 |
НИКОЛАЙ АСЕЕВ (1889-1963)
Если не указано иное, приводится по изд.: Асеев Н.Н. Избранные произведения / Сост. предисл. и коммент. И. Шайтанова. - М.: Худож. лит., 1990.
Небо революции (1917)
Первый день (1917)
Ответ (1918)
Это революция <1918>
"Мы пили песни, ели зори..." (1919)
Стихи сегодняшнего дня <1919>
Кумач <1920>
Первомайский гимн (1920)
Россия издали (1920)
Сегодня <1920>
"Если опять этот дом — бог..." (1921)
Грядущие (1922)
"Совет ветвей, совет ветров..." (1922)
Марш Буденного (1923)
Поэма (1924)
Городу (1925-1927)
Десятый Октябрь (1927)
Весенняя песня (1928)
О смерти (1932)
Дагестан (1933)
Партизанская лезгинка (1933)
"Слушай же, молодость, как было дело..." (1961)
НЕБО РЕВОЛЮЦИИ
Еще на закате мерцали...
Но вот — почернело до ужаса,
и все в небесном Версале
горит, трепещет и кружится.
Как будто бы вечер дугою
свободу к зениту взвез:
с неба — одна за другою
слезают тысячи звезд!
И как над горящею Францией
глухое лицо Марата, —
среди лихорадящих в трансе луна —
онемевший оратор.
И мир, окунувшись в мятеж,
свежеет щекой умытенькой;
потухшие звезды — и те
послов прислали на митинги.
Услышьте сплетенный в шар шум
шагов без числа и сметы:
то идут походным маршем
к земле — на помощь — планеты.
Еще молчит тишина,
но ввысь — мечты и желания,
и вот провозглашена
Великая Океания.
А где-то, как жар валюты,
на самой глухой из орбит,
солнце кровавым Малютой
отрекшееся скорбит!
1917
Из сборника "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Было солнце сегодня совершенно не гордо,
неумытое встало — и как будто впросонках,
просидело весь день в головах у города,
копошась, словно мать, у него в волосенках
Так, что даже какой-то из утешенных граждан,
осторожно взобравшись на бесстрастный лазури вал,
умирая от смелости, беззаветно и дважды
об весенний закат свою трубку раскуривал.
Но, должно быть, рука его слишком сильно дрожала,
слишком горло сжимало и сомненье и страх,
и летучая искра мирового пожара
изумрудной слезою проплыла в небесах.
И, должно быть, на сердце у громадных рабочих
было слишком пустынно, что сплошной ураган,
закружившись воронкой из разорванных бочек,
ничего не коснувшись, покачнул берега.
А когда в переулке он улегся, усталый,
превратившись в весенний молодой ветерок,
солнце вышло на площадь, лик закинувши алый,
в мир широкий открывши этот малый мирок.
И, грозя глазами, повело по лавкам,
по базарам грязи пулеметов лепет.
Лишь какой-то колокол одичало рявкал,
пробираясь к небу сквозь огонь и пепел.
1917
Из сборника "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
ОТВЕТ
На мирно голубевший рейд
был, как перчатка, кинут крейсер,
от утомительного рейса
спешивший отдохнуть скорей...
Но не кичитесь, моряки,
своею силою тройною:
тайфун взметает здесь пески
поэт идет на вас войною!
Пусть взор, склоняющийся ниц,
покорный силе, вас встречает,
но с опозоренных границ
вам стих свободный отвечает.
Твоей красе никто не рад,
ты гость, который не был прошен,
о, серый, сумрачный пират,
твой вызов — будущему брошен.
Ты, седовласый капитан,
куда завел своих матросов?
Не замечал ли ты вопросов
в очах холодных, как туман?
Пусть желтолицый злобно туп,
но ты, свободный англичанин,
ужель не понял ты молчаний,
струящихся со стольких губ?
И разве там, средь бурь и бед,
и черных брызг, и злого свиста
не улыбалося тебе
виденье Оливера Твиста?
И разве там, средь бурь и бед,
и клочьев мчащегося шторма
не понял ты, что лишь судьбе
подвластна жизнь и жизни форма?
Возьмешь ли на себя вину
направить яростные ядра
в разоруженную страну,
хранимую лишь песней барда?
Матрос! Ты житель всех широт!..
Приказу ж: «Волю в море бросьте» —
Ответствуй: «С ней и за народ!»
И — стань на капитанский мостик!
