 |
Вацлав Завадский
ВАЛЕРИАН ЛУКАСИНСКИЙ И ЕГО ЗАПИСКИ
Новая Польша. 2007. №2(83). С. 32-39.
Валериан Лукасинский
"Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь. Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется "татарином" и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть об него рук... Я шел наизволок по пыльной черноземной дороге... Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же "татарина"...
Куст "татарина" состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом его.
"Экая энергия! - подумал я... - этот все не сдается"".
Я позволил себе привести столь длинное описание, которым Лев Толстой начинает повесть "Хаджи-Мурат", потому что этот образ может послужить символом жизни и мученичества Валериана Лукасинского.
Пожалуй, в жизни каждого народа, отстаивающего свою независимость, случается так, что один человек взваливает на свои плечи все страдания своего народа и становится символом его тяжелейшей борьбы за свободу. Валериан Лукасинский, пробывший в заключении почти пятьдесят лет, из которых 37 - в самом страшном каземате Шлиссельбурга, и написавший в своих записках: "Сто раз можно оружием заставить поляков подчиниться, но, сто раз воспрянув, они будут с еще большим жаром бороться за свою независимость, пока не обретут свободу", - разве не напоминает он тот куст чертополоха, истерзанный и изувеченный, но не сдающийся и гордо смотрящий в лицо своему врагу?
Обсуждая события в Польше и восстание 1830 года, и Константин, и брат его Николай I пришли к выводу, что этот "бунт" подготовили два человека: Валериан Лукасинский и Северин Кржижановский. А поскольку Кржижановский был продолжателем дела основанного Лукасинским "Патриотического общества", нужно признать, что именно личность Лукасинского и его идеи вдохновляли молодых подхорунжих в ту ноябрьскую ночь, когда при свете луны они брали штурмом Бельведер.
Лукасинский - дитя Варшавы. Рожденный в столице, он был записан в 4-й линейный полк, известный как полк "детей Варшавы". Он был неравнодушен ко всякой несправедливости, кого бы она ни постигала, что выделяло Лукасинского из среды офицеров Царства Польского.
Начало его карьеры было типичным почти для каждого офицера, сражавшегося на стороне Наполеона. Он участвовал в кампаниях 1807 и 1808 гг. против Пруссии и России, затем в австрийской кампании 1809 года. В походе на Москву Лукасинский участия не принимал, но сражался под Лейпцигом под командованием князя Юзефа Понятовского.
После создания Царства Польского Лукасинский в чине капитана вступил в ряды Войска Польского под командованием великого князя Константина. Он мог бы сделать карьеру и дослужиться до больших чинов, как многие его соратники из легионов Домбровского и наполеоновской армии - соратники не обязательно недостойные, у многих совесть пробудилась при звуках ноябрьских выстрелов, и они участвовали в восстании [1830 г.], отважно сражались и геройски погибали, кровью смывая позорное прошлое.
Но не таков был Лукасинский. Его характер изначально исключал возможность выбора подобного жизненного пути. Он был слишком честным и порядочным человеком, чтобы соблазниться карьерой придворного льстеца, шута и острослова или тупого служаки. Ведь только такие и добивались успеха при великом князе. На этом фоне фигура Лукасинского выделялась особенно ярко. Он восстанавливает против себя князя и его окружение... "Ты не скроешь от меня свои поступки, я знаю даже, что ты ешь на обед..." - говорит ему Константин.
В другом случае, вспоминает в своих записках Лукасинский, один из обвинителей (видимо, под влиянием Константина) сказал о нем: "Майор Лукасинский - иллюминат, карбонарий, алхимик и не только. Он участвовал во всех революциях: греческой, молдавской, валашской и в волнениях в швейцарских кантонах, где держит в банке значительные средства, полученные, вероятно, при помощи алхимии". Автор этого высказывания опередил тем самым княгиню Тугоуховскую из комедии Грибоедова с ее известными словами:
Он франк-масон! (…)
Чинов не хочет знать!
Он химик, он ботаник!
