Обычная точка зрения, разошедшаяся по школьным учебникам, не говоря о специальной
исторической литературе, такова: москвичи после Смутного времени непроницаемой
стеной отгораживались от чужеземцев и иноверцев, ревниво пресекая возможности
распространения иных, кроме православия, конфессий. Пресловутая Немецкая слобода
на ручье Кокуе трактовалась как единственный островок западной культуры и жизненного
уклада. Для собственной же безопасности иностранцам предлагалось и приходилось
существовать строго в ее границах. Однако архивные документы полностью опровергают
подобную концепцию.
Прежде всего вопрос о Немецкой слободе. Она выгорела дотла в пожаре 1611 года,
уничтожившем весь город. «Таков был страшный и грозный конец знаменитого города
Москвы», — писал очевидец, шведский купец Петрей да Ерлезунда. Но уже через
девять лет первая московская городская перепись свидетельствует о том, что поднялись
из пепла дома, дворы, улицы, целые районы — кроме Немецкой слободы. И в то же
время в Москве проживает 27 тысяч иностранцев (мужчин — женщины в переписях
не учитывались) при общем населении столицы (опять-таки мужском) 200 тыс. человек.
Иначе говоря, иностранцем был каждый седьмой житель, располагавший собственным
двором и хозяйством. Те, кто не имел владения, переписи не подлежали.
В основном законодательстве XVII столетия — Соборном уложении царя Алексея Михайловича,
принятом в 1649 году, — разрешался обмен поместий (земли) внутри Московского
уезда «всяких чинов людьми, и с городовыми Дворяны и детьми Боярскими и с Иноземцами,
четверть на четверть, и жилое на жилое, и пустое на пустое», т.е. любых видов
недвижимости — от земли, строений до пустошей, которых после Смутного времени
вокруг столицы становится особенно много. Происхождение владельца, его вероисповедание
никакого значения не имели, а число приезжих с каждым годом увеличивалось.
По признанию самих иностранцев, Московия в XVII столетии была самой веротерпимой
страной в Европе и самой щедрой в оплате нужного ее правительству труда. А кого
только не было среди хотя бы военных специалистов, которых, не щадя расходов,
приглашали первые Романовы: англичане, французы, голландцы, итальянцы, датчане,
немцы и особенно поляки. Чем нужнее Московии специалист, тем большей свободой
и возможностями он пользовался, будь то архитектор, строитель, офицер, врач
или музыкант — наиболее ценимые в тот период профессии. Только проповедники
любого толка рассчитывать на терпимость или простое снисхождение не могли.
Слухи о широте взглядов московского царя привели сюда известного мистика, «духовидца»
Кульмана из Бреславля, преследуемого по всей Европе за свои взгляды. Он появился
вместе со своим последователем купцом Нордманом и здесь нашел свой страшный
конец. Оба были сожжены в срубе, пройдя через изощреннейшие виды суда и пыток
— за то, что «чинили в Москве многие ереси и свою братию иноземцев прельщали».
Между тем протестанты еще при Иване Грозном построили в Москве свою церковь
и открыто отправляли богослужение. В XVII веке число протестантских храмов возросло
до четырех. Отношение к католичеству было куда более настороженным, и первый
костел открылся в Москве лишь в 1698 г., при Петре I, впрочем, тоже не благоволившим
к католикам. Во всем остальном католики и особенно поляки не имели никаких ограничений.
Иностранцы могли селиться в любом уголке Москвы. Соседство с ними никого не
смущало. И хотя в том же Соборном уложении подтверждалось введенное еще первым
Романовым запрещение русским жить «в службе» у иноземцев неправославного исповедания,
на деле никто не заботился о его соблюдении. Главной оставалась работа, возможность
обучения и приобретения мастерства. Перед ними страх религиозных соблазнов легко
незаметно отступал на задний план.
Государственные учреждения оказывались в этих вопросах куда более свободомыслящими,
чем отдельные люди.