1918
Стихотворение было опубликовано 30 мая 1918 г. в газете "Крестьянин и рабочий" (под названием "Стальному объятью"); поводом послужило прибытие в бухту английского крейсера "Суффолк", вставшего рядом с уже угрожавшим городу японским "Асахи". Асеев говорил о нем, как о своем первом "лирическом фельетоне", который "был написан с неожиданным ощущением выросшей темы" (сб. "Работа над стихом", 1929). Вошло в сборник "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
ЭТО РЕВОЛЮЦИЯ
Революция — это ревы улиц,
это топот толп, прочтенный вслух.
Только в революцию можно стать под пули,
грудью их отвеяв, словно пух.
Революция — это души настежь!
Сердце сбило всех обид замки,
и в пустые ребра, как очей ни застишь,
небо набивает синевы комки.
Революция! Кто сказал, что труд встал?
Что сегодня найден трудный путь?
Революция — именем беспутства —
спины повелела разогнуть.
Революция — это праздник праздных,
тем, кто не у дел был — даль привет:
только в революцию за дело казни,
за безделье ж казней нет!
Революция! Это сразу радость,
это без отказу — все зараз!
В темном переулке — это завтра — крадусь,
а сегодня солнца — тысяч глаз.
В темном переулке я тебя забуду —
петля ли у шеи, сталь ли у виска,
революция! Но сегодня всюду,
всю до переулка тебя искать.
[1918]
Из сборника "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
***
Мы пили песни, ели зори
и мясо будущих времен. А вы -
с ненужной хитростью во взоре
сплошные темные Семеновы.
Пусть краб — летописец поэм,
пусть ветер — вишневый и вешний.
«А я его смачно поем,
пурпурные выломав клешни!»
Привязанные к колесу
влачащихся дней и событий,
чем бить вас больней по лицу,
привыкших ко всякой обиде?
О, если бы ветер Венеций,
в сплошной превратившийся вихрь,
сорвав человечий венец их,
унес бы и головы их!
О, если б немая кета
(не так же народ этот нем ли?)
с лотков, превратившись в кита,
плечом покачнула бы землю!
Окончатся праздные дни...
И там, где титаны и хаос,
смеясь, ради дальней родни,
прощу и помилую я вас.
Привязанных же к колесу,
прильнувших к легенде о Хаме, —
чем бить вас больней по лицу,
как только не злыми стихами?!
1919
...сплошные темные Семеновы. - С одной стороны, употребление распространенной фамилии здесь звучит нарицательно, как собирательное обозначение обывательской массы, но с другой стороны, Асеев не мог забытьо постоянно угрожавших Владивостоку и Сибири бандах Г.М. Семенова (1890-1946). ...к легенде о Хаме... - Хам (библ.) - средний из трех сыновей Ноя, он посмеялся над отцом, который, выпив лишнего, сорвал с себя одежды и уснул. Оскорбленный Ной проклял Хама в его потомстве. Вошло в сборник "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
СТИХИ СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ
1
Выстрелом дважды и трижды
воздух разорван на клочья...
Пули ответной не выждав,
скрылся стрелявший за ночью.
И, опираясь об угол,
раны темнея обновкой,
жалко смеясь от испуга,
падал убитый неловко.
Он опускался, опускался,
и небо хлынуло в зрачки.
Чего он, глупый, испугался?
Вон звезд веселые значки,
А вот земля совсем сырая...
Чуть-чуть покалывает бок.
Но землю с небом, умирая,
он все никак связать не мог!
2
Ах, еще, и еще, и еще нам
надо видеть, как камни красны,
чтобы взорам, тоской не крещенным,
переснились бы страшные сны,
Чтобы губы, не знавшие крика,
превратились бы в гулкую медь,
чтоб от мала бы всем до велика
ни о чем не осталось жалеть.
Этот клич — не упрек, не обида!
Это — волк завывает во тьме,
под кошмою кошмара завидя
по снегам зашагавшую смерть.
Он, всю жизнь по безлюдью кочуя,
изучал издалека врагов
и опять из-под ветра почуял
приближенье беззвучных шагов.
Смерть несет через локоть двустволку,
немы сосны, и звезды молчат.
Как же мне, одинокому волку,
не окликнуть далеких волчат!
3
Тебя расстреляли — меня расстреляли,
и выстрелов трели ударились в дали,
даль растерялась — расстрелилась даль,
но даже и дали живому не жаль.
