 |
Юлия Алиханова
КЛАССИЧЕСКИЙ ТЕАТР ИНДИИ
Классическая драма Востока (Индия, Китай, Япония). М. «Художественная литература, 1976. - (Библиотека всемирной литературы. Серия первая. т. 17). - с. 7-22.
Танцовщица и музыканты. Аджанта. VII в.
Театр возник в Индии в древности, достиг наивысшего своего расцвета к концу древней эпохи, в период империи Гуптов (IV—V вв.), и, просуществовав после этого еще два с половиной — три столетия, стал быстро сходить на нет.
Исчезновение театра, однако, не повлекло за собой исчезновения драмы. И в IX—Х веках, когда профессиональное сценическое искусство переживало состояние глубочайшего упадка, и в последующие века, когда его уже давно не было, продолжали писаться пьесы, и притом во множестве. Правда, они теперь уже не ставились, а просто читались или в лучшем случае декламировались перед ученой публикой. Очень редко в этих поздних драмах можно обнаружить оригинальность замысла и построения, всегда так или иначе связанную с воздействием народной сцены. В подавляющем большинстве это сочинения, целиком — и в том, что касается тем, сюжетов, образов, и в том, что касается композиции, стиля и даже языка — повторяющие старую драматическую традицию. Они писались в строгом соответствии с правилами театральных учебников, нередко, видимо, в учебных целях и, во всяком случае, для того, чтобы продемонстрировать эрудицию, знание древних образцов и литературной теории и мастерство во владении сложной формой. Понятно,что такая «ученая» драма, при всем ее внешнем сходстве с ранней, по существу, не имела с ней ничего общего и значительно уступала ей в художественном отношении.
Вот почему, когда говорят о классической индийской (или, что более обычно, — о классической санскритской) драме, имеют в виду не литературную драму на санскрите вообще, но именно драму, связанную с живой театральной традицией, то есть драму эпохи древности и раннего средневековья.
В истории классической (в особенности древней) драмы до сих пор остается много неясного. Дошедший драматический материал весьма далек от полноты. Отсутствие изображений актеров в памятниках искусства и сколько-нибудь подробных описаний театральных спектаклей в литературе делает наши представления о сценической технике крайне приблизительными. Наконец, мы, как правило, ничего не знаем об авторах пьес, в частности, когда они жили, и потому хронология классической драмы неопределенна и в большинстве случаев предположительна.
Самым же сложным и неясным является вопрос о происхождении театра. Дело в том, что первоначальная — становящаяся — драма нам неизвестна. Мы знаем древнюю драму в высших ее образцах, относящихся к гуптской эпохе. Единственное исключение — пьесы Ашвагхоши, предположительно датируемые первой половиной II века, но они сохранились лишь во фрагментах, и притом столь незначительных, что составить по ним представление о догуптской драматургии невозможно. К тому же театр II века уже далеко ушел от своих истоков. За это говорит, во-первых, структурная близость пьес Ашвагхоши к драме гуптской эпохи (то же оформление текста, включающее пролог, деление на акты и заключительное благословение, то же сочетание стихов и прозы, тот же набор ролей и т.д.), а во-вторых, появление в это время (или несколько позднее — в начале III в.) специального трактата «Натьяшастра» («Наставление в театральном искусстве»), излагающего правила актерской игры, постановки спектакля и составления драматических произведений. Ясно, что при таком положении вопрос о происхождении драмы может решаться только гипотетически и в самом общем смысле.
Попытки определить генезис индийского театра предпринимались неоднократно. В XIX веке было распространено мнение (очень скоро, правда, отвергнутое) о том, что драматическое искусство было заимствовано индийцами у греков. Позднее стали выдвигаться различные предположения о генетической связи театра с более древними действами, развившимися в самой Индии. Однако сведений о подобных действах почти не сохранилось, и ни одна из предложенных до сих пор теорий не обладает поэтому достаточной степенью доказательности.
