А.В., Белаш В.Ф. Указ. соч. С. 580.

²⁹ Осипова Т.В. Указ. соч. С. 115, 312, 313, 324, 332-333.

³⁰ Бочкарева М. Яшка. Моя жизнь крестьянки, офицера и изгнанницы. — М., 2001, С. 358, 362, 375. В воспоминаниях Бочкаревой, подвергшихся основательной литературной обработке, сгущены краски — это скорее образ красного террора, но образ, основанный на реалиях.

³¹ Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 16, 17, 18.

³² См.: Бочкарева М. Указ. соч. С. 349-350, 370.

³³ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1090. Лл. 24, 41.

³⁴ Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 12, 14, 24, 31, 33.

³⁵ Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ). Ф. 5881. Оп. 2. Д. 343. Л. 4об.

³⁶ ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 343. Лл. 5-6 об.

³⁷ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 507. Лл. 12-12 об.

³⁸ Оренбургский казачий вестник. 1917. 12 декабря.

³⁹ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1414. Л. 10.

⁴⁰ Осипова Т.В. Указ. соч. С. 126-127.

⁴¹ Белое дело. Ледяной поход. — М., 1993. С. 35.

⁴² Центр документации новейшей истории Удмуртской республики (ЦДНИУР). Ф. 352 Оп. 1. Д. 77. Л. 165 об.; Д. 53. Л. 38.

⁴³ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 72. Лл. 4-4 об., Д. 98. Л. 1; Д. 167. Лл. 3-4, 9; Д. 110. Лл. 1-2.

⁴⁴ ЦДНИУР. Ф. 352. Оп. 1. Д. 76. Лл. 172, 174; Д. 77. Л. 187; Центральный государственный архив Удмуртской республики (ЦГАУР), Ф. Р-1061. Оп. 1. Д. 17. Лл. 24, 29.

⁴⁵ ЦДНИУР. Ф. 352. Оп. 1. Д. 53. Л. 47; Д. 66. Л. 4; Д. 76. Л. 98.

⁴⁶ Народовластие. 1918. 27 октября.

⁴⁷ ЦДНИУР. Ф. 352. Оп. 1. Д. 66. Л. 4; Д. 76. Лл. 12, 123, 172; Д. 77. Лл. 57, 376; ЦГАУР. Ф. Р-1061. Оп. 1. Д. 13. Лл. 8-10.

⁴⁸ См.: Эфрон С.Я. Записки добровольца. — М., 1998. С. 168-169.

⁴⁹ Дети русской эмиграции. Книга, которую мечтали и не смогли издать изгнанники. — М., 1997. С. 305.

⁵⁰ Почешхов Н.А. Гражданская война в Адыгее: Причины эскалации (1917-1929 гг.) — Майкоп, 1998. С. 102. Количество жертв в данном случае безусловно преувеличено — это делала вовсе не обязательно пропагандистская машина противника, а просто людская молва.

⁵¹ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 252. Л. 4 об.; Почешхов Н.А. Указ. соч. С. 103.

⁵² ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 656. Лл. 1-2.

⁵³ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 866. Лл. 2-3.

⁵⁴ Необходимо учитывать, что в дискредитации своевольного атамана оказались заинтересованы не только большевики, но и социалисты, союзники и даже белогвардейцы, в силу чего его террористические деяния многократно преувеличивались. См.: Атаман Семенов. О себе. (Воспоминания, мысли и выводы). — М., 1999. С. 119, 125, 131, 187, 198, 210, 247, 260.

⁵⁵ Воспоминания генерала барона П.Н. Врангеля. Ч. 1. — М., 1992. С. 11, 114, 165-166.

⁵⁶ Смирнов К.К. Начало Северо-Западной армии. // Белое дело. Летопись белой борьбы. Т. 1. — Берлин, 1925. С. 129-130.

⁵⁷ Цит. по: Смолин А.В. Белое движение на Северо-Западе России. 1918-1920 гг. — Спб., 2000. С. 33.