Тебя расстреляли — меня расстреляли,
мы вместе любили, мы вместе дышали,
в одном наши щеки горели бреду.
Уходишь? И я за тобою иду!
На пасмурном небе затихнувший вечер,
как мертвое тело, висит, изувечен,
и голубь, летящий изломом, как кречет,
и зверь, изрыгающий скверные речи.
Тебя расстреляли — меня расстреляли,
мы сердце о сердце, как время, сверяли
и как же я встану с тобою, расстрелян,
пред будущим звонким и свежим апреле?!
4
Если мир еще нами не занят
(нас судьба не случайно свела) —
ведь у самых сердец партизанят
наши песни и наши дела!
Если кровь напоенной рубахи
заскорузла в заржавленный лед -
верь, восставший! Размерены взмахи,
продолжается ярый полет!
Пусть таежные тропы кривые
накаляются нашим огнем...
Верь! Бычачью вселенскую выю
на колене своем перегнем!
Верь! Поэтово слово не сгинет.
Он с тобой — тот же загнанный зверь.
Той же служит единой богине
бесконечных побед и потерь!
[1919]
Из сборника "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
КУМАЧ
Красные зори,
красный восход,
красные речи
у Красных ворот,
и красный,
на площади Красной,
народ.
У нас пирогами
изба красна,
у нас над лугами
горит весна.
И красный кумач
на клиньях рубах,
и сходим с ума
о красных губах.
И в красном лесу
бродит красный зверь...
И в эту красу
прошумела смерть.
Нас толпами сбили,
согнали в ряды,
мы красные в небо
врубили следы.
За дулами дула,
за рядом ряд,
и полымем сдуло
царей и царят.
Не прежнею спесью
наш разум строг,
но новые песни
все с красных строк.
Гляди ж, дозирая,
веков Калита:
вся площадь до края
огнем налита!
Краснейте же, зори,
закат и восход,
краснейте же, души,
у Красных ворот!
Красуйся над миром,
мой красный народ!
[1920]
Из сборника "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
ПЕРВОМАЙСКИЙ ГИМН
Была пора глухая,
была пора немая,
но цвел, благоухая,
рабочий праздник мая.
Осыпаны снегами,
окутаны ночами,
встречались мы с врагами
грозящими очами.
Но встал свободы вестник,
подобный вешним водам,
винтами мрачных лестниц
взлетевший по заводам.
От слов его синели
и плавились металлы,
и ало пламенели
рабочие кварталы.
Его напевы проще,
чем капли снеготая,
но он запел — и площадь
замолкла, как пустая.
Рабочие России,
мы жизнь свою сломаем,
но будет мир красивей
цветущий Первым маем!
Не серый мрамор крылец,
не желтый жир паркета -
для нас теперь раскрылись
все пять объятий света.
Разрушим смерть и казни,
сорвем клыки рогаток, —
мы правим правды праздник
над праздностью богатых.
Не загремит «ура» у них,
когда идет свобода.
Он вырван, черный браунинг,
из рук врагов народа.
И выбит в небе дней шаг,
и нас сдержать не могут:
везде сердца беднейших
ударили тревогу.
Над гулом трудных будней
железное терпенье
полней и многотрудней
машин шипящих пенья.
Греми ж, земля глухая,
заводов дым вздымая,
цвети, благоухая,
рабочий праздник мая!
1920
Из сборника "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
РОССИЯ ИЗДАЛИ
Три года гневалась весна,
три года грохотали пушки,
и вот — в России не узнать
пера и голоса кукушки.
Заводы весен, песен, дней,
отрите каменные слезы:
в России — вора голодней
земные груди гложет озимь.
Россия — лен, Россия — синь,
Россия — брошенный ребенок,
Россию, сердце, возноси
руками песен забубенных.
Теперь там зори поднял май,
теперь там груды черных пашен,
теперь там — голос подымай,
и мир другой тебе не страшен.
Теперь там мчатся ковыли,
и говор голубей развешан,
и ветер пену шевелит
восторгом взмыленных черешен.
Заводы, слушайте меня —
готовьте пламенные косы:
в России всходят зеленя
и бредят бременем покоса!
Владивосток
1920
Из сборника "Стальной соловей" (Москва, 1922).
СЕГОДНЯ
Сегодня — не гиль позабытую разную
о том, как кончался какой-то угодник,
нет! Новое чудо встречают и празднуют —
румяного века живое «сегодня».