В настоящее время наиболее вероятным представляется происхождение театра из двух зрелищных форм — культовой мистерии и импровизационного смехового представления, возникшего также на почве культовых празднеств. Относительно первого из этих истоков мы располагаем интересным свидетельством «Натьяшастры». Отраженная здесь традиция связывает начало театра с представлениями, созданными якобы самим богом Брахмой и разыгрывавшимися на празднике Индры.
В этих представлениях изображалась победоносная борьба богов с асурами (демонами). Хотя нигде, кроме «Натьяшастры», упоминаний об индраитских мистериях пока не обнаружено, они представляются весьма вероятными, исходя и из мифологии Индры, и из характера праздника, безусловно, связанного с ритуалом плодородия.
Индра — бог-громовержец, податель жизненных благ, которые он постоянно отвоевывает в героических сражениях у демонических чудовищ. Культ его очень древний. Он играл важную роль в ведийскую эпоху и сохранил свое значение и позже в системе раннего индуизма. Формы культа на протяжении веков, конечно, менялись, и праздник в честь Индры, хорошо известный нам не только по «Натьяшастре», но и по другим источникам, возник, вероятно, уже в послеведийский период. Судя по описаниям, он входил в число крупнейших североиндийских культовых празднеств. Справляли его в сезон дождей. Праздничные обряды призваны были обеспечить плодородие, всеобщее процветание и победы над врагами.
Центральным событием праздника являлось воздвижение на площади привезенного из леса и нарядно украшенного дерева, которое символизировало знамя Индры и отождествлялось также и с самим богом. По про- шествии пяти-шести дней дерево торжественно опускалось и топилось в реке, дабы передать земле и воде заключенную в нем растительную силу. Победе животворящих сил в природе должна была способствовать и вся игровая сторона праздника. Сюда входили, по-видимому, упомянутые в «Натьяшастре» мистериальные действа (о борьбе Индры и возглавляемых им богов с демонами), а также многочисленные увеселительные представления, о которых мы знаем по другим сочинениям.
В ряде описаний праздника Индры говорится, что в это время происходили состязания борцов, выступления музыкантов, фокусников, канатоходцев. Здесь же показывали свое искусство и народные забавники, именовавшиеся натами (термин «ната» в дальнейшем становится обозначением профессионального актера). Упоминания об этих забавниках неоднократно встречаются в литературе второй половины I тыс. до н. э. Судя по всему, наты выступали одновременно как плясуны, музыканты, жонглеры и, надо полагать, также как актеры, увеселявшие публику небольшими фарсовыми сценками, в которых использовался импровизированный текст и разнообразные буффонные трюки.
Во взаимодействии смехового и мистериального представлений и рождался театр. Как именно это происходило, мы, конечно, не знаем. Но главным здесь должно было быть высвобождение драматического действа из сферы культа, постепенное приобретение им самодовлеющего характера, даже при сохранении определенной религиозной функции. Это, в свою очередь, предполагает совершенствование зрелищной стороны представления, расширение его сюжетной основы (скажем, использование мифов, лежащих на стыке или даже за пределами индраитского мифического цикла) и, наконец, возрастание роли словесного текста.
Древняя мистерия, именно потому, что она строилась как сцена битвы, сражения, должна была представлять собой — во всяком случае, по преимуществу — танцевально-пантомимическое действо. Характерно, что «Натьяшастра», описывая «первый» спектакль, постоянно именует исполнителей танцорами.
Если в мистерии на ранних этапах и существовал текст, то это скорее всего был текст священный (может быть, фрагменты ведийских гимновых песнопений). Расширение же круга мистериальных сюжетов вело к появлению наряду с танцевальными сценами также и таких, в которых слово было уже необходимым компонентом действия (в отличие от, в сущности, внеположного ему торжественного песнопения). Одновременно с этим должны были возникнуть и новые требования к исполнителям. Можно думать, что на начальном этапе мистерии разыгрывались профессиональными исполнителями ритуальных танцев.