Сторониться иностранцев — не московская действительность, разве что несбыточная
мечта некоторых москвичей, и притом очень немногих. Об этом просят, например,
в 1620 г. купцы одного из центральных районов города, которым не дает покоя
конкуренция англичан, заваливших всю округу своими дешевыми товарами. Одиннадцать
церковников пишут слезную челобитную, что в другом районе не осталось места
для православных, а значит, и для их служительских доходов, столько расселилось
кругом иноземцев, в том числе поляков.
Немецкая слобода на Кокуе начала восстанавливаться только в 1662 г., когда эти
земли стали раздавать под застройку, причем почти исключительно иностранцам,
состоящим на русской военной службе. Размер участка зависел от воинского чина
застройщика. Зато в течение всего столетия в Москве существовало шесть больших
иноземных слобод, разбросанных по разным местам города, и из них две самых многолюдных
— польских, или иначе — Панских. Здесь сказывались те льготы, которые предоставлялись
выходцам из Польши.
В принципе въезд в Московское государство представлялся очень непростым. Свободой
неизменно пользовались только купцы — «торговые люди» — и специалисты, приглашавшиеся
на «государеву службу», т.е. предварительно отобранные и получившие официальные
приглашения. По личному почину можно было доехать до границы, подать необходимое
прошение с сообщением подробных о себе сведений и обязательных аттестатов о
профессии. Существовал сравнительно узкий круг западных университетов, чьи дипломы
признавались в Московском государстве. Все бумаги высылались в Москву, в Посольский
приказ, который рассматривал документы и выносил заключение. Ждать заключения
на границе приходилось по несколько месяцев, а результаты далеко не всегда оказывались
положительными. Исключение составляли выходцы из Польши и Литвы: их судьба решалась
на границе, и, судя по документам, препятствий им никто не чинил.
Первая из польских слобод — Старопанская — по переписи 1638 г. имела 52 двора
и была единой по национальному составу. Ее подмеченная москвичами особенность
состояла в том, что слобожане охотно женились на православных и нередко переходили
в «московскую веру» — обстоятельство, гарантировавшее немалые материальные преимущества.
Правительство выдавало значительную сумму «на крещение», дорогое платье и широкие
возможности по службе.
Вторая — Панская — слобода находилась в Замоскворечье и состояла из поляков
и литовцев. Обиходным языком в ней был польский. По переписи 1669 г. ее населяли
офицеры московских полков регулярного строя, чьи фамилии — ради удобства военной
службы — почти всегда русифицировались.
Компактное поселение поляков существовало и в Китай-городе, вокруг так называемого
польского Панского двора — надворья, упоминаемого в городских документах уже
в 1508 году.
Наконец в 1671-1672 гг. за пределами третьего оборонного кольца Москвы — Земляного
вала (или нынешнего Садового кольца) образовалась огромная новая мещанская слобода.
Характерно, что память обо всех польских поселениях и слободах поныне сохраняется
в названиях московских улиц и переулков. Затянувшаяся война с Польшей определяла
постоянное увеличение в русской столице числа выходцев из присоединяемых к Московскому
государству или просто польских местностей. Одни добровольно переезжали в Москву,
имея в виду лучшие жизненные условия, другие — в качестве пленных, которые затем
получали волю, но по разным причинам предпочитали жизнь в первопрестольной.
В 1684 г. в мещанской слободе находилось 659 дворов. Среди жителей имелось некоторое
количество евреев. По сравнению с другими, в том числе и иноземными, слободами
положение Мещанской слободы было определено боярским приговором в 1682 году.
С «мещан» взимался меньший налог. Они состояли «купчинами» и целовальниками
в Посольском приказе и производили закупку всех необходимых для него, как и
для Посольского двора, вещей. Что еще важнее — «мещане» закупали для казны ефимки,
располагая для подобных операций собственными агентами в Новгороде Великом,
Пскове и Смоленске. «Мещане»-меховщики ездили со своим товаром — «соболиною
казною» — при послах в Польшу, Швецию, Крым. Они были целовальниками на Сафьянном
дворе, на Мещанском кружечном и в других привилегированных учреждениях.