Грузчик, поднявший смерти куль,
взбежавший по неба дрожащему трапу,
стоит в ореоле порхающих пуль,
святым протянув заскорузлую лапу.
Но мне ли томленьем ангельских скрипок
завешивать уши шумящего города? —
Сегодня раскрашенных ярко криков
сплошная сквозь толпы идет когорта.
Товарищ — Солнце! Выведи день,
играющий всеми мускулами,
чтоб в зеркале памяти — прежних дребедень
распалась осколками тусклыми.
Товарищ — Солнце! Высуши слез влагу,
чьей луже душа жадна.
Виват! Огромному красному флагу,
которым небо машет нам!
[1920]
Стихотворение появилось в газете "Дальневосточное обозрение" 12 марта 1920 г.; в тот же день Асеев выступал на митинге портовых грузчиков вместе с Сергеем Лазо. Вошло в сборник "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
***
Если опять этот дом — бог,
если кастрюля — святоша:
снова и снова — о бомбах,
свернутых в форме ветошек,
Скрученных в крендель и в сайку,
взвитых концертной сонатой;
нынче — их резвую стайку
видели над Канадой;
Завтра они над Мадридом
кружат меж каменных кружев,
неуловимые видом
реют над руганью ружей;
После — в Чикаго и в Чили,
в душах Россий и Германий...
Их наши сны научили
рваться у мира в кармане.
Слушай, читатель, ты тоже
с бомбой, подпрыгнувшей рядом,
может быть, взорванно ожил
вместе с бесшумным разрядом?!
1921
Из сборника "Бомба" (Владивосток, весна 1921).
ГРЯДУЩИЕ
За годом год погоды года
идут, обернувшись красиво ли, худо ли,
но дух занимает, увидишь когда, —
они пламенеют от собственной удали.
Уездами звезд раздались небеса,
земные, на млечные волости выселясь,
сумели законы глупцам не писать,
устроились стройно без пушек и виселиц.
И, дружной волною отбросив в века
земные руины, томились которыми,
заставили зорко зрачки привыкать
к иным облакам над иными просторами.
Взвивайся, песнь о пролетариях,
сквозь ночи сумрачных теорий:
мир прорывая, пролетали их
искроосколки метеорьи!
Разве же это вымысел?
Разве же это хитрость? —
Каждый, корнями выймясь,
мчится, искрясь и вихрясь.
С нами
что было —
снами,
рядом
что было —
бредом,
глотку
гложите,
годы,
градом
летите,
груды!
Хмурится Меркурий
бурей,
ярая Урана
рана,
вихритесь, Венеры
эры,
рейте, ореолы
Ориона!
Мы это — над миром
марев,
мы это — над болью
были,
топорами дней
ударив,
мировую рань
рубили!
Глядите ж зорче, пролетарии,
пускай во тьме полеты — немы:
страны единой — Планетарии
грядут громовые поэмы!
1922
Из сборника "Стальной соловей" (Москва, 1922).
***
Совет ветвей, совет ветров,
совет весенних комиссаров
в земное черное нутро
ударил огненным кресалом.
Губами спеклыми поля
хлебнули яростной отравы,
завив в пружины тополя,
закучерявив в кольца травы.
И разом ринулась земля,
расправив пламенную гриву,
грозить, сиять и изумлять
не веривших такому взрыву.
И каждый ветреный посыл
за каждым новым взмахом грома
летел, ломал, срывал, косил -
что лед зальдил, что скрыла дрема.
И каждый падавший удар
был в эхе взвит неумолканном:
то — гор горячая руда
по глоткам хлынула вулканным.
И зазмеился шар земной
во тьме миров — зарей прорытой...
«Сквозь ночь — со мной,
сквозь мир — за мной!» —
был крик живой метеорита. И это сталось на земле,
и это сделала страна та,
в которой древний разум лет
взмела гремящая граната.
Пускай не слышим, как летим,
но если сердце заплясало, —
совет весны не отвратим:
ударит красное кресало!
1922
Из сборника "Стальной соловей" (Москва, 1922).
МАРШ БУДЕННОГО
С неба полуденного
жара не подступи,
конная Буденного
раскинулась в степи.
Не сынки у маменек
в помещичьем дому,
выросли мы в пламени,
в пороховом дыму.
И не древней славою
наш выводок богат —
сами литься лавою
учились на врага.
Пусть паны не хвастают
посадкой на скаку, —
смелем рысью частою
их эскадрон в муку.
Будет белым помниться,
как травы шелестят,
когда несется конница
рабочих и крестьян.