В 1818 году Лукасинский настроил против себя начальство, издав брошюру под названием "Заметки одного офицера о необходимости еврейской реформы". В этой брошюре он ратует за равные права евреев в Польше и полемизирует с противоположными взглядами, в особенности с антисемитским журнальчиком Винцента Красинского, доверенного лица и любимца князя Константина.
Во второй раз Лукасинский пошел наперекор Константину в декабре 1821 г. во время военного суда над майором Голашевским. Великий князь, недовольный вынесенным приговором, предложил председателю суда генералу Жимирскому свой собственный. "Выбирайте, - сказал он Жимирскому, - что важнее: закон или воля великого князя". Лукасинский выбрал закон и единственным из членов судейской коллегии воспротивился изменению приговора. Это решило его участь. "Ты хорошо отзывался о майоре Лукасинском, - сказал Константин Жимирскому, - но теперь-то ты видишь, что это за человек. Мало того, что он готовит бунты, так еще и открыто отказывает мне в повиновении".
Судьба Лукасинского была предрешена. Сразу же после этого случая приказом от 8 декабря 1821 г. он был переведен из варшавского полка в Красный Став. Отныне ему выплачивалась лишь половина жалованья. Для Лукасинского это был настоящий удар, не только потому, что его забрали из любимого 4-го полка "детей Варшавы", но и потому, что для небогатого майора это была ощутимая материальная потеря, сильно осложнившая ему жизнь. В Красном Ставе Лукасинский находился под постоянным надзором принца Вюртембергского, который оказался, как пишет Лукасинский в своих записках, "ревностным, хотя и неумелым шпионом".
Надлежало немедленно организовать показательный процесс. Этого требовал великий князь и все его окружение. Необходимо было устрашить остальных и уничтожить последние остатки независимости, гражданского мужества и чести в армии.
Теорию показательного процесса детально разработал советник великого князя по политическим вопросам сенатор Новосильцев, человек умный и талантливый, но в еще большей степени коварный и аморальный.
[Писатель] Кароль Ижиковский сказал когда-то, что пытки, показательные процессы требуют особого церемониала, особой mise en scène.
В поданной 24 января 1818 г. царю Александру I "Записке о наказаниях", цитируемой Шимоном, Ашкенази, Новосильцев "требовал исполнения публичного наказания способом, особенно сильно поражающим воображение. На высокий помост, устроенный таким образом, чтобы народ не мог наблюдать самого истязания, а слышал лишь крики и стоны (...) преступников, одетых в белые рубахи или саван, доставлять следовало на заранее приготовленных носилках, выкрашенных в черный цвет наподобие гробов. Он требовал непременного присутствия при экзекуции священника с похоронной свечой, чтобы он объявил во всеуслышание, что и духовная власть изгоняет осужденного из христианской общины. В целом он советовал при исполнении наказаний ориентироваться на самые чувствительные и самые впечатляющие сцены театральных представлений, которые растравляют душу и сердце и оставляют в них глубокие следы уныния. В заключение он делал вывод, что главная цель любого наказания - вызвать спасительный страх, единственно способный удержать человека на пути истины"*.
Эти принципы были во всей своей полноте применены к Лукасинскому. Новосильцев подсунул Константину дело о созданном Лукасинским тайном обществе "Национальное масонство", которое помимо масонской деятельности считало своей задачей укрепление национального духа и добивалось освобождения бывших земель Польши, включенных в состав Российской империи. В августе 1820 г. после пятнадцати месяцев существования этого общества Лукасинский распустил его в связи с тем, что туда проникли ненадежные люди. В следующем году он основал взамен тщательнее законспирированное "Патриотическое общество", о существовании которого великий князь ничего не знал.
По приказу великого князя Лукасинского арестовали. Во время следствия он дал показания лишь о "Национальном масонстве", о котором Константину и следователям и без того было известно. 14 июня 1824 г. Валериан Лукасинский как "главный и единственный организатор и предводитель преступных замыслов" был приговорен к девяти годам заключения в крепости.