Позднее, когда характер представления стал меняться, танцор должен был уступить место актеру. Это, вероятно, создало благоприятные возможности для проникновения в мистерию забавников — натов. Их опыт сценического перевоплощения, умение вести живой диалог, владение искусством импровизации и мимики давали им немалые преимущества перед прежними исполнителями. Но, становясь участниками мистериального представления, наты, в свою очередь, не могли не приобщиться к традиции ее исполнения. Эта традиция явственно присутствует в искусстве театрального актера.
Танец в чистом виде, как отдельный номер, вводился в индийскую драму редко. Зато форма спектакля в целом была, по сути дела, танцевальной. Причиной тому — чрезвычайная разработанность пластической стороны действия, богатство пантомимических средств, используемых при создании сценического образа, прежде всего — высоко стилизованный, часто условный и символический жест. Характерно, что некоторые из этих жестов обнаруживают сходство с жестами ведийского жертвенного ритуала.
Преемственность тут очевидна: ритуальный танец заимствовал жестовую символику из жертвенной церемонии, передал ее мистерии, откуда она была усвоена затем театром. Следует также иметь в виду, что весь спектакль шел в музыкальном сопровождении (тоже мистериальное наследие!), и подчиненность движения актера музыкальному ритму делала его тем более танцевальным.
Представление натов не базировалось на сколько-нибудь развитом сюжете (сюжетом обладала именно мистерия). Оно сводилось, как было сказано, к маленьким сценкам, обыгрывавшим определенные бытовые ситуации. Вот эти сценки должны были войти в мистерию вместе с их исполнителями. Они внесли в нее смеховое, житейское начало, изменили разработку сюжета и, конечно, ослабили ее привязанность к культу. С ними, вероятно, пришли в театр и традиционные комические роли — видушака (букв. «охальник», «ругатель»), неизменно сопровождающий героя брахман-шут, безобразный, страдающий обжорством, неуклюжий и невежественный; буффонный хвастун и злодей шакара; вита — веселый и ловкий горожанин, живущий за счет богатого покровителя.
Возможно также, что именно в смеховом представлении родилась практика использования разных диалектов в качестве признака, дифференцирующего персонажи. В театре система различий, определяющая распределение языков, в значительной степени стерлась, но само по себе многоязычие сохранилось — наряду о санскритом, на котором говорили герой и вообще высокие мужские персонажи, классическая драма употребляет пракриты — стилизованные литературные диалекты (на них говорят женщины и низкие мужские персонажи).
Даже из самой общей, приблизительно вырисовывающейся картины становления театрального искусства ясно, что процесс этот был крайне сложным и длительным. Периодом интенсивного формирования театра следует считать вторую половину I тыс. до н. э. К концу этого периода должны были оформиться основные театральные каноны и литературная драма.
Театр первых веков нашей эры — это уже самостоятельное, высокоразвитое и чрезвычайно популярное искусство. Хотя спектакли по-прежнему приурочиваются ко времени культовых празднеств, их развлекательная, и эстетическая функции выдвигаются на первый план, а ритуальная стирается. Представления даются труппами профессионально подготовленных актеров, специализирующихся, как правило, на исполнении определенных ролей (очень возможно, что такая специализация передавалась по наследству в актерских семьях). Как и труппы древних комедиантов, актерские труппы были по большей части смешанными, то есть включали и мужчин и женщин, хотя «Натьяшастра» упоминает о возможности исполнения женских ролей мужчинами, а также о существовании чисто женских трупп, Во главе труппы стоял сутрадхара — ее хозяин, выполнявший обязанности постановщика, режиссера и обычно также первого актера. Актеры постоянно путешествовали, переезжая из одного места в другое. Во время религиозных праздников в городе оказывалось сразу несколько таких бродячих трупп, и между ними нередко устраивалось состязание. Специальная судейская коллегия должна была определить, какой из спектаклей может быть признан лучшим, и в соответствии с ее решением победители награждались заранее назначенной денежной премией и флагом.