Все, что мелкой пташкою
вьется на пути,
перед острой шашкою
в сторону лети.
Не затеваем бой мы,
но, помня Перекоп,
всегда храним обоймы
для белых черепов.
Пусть уздечки звякают
памятью о нем, —
так растопчем всякую
гадину конем.
Никто пути пройденного
назад не отберет,
конная Буденного,
армия — вперед!
1923
В Политехническом «Вечер новой поэзии»: Стихи участников поэтических вечеров в Политехническом. 1917-1923. Статьи. Манифесты. Воспоминания / Сост. Вл. Муравьев. – М.: Моск. Рабочий, 1987. – (Московский Парнас).
ПОЭМА
Стоящие возле,
идущие рядом
плечомк моему плечу,
сносимые этим огромным снарядом,
с которым и я лечу! Давайте отметим
и местность и скорость
среди ледяных широт, и общую горечь,
и общую корысть,
и общий порыв вперед. Пора,
разложивши по полкам вещи,
взглянуть в пролет, за стекло,
увидеть, как пенится, свищет и блещет
то время, что нас обтекло.
Смотрите, как этот крутой отрезок
нас выкрутил в высоту!
Следите, как ветер -
и свеж и резок —
от севера в тыл задул!
Ты, холод, сильней семилетьем
шурши нам:
поднявшиеся на локтях, сегодня
мы вновь
огибаем вершину,
названье которой — Октябрь!
Суровое время! Любимое время!
Тебе не страшна вражда. Горой ты встаешь
за тех из-за теми,
кто новое звал и ждал. Ты помнишь,
как страшно,
мертво и тупо
бульвар грохотал листвой?! Ты помнишь,
как сумрачно из-за уступа
нагретый мотался ствол?! Озлобленно-зорко
мы брали на мушку —
кто не был по-нашему рад,
и ночи не спали, и хлеба осьмушку
ценили в алмазный карат. Семь лет
провело не одну морщину,
немало сломало чувств,
и юношу превращало в мужчину,
как поросль в ветвистый куст.
Семь лет не одни подогнуло колени
За эти семь лет -
качнуло Японию, умер Ленин,
Марс подходил к Земле. Он вновь поднялся,
Октябрем разбитый,
копейками дней звеня... (Товарищ критик,
не я против быта,
а быт - против меня!)
Но нас Октября приучили были -
бои у Никитских ворот, прильнувши
к подножкам автомобилей,
сквозь бытпродираться вперед.
Суровое время!Огромное время!
Тебе не страшна вражда.Горой ты встаешь
за тех из-за теми,
кто выучил твой масштаб.Ты, холод,
сильней семилетьем
шурши нам:
поднявшиеся на локтях,сегодня
мы снова
увидим вершину,
названье которой -Октябрь!
Октябрь 1924 г.
Из сборника "Изморозь" (М.-Л., 1927)
ГОРОДУ
1
Это имя -
как гром
и как град:
Петербург, Петроград,
Ленинград!
Не царей, не их слуг,
не их шлюх
в этом городе слушай, мой слух.
И не повесть дворцовых убийств
на зрачках нависай и клубись.
Не страшны и молчат для меня
завитые копыта коня.
И оттуда, где спит равелин,
засияв, меня дни увели.
Вижу: времени вскрикнувший в лад,
светлый город болот и баллад;
по торцам прогремевший сапог,
закипающий говор эпох;
имв упор затеваемый спор
с перезвоном серебряных шпор
и тревожною ранью - людей
онемелых у очередей.
2
Товарищи!
Свежей моряной
подернут широкий залив.
Товарищи! Вымпел багряный
трепещет, сердца опалив.
Товарищи! Долгие мили
тяжелой соленой воды
давно с нас слизали и смыли
последнего боя следы.
Но память — куда ее денешь? —
те гордые ночи хранит,
как бился тараном Юденич
о серый суровый гранит.
И вспомнив, — тревожно и споро
и радостно биться сердцам,
как, борт повернувши,
«Аврора»
сверкнула зрачком по дворцам.
И после, как вьюга шутила,
снега на висок зачесав,
как горлом стуженым Путилов
кричал о последних часах...
Об этом неласковом годе
запомнив на тысячу лет,
он, вижу,
молчит и уходит
в сереющий утренний свет.
Товарищи! Крепче за локти.
О нем еще память — свежа.