24 октября на площади Красинских [в Варшаве] была произведена гражданская казнь. Рано утром были построены в каре отряды русского и польского войска. Лукасинского и еще двух приговоренных вместе с ним офицеров привели и поставили в центре, затем огласили приговор, палач сломал над их головами шпаги, сорвал знаки воинского отличия и надел на них кандалы весом в двадцать два фунта (десять с половиной килограммов). Затем узников приковали к тачкам, одели в тюремную одежду и под барабанную дробь провели перед строем. Впереди шел с тачкой Лукасинский, с гордо поднятой головой, глядя прямо в глаза стоявшим на площади высоким чинам. При виде этого даже у многих присутствующих там русских, по свидетельству очевидцев, наворачивались на глаза слезы. "В этот день никто в Варшаве не видел улыбающегося лица", вспоминай Станислав Бажиковский. Приговоренных втолкнули в повозки и отвезли в крепость в Замость.
О своей жизни в крепости Лукасинский пишет: "Ослабевший и еле державшийся на ногах, собрав последние силы, я хотел устроить переполох и бежать. План не удался!" Заключенного Теодора Суминского, обвиненного вместе с ним в подготовке мятежа, приговорили к четыремстам ударам палками, что и проделали, не снимая с него оков, после чего тот впал в помешательство. Лукасинский присутствовал при истязании Суминского, давшего показания, что к бунту его подговорил Лукасинский.
Под впечатлением от этого страшного наказания Лукасинский согласился дать показания о "Патриотическом обществе". Как пишет Ашкенази, он в письменном виде дал краткие, четкие, никого не компрометирующие ответы. Сначала его перевели в городок Гура-Кальвария, а потом в Варшаву, где поместили в маленькую, темную каморку в казармах лейб-гвардии Волынского полка. Тут до него дошли вести о восстании 1830 года. Вместе с Волынским полком он был отправлен в Белосток, а затем переведен в крепость в Бобруйске. Весь путь от Варшавы до Белостока он проделал пешком, привязанный между двумя конными казаками. Из Бобруйска Лукасинского по указанию царя перевезли в Шлиссельбургскую крепость и заточили в помнящем еще шведские времена "Секретном доме", где обычно держали самых опасных политических заключенных. Коменданту было приказано как "государственного преступника Царства Польского содержать [его] самым тайным образом, так, чтобы никто не знал даже его имени и откуда привезен". Охране запрещалось с ним разговаривать, а входить в камеру дозволялось только втроем.
С момента перевода из Варшавы Лукасинский стал легендарной фигурой, загадкой истории, польской Masque de Fer ("Железной Маской"). Для современников он исчез, никто ни в Польше, ни в эмиграции не знал, жив он или умер, а если жив, то где находится.
Генерал Игнаций Прондзинский оставил запись в своих мемуарах: "Лукасинский исчез. Согласно дошедшим сведениям, он не ушел этапом в Сибирь, не сидел ни в одной из тех тюрем, в которых обычно держат политических заключенных. То, что с ним произошло, останется, без сомнения, одной из тех ужасных тайн, которые использует в своих интересах царское правительство".
Обычно хорошо осведомленный Бечинский, секретарь суда Сейма, пишет об участи Лукасинского: "Еще при императоре Николае он был выпущен из тюрьмы и отправлен на поселение в город Петербург (...) где через несколько лет скончался".
О дальнейшей судьбе Лукасинского ничего не знал и Ян Чинский, деятель "Демократического общества" в эмиграции, интересовавшийся личностью Лукасинского и писавший о нем.
Лишь по прошествии тридцати лет после заключения Лукасинского в Шлиссельбургскую крепость до польской общественности дошла первая весть о том, что он жив и находится в крепости на берегу Ладоги. Весть эту привез Михаил Бакунин, который в 1861 г. бежал из Сибири через Японию в Америку, а позже вернулся в Европу. В эмиграции он рассказал приятелю Лукасинского по 4-му полку Виту Чайковскому о своей встрече с Лукасинскум в Шлиссельбурге. В 1854 г. на прогулке он столкнулся с узником, которого по причине болезни разрешили выводить на воздух. Это был старик с длинной бородой, еще сохранивший военную выправку. Бакунин, узнав, что это поляк Лукасинский, во время следующей встречи окликнул его по фамилии. "Старик вздрогнул всем телом, обратил на меня помутневший взор.
- Кто? - спросил он.