Здесь традиционно много торговцев, великолепных ремесленников, служащих по найму
— в Москве существовала острая потребность в польских переводчиках, так как
польский язык был широко распространен в зажиточных кругах, как потом французский
в России XVIII века. Перепись говорит о проживавших здесь лекарях, женщине—«лекарихе»,
многочисленных живописцах. Отдельные обитатели слободы настолько разбогатели
от торговых операций, что вскоре 17 человек из их числа были взяты в так называемую
гостиную сотню — купеческое объединение. Всех их объединяло происхождение «из
польских краев», и в слободу их приписывали «по иноземчеству».
Ассимиляция приезжих происходила на редкость быстро. Этому несомненно способствовало
пестрое в национальном отношении население Москвы, но вдобавок и давно сложившиеся
традиции проживания иностранцев в столице Московского государства. Самые ранние
упоминания о многолюдных поселениях поляков и литовцев относятся ко времени
правления отца Ивана Грозного — великого князя Василия III, который имел больше
полутора тысяч приближенных пехотинцев из их числа. Размещенные за Москвой-рекой,
они имели в отличие от остальных москвичей разрешение варить пиво и мед в любое
время года. Расположение же их домов в непосредственной близости к Крымскому
броду, самому опасному месту в отношении татарских набегов, заставляло польскую
гвардию великого князя постоянно находиться в боевой готовности. Неподалеку
от этого поселения было устроено и первое в Москве иноземное кладбище. Латинские,
польские, итальянские, немецкие и английские надписи на надгробиях позволяют
его датировать второй половиной XVI века.
Исчезновение этой слободы скорее всего связано с нашествием крымского хана Девлет-Гирея
(1571), когда страшным пожаром был уничтожен весь город. Пожары представляли
настоящее бедствие Москвы, но отстраивались москвичи легко и быстро. И это —
еще одно обстоятельство, способствовавшее ассимиляции иностранцев: им не хватало
ни времени, ни средств строить дома по образцу своих стран и приходилось принимать
то, что предлагал местный строительный конвейер. За редким исключением строительным
материалом служило дерево. Жилой сруб рубился из хвойных пород дерева, обязательный
в хозяйстве хлев — из дуба. Хитрость заключалась в том, что в первом случае
сосна или ель обеспечивали вентиляцию дома благодаря пористой своей фактуре,
во втором — плотная дубовая древесина сохраняла выделяемое скотиной тепло. Самый
сруб покупался на особом торгу, причем — что особенно поражало поляков — во
всей стране применялся единый строительный модуль: купленный, скажем, в Вологде
прируб идеально подходил к московскому или нижегородскому дому.
В свою очередь дом заставлял принимать и многие условия местного бытового уклада,
обычаев. Особенно это касалось низших слоев социальной иерархии. Поляки приносили
с собой свой обиход, но многое усваивали из местного. В середине XVII века почти
все западные переселенцы ради лучшего общения с москвичами стали носить русское
платье, что вызвало резкий протест Патриарха. По его требованию был издан царский
указ, обязывавший иноземцев носить платье по моде и образцу своей страны. Но
неизменным оставалось проникновение в русский быт польской культуры — через
музыку, театр, литературу и письменность, изобразительное искусство, — которому
неосознанно, а кое в чем и вполне сознательно способствовала та же православная
Церковь. Выражение «по обычаю ляцкому (польскому)» означало не осуждение, но
признание современности вкуса, стиля. При всей своей жестокости Смутное время
не наложило враждебного отпечатка на отношение московитов к своим ближайшим
соседям — лишнее свидетельство тому, что все войны ведут между собой правительства,
но не народы.