Глядите, как двинулся к Охте;
смотрите, чтоб он не сбежал,
единственный город Союза,
чей век начинался с него,
соча свои слезы сквозь шлюзы,
сцепивши мосты над Невой.
3
Он на дали сквозные -
мастак,
он построен на ровных местах.
Но забыт и никем не воспет
заревой и вечерний проспект.
Он оставлен той ночью в полон
корабельных зеленых колонн.
Он оставлен навеки тайком
пробавляться солдатским пайком.
Но не спится ему по утрам
под давящей ладонью Петра.
И Лодейною улицей в док
пролетает тревожный гудок.
И когда прибывает Нева,
он бормочет глухие слова.
Он снимается с места. И вот
он шумит, он живет,
он плывет.
И его уже нету... Лишь гул
одичалой воды доплеснул.
Лишь - от центра на острова
бьется грудью с гранитом трава.
4
Стой!
Ни с места!
Будешь сыт!
Жить без города нам - стыд.
Разведешь меж островами
снова легкие мосты.
Видишь: дым хвостами задран,
скручен прядью на виске.
То - балтийская эскадра
по твоей дымит тоске.
Военморы! Полный ход.
Глубже, глубже,
глубже
лот.
Вы ведь городу большому —
мощь, защита
и оплот.
По морям, морям,
морям,
нынче здесь,а завтра там!
Ты имстаршим братом будешь,
всемвосставшим городам!
Кораблей военныхконтур,
расстилая низко дым,вновь скользит
по горизонту.
Ленинград!Следи за ними.
Обновив и веки имя,
стань навечномолодым!
1925-1927
Из цикла "Оранжевый свет" (1928; вышел в сборнике: Избранные стихи. М.-Л., 1930). Стихотворение написано в связи с переименованием Петрограда в Ленинград 26 января 1924 г.; Асеев вспоминает и старое название города - Петербург, которое он носил (Санкт-Петербург) до августа 1914 г. Путилов - Путиловский завод. ...как двинулся к Охте... - район Ленинграда, расположенный по реке Охте, впадающей в Неву. И когда // прибывает Нева... - В 1924 г. в городе было сильное наводнение.
ДЕСЯТЫЙ ОКТЯБРЬ
Дочиста
пол натереть и выместь,
пыль со столаубрать и смахнуть,
сдуть со стиховпостороннюю примесь,
и - к раскрытому настежь окну.
Руки мои - чтоб были чисты,
свежестью — чтоб опахнуло грудь.
К сердцу опять подступают числа:
наших дней начало и путь.
Сумерки кровли домов одели...
В память, как в двор ломовик, тарахтя,
грузом навьючив дни и недели,
вкатывается Десятый Октябрь.
Тысячи строк, совершая обряд,
будут его возносить, славословя.
Я же тропу моего Октября
вспомню, себя изловив на слове
«искренность»... Трепет летучих искр,
искренность — блеск непогасшей планеты.
Искренность - это великий риск,
но без нее понимания нету.
Искренность! Помоги моему
сердцу жар загорнуть и выскресть,
чтоб в моем неуклюжем уму
песня вздышала, томясь и искрясь.
Искренность! Помоги мне пропеть,
вспомнивши, радостно рассмеяться,
как человеку на дикой тропе
встретилось сердце, стучащее
массы.
Был я безликий интеллигент,
молча гордящийся мелочью званья,
ждущий - от общих забот вдалеке —
общей заботы победное знамя.
Не уменьшась в темноте норы,
много таких живут по мансардам,
думая: ветром иной поры
лик вдохновенный их творчески задран.
Меряя землю на свой аршин,
кудри и мысли взбивая все выше,
так и живут до первых морщин,
первых припадков, первых одышек.
Глянут, — а дум
облыселую гладь
негде приткнуть одинокому с детства.
Финиш!.. А метили
мир удивлять
либо геройством, либо злодейством...
Так жил и я... Ожидал, пламенел,
падал, метался, да так бы и прожил,
если бы не забродили во мне
свежего времени новые дрожжи.
Я не знал, что крепче и ценней:
тишь предгрозья или взмывы вала, —
серая солдатская шинель
выучила и образовала.
Мы неслись, как в бурю корабли, —
только тронь, и врассыпную хлынем.
Мы неслись, как в осень журавли, —
не было конца летучим клиньям.
Мы листвой осыпали страну,
дробью ливней мы ее размыли.
Надвое - на новь и старину -
мы ее ковригой разломили.