- Заключенный с этого года, - ответил я.
- Какой сейчас год? - спросил он. Я назвал.
- Кто в Польше?
- Николай.
- Константин?
- Нет в живых.
- Что с Польшей?
- Скоро все будет хорошо, - сказал я.
Внезапно он отвернулся, остановился (я видел, как часто он дышит), осмотрелся и уже через минуту снова шел своим привычным, слабым, размеренным шагом, медленно, с опущенной головой. Когда наступило следующее дежурство того же офицера, первым делом я спросил о Лукасинском. Офицер ответил, что тот несколько дней был неспокоен, бредил; это приписали нездоровому воздуху. Затем он вернулся в свое обычное полусонное состояние. Я спросил офицера, не может ли он поговорить с несчастным, помочь ему чем-либо. Последовал ответ, что в камеру входить разрешается только втроем, так что ничего поделать нельзя. Больше Лукасинского я не видел".
В 1864 г. на прогулке в Шлиссельбурге Лукасинского встретил русский студент Бонифаций Степут, или Степуш, который рассказал об этой встрече Лонгину Пантелееву, русскому, замешанному в деле Иосафата Огрызко, агента [польского] революционного правительства в Петербурге. Степута посадили за распространение революционного воззвания "К полякам!". Лукасинский рассказал Степуту, что ведет в тюрьме записки. Пантелеев передал сведения о Лукасинском хранителю библиотеки "Оссолинеум" во Львове Владиславу Бэлзе, а тот напечатал эту новость в одном из галицийских журналов. По-видимому, это первое известие о записках Лукасинского.
Лукасинский начал вести записки во время восстания 1863 г., в сентябре, а закончил в канун 1864-го. В тот период в жизни Лукасинского произошли перемены к лучшему. Новый комендант крепости, генерал Иосиф Лепарский, поляк по происхождению, проникся судьбой узника и постарался смягчить условия его содержания. Он перевел Лукасинского из прежнего темного подвального помещения, где тот до тех пор находился, в тюремную камеру, часто посещал его там и даже приглашал к себе в гости, приносил ему книги из своей библиотеки. Семья коменданта также заботилась о несчастном старце, страдавшем к тому же мочекаменной болезнью и грыжей.
Ворота Шлиссельбургской крепости
Записки человека, более сорока лет пробывшего в заключении и на протяжении тридцати одного года не обменявшегося ни с кем ни словом, сидевшего в темном сыром подвале и не видевшего никого, кроме трех безмолвных стражников, не могут не поражать воображение.
О себе он пишет иногда в третьем лице. Вспоминая начало своей деятельности, Лукасинский говорит: "Итак, человек этот, не обладая никакими благами из тех, что даются рождением, состоянием, заслугами или признанным талантом, взял на себя трудную и опасную миссию нести помощь и облегчение несчастным соотечественникам..." Он ведет записки "только лишь для себя (...) будучи почти уверен, что никто не прочитает их ни при моей жизни, ни, возможно, даже после смерти. Меня они отвлекают и даже доставляют радость".
"Я уже не из этого мира. Свободный от страхов и надежд, и даже от предрассудков, предубеждений и страстей, почти не соприкасаясь с действительностью, я живу в одном лишь прошлом. (...) Мой голос звучит в нем, как глас в пустыне, его не услышит ни одно живое существо. (...) Прожив около сорока лет в одиночестве, я привык разговаривать сам с собой..."
"Устремив свой взгляд вверх, вижу там сгущающиеся черные тучи, грозящие ураганами и молниями. Наклонившись и приложив ухо к земле, слышу ее голос, взывающий к крови".
"Войны не миновать. Если это будет война регулярная, какие ведут обычно правительства двух стран, нетрудно предвидеть ее последствия и конец. Если же ей будет сопутствовать революция, то никто не сумеет предсказать те потрясения, поражения и беды, которые обрушатся не только на Россию и Европу, но, возможно, и на более далекие страны. И никто не предскажет их конца".