⁵⁸ ЦДНИУР. Ф. 352. Оп. 1. Д. 76. Лл. 99-101; Д. 77. Л. 35; Д. 78. Л. 39; ЦГАУР. Ф. Р-1061. Оп. 1. Д. 13. Лл. 6-7.

⁵⁹ Казанчиев А.Д, Карательная политика антибольшевистских и большевистских властей в Уфимской губернии: опыт сравнительного анализа. // Право, насилие, культура в России: региональный аспект (первая четверть ХХ века). — М. — Уфа, 2001. С. 344.

⁶⁰ ГАРО. Ф. 835. Оп. 1. Д. 890. Л. 45.

⁶¹ ГАРО. Ф. 835. Оп. 1. Д. 852. Лл. 1-3 об.

⁶² ГАРО. Ф. 835. Оп. 1. Д. 852. Лл. 60, 62, 67.

⁶³ ЦГАУР. Ф. Р.-223. Оп. 1. Д. 3. Л. 26; Воткинская жизнь. 1918. 6 ноября.

⁶⁴ ГАРО. Ф. 835. Оп. 1. Д. 890. Лл. 6-10 об.

⁶⁵ ГАРО. Ф. 835. Оп. 1. Д. 891: Лл. 1-3.

⁶⁶ Борисенко И. Авантюристы в гражданской войне на Северном Кавказе в 1918 г. — Ростов-на-Дону, 1991. С. 70.

⁶⁷ Аничков В.П. Указ. соч. С. 210.

⁶⁸ Чокаев М. Национальное движение в Средней Азии. // 1917 год в судьбах России и мира. Октябрьская революция: от новых источников к новому осмыслению. — М., 1998. С. 435.

⁶⁹ Шебзухов М.К. Красный террор в Адыгее. // Северный Кавказ: национальные отношения. — Майкоп, 1992. С. 298; Почешхов Н.А. Указ. соч. С. 99-101; Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии. // Вопросы истории. 2001. №8. С. 14; №9. С. 17, 29, 34.

⁷⁰ ГА РФ. Ф. 1318. Оп. 1. Д. 1187. Л. 10.

⁷¹ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 621. Л. 61.

⁷² ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1090. Лл. 19, 35, 41.

⁷³ Почешхов Н.А. Указ. соч. С. 101-102.

⁷⁴ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 677. Л. 9.

⁷⁵ Писарев А.Л. Усмирение Чечни (1919 г.). // Новый исторический вестник. 2000. №1. С. 83-95.

⁷⁶ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 248. Л. 11.

⁷⁷ Следует отметить, что 10 августа 1917 г. постановление ЦК объединенных горцев Северного Кавказа и Дагестана запрещало участие в карательных акциях против русских, причем кавалеристы Дикой дивизии во время корниловского выступления охотно вспоминали об этом (См.: ГА РФ. Ф. 1780. Оп. 1. Д. 29. Л. 80.).

⁷⁸ ГАРО. Ф. 835. Оп. 1. Д. 890. Лл. 130-131об.

⁷⁹ Почешхов Н.А. Указ. соч. С. 102-103.

⁸⁰ Дети русской эмиграции. Книга, которую мечтали и не смогли издать изгнанники. — М., 1997. С. 305-306.

⁸¹ ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 929. Л. 1.

⁸² ГАРО. Ф. 835. Оп. 1. Д. 865. Лл. 2, 2 об., 7-7об.

⁸³ См.: Врангель П.Н. Воспоминания генерала барона П.Н. Врангеля. Ч. 1. — М., 1992. С. 237.

⁸⁴ Бехтерев С.Л. Указ. соч. С. 87.

⁸⁵ ЦГАУР. Ф. Р-223. Оп. 1. Д. 3. Лл. 1, 2, 7, 8, 10, 11, 14, 21, 32.

⁸⁶ ЦДНИУР. Ф. 352. Оп. 1. Д. 76. Лл. 12, 174; Д. 77. Лл. 57 об., 166-167.