И тогда-то понял я навек —
и на сердце сразу стало тише:
не один на свете человек, —
миллионы в лад
идут и дышат.
И не страшно стало мне грозы,
нет, не мрак вокруг меня,
не звери,
лишь бы, прянув на грозы призыв,
шаг с ее движеньем соразмерить.
Не беги вперед, не отставай, —
здесь времен разгадка и решенье, —
в ряд с другими, в лад по мостовой
трудным, длинным,
медленным движеньем.
Вот иду, и мускулы легки,
в сторону не отойду, не сяду.
Так иди и медленно влеки
наш суровый, наш Октябрь Десятый.
Стройтесь, зданья! Высьтесь, города!
Так иди бесчисленным веленьем
и движенья силу передай
выросшим на смену поколеньям.
Брось окно, войди по грудь в толпу,
ей дано теперь другое имя,
не жестикулируй, не толкуй, —
крепкий шаг свой выровняй с другими.
Стань прямее, проще
и храбрей,
встань лицом к твоей эпохи лицам,
чтобы тысячами Октябрей
с тысячными радостями
слиться!
1927
Из сборника "Работа над стихом" (Л., 1929). ...много таких // живут по мансардам... - Этот образ не раз встречается у Асеева в качестве характеристики поэта-индивидуалиста (ср. в стих. "Гастев"); нужно учесть, что в 20-х годах противники лефовцев напоминали им об их "футуристически-богемном" прошлом, требуя определить к нему свое теперешнее отношение.
ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ
За то,
что наша сила
была,как жизнь, простой,
что наша песнькосила
молчаньеи застой.
За то,что дань клубила
в нас помыслы — мечтой,
нас молодость любила.
За что, за что,
за что?
О серо-розоватый рассветный час,
навек,
навек сосватай
с весною нас, навек,
навек сосватай,
соедини с березою
и мятой
стальные дни! Что
свежестью первичной
мы шли, обнесены,
что не было привычной
нам меры и цены.
За крепость и за смелость
в тревожные года, за то,
что громко пелось
всегда, всегда,
всегда!
За то, что мы,
от робких
пути поотрезав, ловили
в дальних сопках
напевы партизан.. За то,
что мы не крылись,
меняя имена, когда,
плыла у крылец —
война, война,
война!
За то, что революций
нам слышен шаг густой,
что песни наши вьются
над красною звездой.
За то, что жизнь трубила
настигнутой мечтой,
нас молодость любила.
За что, за что,
за что?
О серо-розоватый вечерний час,
навек,
навек сосватай
с весною нас, навек,
навек сосватай,
соедини со свежестью
несмятой
стальные дни! 1928
Из цикла "Оранжевый свет" (1928; вышел в сборнике: Избранные стихи. М.-Л., 1930).
О СМЕРТИ
Меня застрелит белый офицер
не так — так этак.
Он, целясь, — не изменится в лице:
он очень меток.
И на суде произнесет он речь,
предельно краток,
что больше нечего ему беречь,
что нет здесь пряток.
Что женщину я у него отбил,
что самой лучшей...
Что сбились здесь в обнимку три судьбы, —
обычный случай.
Но он не скажет, заслонив глаза,
что — всех красивей -
она звалась пятнадцать лет назад
его Россией!..
1932
Асеев так объяснял замысел этого стихотворения: "Время было трудное, постоянно сообщалось о нападении и убийствах кулачьем рабкоров. Я был своего рода рабкором, постоянно печатаясь в газетах на самые острые темы. Кроме того, у меня были личные столкновения. Так что тема была невыдуманной, она просилась наружу" (Асеев Николай. Собрание сочинений в 5-и томах. М., Художественная литература, 1963-1964, т. 5, с. 401).
ДАГЕСТАН
Смотри, как туго стянут стан,
смотри, как перекошен рот,
вразлет советский Дагестан
крутые пропасти берет!
Смотри, как остры плечи гор,
как бурка свесилась с плеча,
он вьет коня во весь опор,
его полет разгоряча.
Не чинодрал, не Синодал,
к скале прижавшись злой порой,
он хуже демонов видал,
когда в горах гулял Шкуро.
Но он узнал свою весну,
когда — казалось — кончен свет,
и вдруг, как свет зари,
блеснул ему во мгле аулсовет.
Скрипенье арб, рев буйволиц —
летящим эхом далеко
в любую пропасть провались,
наследье каменных веков.