Далее Лукасинский рисует апокалиптический образ Европы, ставшей "ареной разбушевавшихся страстей" и войн: "Все несчастья падут на них, и, уничтожая друг друга, они превратят в пустыню свои цветущие ныне страны, и тогда мир с удивлением узрит Европу без прикрас, сидящую, как библейская вдова во власянице, с головой, посыпанной пеплом, на развалинах своих некогда прекрасных городов, оплакивающую смерть своих детей и вспоминающую прежнее величие и богатство, которые обеспечивали ей главенство в мире".
Другая отличительная черта записок Лукасинского - гуманизм, глубокая вера в победу добра над злом, что является большой дидактической ценностью и неоспоримым свидетельством редкостной высоты духа автора.
Человек, которому довелось испытать столько насилия и жестокости, не сломился и не признал за ними созидающего начала. "La force ne crée rien" ("Сила ничего не создает") - неоднократно повторяет он. "На штыки можно опереться, но присесть и отдохнуть на них невозможно". "Суровые наказания сдерживают зло быстро, но не надолго".
"Не переставая любить более всего на свете свою родину, я не могу ненавидеть ни один другой народ. Каждый народ мне интересен (пусть и в разной степени), и я испытываю неподдельное удовлетворение от его успехов на пути к моральному и материальному благополучию, и неважно, как зовется страна - Тунисом, Марокко, Португалией, Алжиром или Испанией".
И, наконец, еще одна особенность записок Лукасинского в том, что их автор, хотя и вел свои записи в преклонном возрасте, сохранил ясность мысли и свежесть восприятия. Об этом свидетельствует, среди прочего, тонкая ирония и игра ума, украшающая мысли Лукасинского.
Приведем для примера отрывок из приложенного к дневнику письма, адресованного генералу Лепарскому: "Ежели одна только молитва могла бы даровать рай, то, без сомнения, туда бы попал умерший недавно старый кот капитанши Гусевой, ибо он только и делал, что ел, пил, спал да мурлыкал свои молитвы. Так бы проще всего было получить доступ на небеса. И я, подобный ему бездельник, имел бы право надеяться, что, как и он, подыщу себе там теплое местечко на печи. Если только на небесах есть печи на манер русских".
Следует при этом отметить, что Лукасинский был человеком глубоко религиозным.
После смерти Лукасинского все его бумаги передали в III Отделение Канцелярии Его Императорского Величества, где они были переведены на русский язык и вместе с оригиналом поданы Алексан- дру II. Ознакомившись с содержанием записок, царь приказал их опечатать и вскрывать лишь по особому царскому соизволению.
Таким образом, записки Лукасинского были причислены к самым секретным из хранившихся в архиве царского министерства внутренних дел документов, недоступным даже тем, кто имел право работать с секретными архивами.
Говоря о записках Лукасинского, нельзя обойти вниманием деятельность Шимона Ашкенази и его работу над монографией о Лукасинском. Монография эта - главное, что сделал Шимон Ашкенази для возврата Валериана Лукасинского из забвения. Благодаря своим усилиям и связям Ашкенази получил доступ к самым секретным и особо охраняемым петербургским архивам, что не удалось ни одному другому историку - не только поляку, но и русскому.
Когда в 1896 г. 29-летний свежеиспеченный доктор исторических наук Геттингенского университета появился в приемной министра иностранных дел Российской империи князя Лобанова-Ростовского, в научном мире его имя никому не было известно. Доцентом Львовского университета Ашкенази стал лишь спустя несколько лет.
Князь Лобанов-Ростовский, дипломат старой закалки, человек d'ancien-regime [старорежимный], как сказал о нем Ашкенази, увлекался российской генеалогией, геральдикой и историей. Он издал родословную русских дворянских родов ("Русская родословная книга", СПб, 1873-1876, 2 тт.), а также публиковал архивные материалы, касающиеся XVIII и XIX веков, как, например, "Письма князя Безбородко к графу Н.И. Панину". Дипломатическую службу он начал еще при Николае I, а закончил при его правнуке Николае II. Долгое время жил в Париже, затем, в 1879-1882 гг., был послом в Лондоне, а впоследствии, до 1895 г., - российским послом в Вене.