А ты — на легкого коня,
копыта не задев скалой,
чтоб воздух пел, в ушах звеня,
лети — с откинутой полой.
Бока в рубцы! Скорей, скорей -
в облет вперед ушедших стран.
С зари к заре! С зари к заре!
Вперед, советский Дагестан!
1933
Из сборника "Высокогорные стихи" (М., 1938). ...не Синодал... - в опере А. Рубинштейна "Демон" (либретто П. Висковатова) - жених Тамары, владетельный грузинский князь, который в тексте лермонтовской поэмы назван без имени - "властитель Синодала".
ПАРТИЗАНСКАЯ ЛЕЗГИНКА
За аулом далеко
заржала кобыла...
«Расскажи нам, Шалико,
что с тобою было.
От каких тяжелых дел,
не старея,
молодым ты поседел,
спой скорее».
— Подымался в горы дым,
ночь — стыла.
Заезжали джигиты
белым — с тыла.
Потемнели звезды,
небеса пусты,
над ущельем рос дым,
зашуршали кусты.
Я шепчу, я зову.
Тихи сакли.
Окружили наш аул
белых сабли.
Шашки светятся.
Сердце, молчи!
В свете месяца —
зубы волчьи.
За зарядом заряд...
Пики близки.
У меня в газырях —
наших списки.
Скачок в стремя!
Отпустил повода,
шепчу в темя:
«Выручай, Тахада!»
Натянула повода,
мундштук гложет,
отвечает Тахада,
моя лошадь:
«Дорогой мой товарищ,
мне тебя жалко.
Сделаю, как говоришь,
амханаго Шалико!»
С копыт камни,
горы мимо,
вот уже там они -
в клочьях дыма.
Ас-ас-ас-ас! —
визжат пули.
Раз-раз-раз-раз! —
шапку сдули.
Разметавши коня,
черной птицей
один на меня
сбоку мчится.
На лету обнялись,
сшиблись топотом
и скатились вниз,
и лежим оба там.
Туман в глазах,
сломал ногу...
Но не дышит казак:
слава богу!
Полз день, полз ночь —
горит рана.
Рано — поздно,
поздно — рано.
Ногу в листья обложив,
вы меня вынесли.
В этой песне нету лжи,
нету вымысла.
Грудь моя пораненная
конца избежала...
Жареная баранина
на конце кинжала.
В кольцо, в кольцо!
Пики далеко!
Кацо, кацо,
Нико, Шалико!
1933
Из сборника "Высокогорные стихи" (М., 1938). По поводу этого стихотворения Асеев писал (Литературная газета, 1936, 20 марта): "Когда мне пришлось работать над "Смертью Оксмана" - поэмой о гражданской войне на Северном Кавказе, я разрыл кучу книг и нашел в них чрезвычайно много интересного материала. Я начал по книгам писать биографию одного человека и, между прочим, описал лезгинку. Эта лезгинка пользовалась успехом в Москве. Но когда ее читали грузины, они обижались: опять лезгинка, шашлык, кинжал и т.д. Ошибка моя заключалась в том, что я хотел построить вещь о невиданной мной жизни". ...в газырях... - металлические гнезда для патронов, рядами нашиваемые поверх черкески. ...амханаго... по-грузински товарищ. Кацо (груз.) - обращение к мужчине - приятель.
***
Слушай же, молодость, как было дело,
с чего начинали твои старики,
как выступали бодро и смело
в бой с белой гвардией большевики.
Сегодня мне хочется вспомнить о тех,
кто в памяти сердца заветно хранится,
чьи неповторимые голос и смех -
как жизнью отмеченная страница...
Однажды, домой возвращаясь к рассвету
мимо кремлевских каменных стрел,
быстро идущего Ленина встретил, —
но вслед обернуться ему не посмел.
Он шел одиночным ночным прохожим,
быть может — воздухом подышать;
меня восторг пронизал до дрожи,
я так боялся ему помешать.
Я б хотел для грядущих, не только для нынешних,
изучающих рост государства ребят,
воссоздать звонкий голос Марии Ильиничны
и пристальный Надежды Константиновны взгляд...
Я встречался с Калининым в кабинете «Известий»;
он спорил с нами о значенье стихов,
и нам хотелось побыть с ним вместе
хоть до вторых петухов...
Простые, большие, сердечные люди,
кто был всех цитатчиков строгих умней,
кто предвосхитил в тогдашние будни
улыбки сегодняшних, праздничных дней!
1961
Из сборника "Лад" (М., 1961).