Наверняка у Шимона Ашкенази было рекомендательное письмо к князю Лобанову-Ростовскому от какого-нибудь польского аристократа, имевшего определенное влияние при дворе Франца Иосифа, - иначе министр иностранных дел Российской империи вряд ли бы его принял. Но помимо этого у Ашкенази, должно быть, было непреодолимое стремление к разгадке тайны Лукасинского, огонь в глазах, железная воля к достижению цели, раз уж перед неизвестным молодым историком-поляком, причем еврейского происхождения, открылись двери кабинета царского министра и раз он получил от этого министра разрешение на работу в архивах российского министерства иностранных дел.
И с тех пор, как пишет Ашкенази, "каждый год надлежало бывать в Петербурге. Везде, в величественных правительственных зданиях, на Дворцовой, Мариинской, Сенатской площади, на Миллионной улице, даже рядом с Петропавловской крепостью, велся поиск погребенных там следов страданий и усилий народа и учиненного над ним преступления. Сколько довелось ходить в тихие архивные залы через кишащие сановниками и мелкими служащими апартаменты и канцелярии министерства иностранных дел, министерства внутренних дел, Комитета министров, Сената, Государственного совета. Сколько бродить по ведущим в научно-военный архив нескончаемым этажам и кабинетам Главного штаба, набитым генералами и офицерами. И попутно наблюдать в действии ужасную машину, которая держала в узде и страхе Россию и раздавила Польшу".
Записки Валериана Лукасинского
Но для того, чтобы заполучить скрытые за семью замками записки Лукасинского, пришлось приложить еще немало труда и усилий. Три раза менялись министры иностранных дел России. Умер старый князь Лобанов-Ростовский, как и преемник его, Владимир Николаевич фон Ламсдорф, пост министра иностранных дел перешел к Александру Петровичу Извольскому, одному из создателей Антанты, - лишь тогда, в конце 1907 г., Ашкенази получил позволение царя на работу с записками Лукасинского. Оригинал переслали в архив Государственного совета, где, сломав печать, по приказу царя сняли с записок копию, которую дирекция архива вручила польскому ученому.
Ашкенази не раскрыл обстоятельств поисков записок Лукасинского. Правда, он упоминает о своих отношениях с представителями польской аристократии в Петербурге - графом Адамом Красинским, который познакомил его с престарелым генерал-адъютантом Отто фон Рихтером, с 1883 г. занимавшим должность начальника Канцелярии прошений, на высочайшее имя приносимых, а также с графом Сигизмундом Велёпольским, который направил его к двоюродному брату царя по отцовской линии, историку, великому князю Николаю Михайловичу. Но кто облегчил ему доступ к царю и кто убедил Николая II, что следует сломать печати, наложенные на оригинал его дедом Александром II, - этого Ашкенази не рассказал ни в царское время, что понятно, ни в межвоенный период.
Таким посредником, конечно же, должна была быть особа, обладающая большим влиянием при Петербургском дворе или связанная с царской семьей родственными узами. Особа, с чьим мнением Николай II и его правительство считались настолько, чтобы ее письмо помогло преодолеть все неизбежные в данном случае препятствия.
Ни граф Сигизмунд Велёпольский, ни граф Адам Красинский здесь не рассматриваются: они не пользовались особым влиянием при дворе, оба дослужились лишь до самого низкого звания - были всего-навсего камер-юнкерами. Генерал Отто фон Рихтер имел при дворе больший вес, был награжден высшим знаком отличия Российской империи - орденом св. Андрея Первозванного - и состоял в звании генерал-адъютанта. Он, конечно, мог, как глава Канцелярии прошений, снабдить прошение Ашкенази положительным отзывом, и все же, скорее всего, тут не обошлось без кого-то, чье мнение царь и его окружение высоко ценили. Самым простым было бы предположить, что доступ к дневнику обеспечил Ашкенази великий князь Николай Михайлович, однако Ашкенази ясно пишет, что познакомился с великим князем в Петербурге в декабре 1911 г., а следовательно, уже после получения копии записок и выхода в свет монографии о Лукасинском.
Поскольку Ашкенази не оставил никаких свидетельств по этому вопросу, остается строить лишь приблизительные предположения. Очень возможно, что он воспользовался своими английскими знакомствами. Примерно тогда же в Кембридже, в ценной серии "Cambridge Modern History", вышла его работа "Россия - Польша. 1815-1830". Можно предположить, что благодаря своим связям с английскими масонами и их протекции он смог заручиться поддержкой короля Эдуарда VII, который, будучи принцем Уэльским, на продолжении 27 лет был великим мастером Объединенной британской ложи. В 1907 г. в преддверии подписания русско-английского соглашения и создания "Entente cordiale" ["Сердечного согласия" - Антанты] голос Эдуарда VII или кого-то из его ближайшего окружения значил в Петербурге чрезвычайно много. Отметим при случае, что первым секретарем русского посольства в Лондоне был поляк Станислав Козелл-Поклевский, камергер, сын Альфонса - сибирского промышленника и мультимиллионера. Станислав Поклевский был приятелем и ближайшим соратником министра Извольского, которому неоднократно одалживал значительные суммы. Он участвовал в составлении русско-английского соглашения 1907 г., был посредником между королем Эдуардом и петербургским кабинетом министров, с английским королем его связывали очень близкие и дружественные отношения. Быть может, Ашкенази прибегнул к его помощи? Все это, конечно, лишь допущения - никакими конкретными материалами мы не располагаем.
Героем, которому Ашкенази посвятил больше всего труда и которым он так глубоко интересовался, был Валериан Лукасинский, однако героем, интерес к которому ученый активно афишировал, был князь Юзеф Понятовский. Для консервативно-либерального историка, каковым и был Ашкенази, слабость, которую он питал к Лукасинскому, можно назвать предательством своих убеждений, неким adultere, увлечением простой девушкой из народа, изменой законной исторической супруге. Ведь то не был ни князь, ни герой в стиле prince de Saxe [Морица Саксонского, маршала Франции], принца [Евгения] Савойского или князя Пепи [Юзефа Понятовского], в котором сочетались обаяние, душевное спокойствие, барственность и преданность идеям независимой Польши. Сказал: "Умереть, как подобает мужчине!" - бросился вперед и погиб. Такими притягательными чертами представителей "удельной и шляхетской" Польши Лукасинский, конечно, не обладал. Обычный майор обычного полка линейной пехоты, заговорщик и революционер, он не блистал, как метеор, и смерть его не вписывается в романтические условности, как, например, смерть Ораса Верне, и не подходит для сюжетов изысканных гравюр, подобных тем, что увековечили легенду о геройской смерти князя Юзефа в водах Эльстера.
Слабость к Лукасинскому, овладевшая Ашкенази, временами вызывает у этого либерально-консервативного историка приступы раздражения, заметные на страницах его замечательной исторической монографии, которая может служить образцом научного труда такого рода. Начинает он ее со слов: "Лукасинский сам по себе был человеком незначительным", - с тем, чтобы на последующих девятистах страницах монографии это свое утверждение опровергнуть.
О записках, из которых он много почерпнул, Ашкенази говорит, что их писал восьмидесятилетний, наполовину потерявший рассудок старик. Имея на руках копию записок, он не опубликовал их, хотя об этом его и просили (Болеслав Лимановский и другие) и даже представился случай в 1937 г., к 150-летию со дня рождения Лукасинского. Здесь, скорее всего, вступали в силу какие-то подсознательные комплексы. Фрейдистские комплексы порой обнаруживаются и у великих историков по отношению к их любимым героям.
Через сорок лет после Ашкенази вторым поляком, державшим в руках оригинал записок Лукасинского, стал ученик Вацлава Токажа историк Рафал Гербер, которого судьба во время войны забросила в Советский Союз. Огромная заслуга Гербера в том, что он познакомил с этими записками польскую общественность. И хотя ему и издательству можно предъявить кое-какие упреки (отсутствие указателя, примечания могли бы быть подробнее, до смешного мал тираж - 2000 экземпляров), следует искренне поблагодарить проф. Гербера за то, что почти через сто лет после написания записок Лукасинским мы наконец получили полный их текст.
1961
"Twórczość"
* Записка Новосильцева была основана на записке "Нечто о наказаниях", составленной В.И. Штейнгелем, будущим декабристом. - Пер.