Представления давались либо в особых театральных помещениях, либо — что чаще — прямо под открытым небом. Шли они подолгу, растягиваясь на много часов, а иногда даже и несколько дней. Зрителей, пе утверждению «Натьяшастры», собиралось множество, и они бурно выражали свой восторг и недовольство игрой актеров.
Это, между прочим, показывает, сколь ошибочно мнение, что индийский театр как основанный на санскритском литературном тексте, непонятном народу, был театром для узкого крута образованной публики. Не говоря уже о выразительности пластической стороны спектакля, следует помнить, что драматические сюжеты, как правило, традиционные, были всем хорошо известны. Так что языковой барьер был не таким уж значительным препятствием для зрительского восприятия, как это может показаться сейчас. К тому же язык ранних пьес, судя по фрагментам драм Ашвагхоши, был весьма прост.
Внешний рисунок спектакля определялся сочетанием крайней простоты оформления и высокого уровня исполнительского мастерства. Сценическая площадка была открытой и отделялась занавесом только от артистической уборной. Поэтому знаком окончания акта служил уход со сцены всех актеров. В задней части площадки помещался музыкальный ансамбль, состоявший из небольшого оркестра и певица или певца. Никаких декораций не было. Все убранство сцены сводилось к нескольким табуретам или креслам.
Отсутствие декораций давало неограниченную свободу в размещении событий, позволяло переносить действие из одного места в другое в пределах акта и даже показывать два действия, параллельных во времени. Представление о конкретном месте действия создавалось репликами персонажей, а позднее и подробными описаниями.
Чтобы облегчить зрителям пространственную ориентацию, применялась также условная разбивка сценической площадки на так называемые зоны. Например, если нужно было показать дом и примыкающую к нему улицу, выделялись две зоны — внутренняя и внешняя. Персонаж, выходивший на сцену первым, должен был считаться находящимся во внутренней зоне, то есть в доме, а выходивший позже оказывался снаружи, то есть на улице. Переход из одного места в другое изображался проходом из зоны в зону, а если нужно было подчеркнуть дальность расстояния — то одним или несколькими обходами сцены. Кроме того, определенные изменения в походке должны были служить знаком того, что персонаж взбирается на гору, поднимается на колесницу (или спускается с нее), едет в экипаже, летит по воздуху и т. д.
Вообще развитая система речевых и, главное,пантомимических средств помогала актеру создавать иллюзию любого окружения и самых разных деталей обстановки.
Один из характернейших приемов индийского театра — разговор с лицом, которого в действительности на сцене нет. Речь персонажа при этом включает как его собственные вопросы, так и ответы якобы присутствующего здесь собеседника, которые вводятся методом переспрашивания. «Слова в воздух» (так именуется этот прием) особенно эффектно используются в уличных сценах, где они создают ощущение многолюдной толпы.
При том, что сцена никак, в сущности, не оформлялась, внешнему убранству актера уделялось чрезвычайно большое внимание. Применялись ли в театре маски (которые, очень вероятно, надевали на себя исполнители древней мистерии), сказать трудно. Но грим ряда комических персонажей (видушаки, например), несомненно, был маскообразным.
Костюм обладал рядом отличительных признаков, которые сразу же позволяли определить характер, занятия, положение и даже эмоциональное состояние появляющегося на сцене лица. Платья были яркие, красочные. На головы царей и полководцев надевались блестящие короны, прически женщин убирались жемчугом, диадемами, плюмажами. К этому надо прибавить и другие украшения — ожерелья, браслеты, серьги, драгоценные пояса. Хотя все это делалось из кожи, дерева, раскрашенной слюды, олова, лака, со сцены (особенно при искусственном освещении — когда спектакль, что бывало нередко, давался в ночное время) одеяние актера должно было оставлять впечатление роскоши.
Если же попытаться соединить все это вместе — музыку, пластичность жеста, походки, сверкание костюма и, наконец, напевность декламации, то можно себе представить, каким великолепным зрелищем должен был быть спектакль древнего театра.
Два основных жанра классической драмы — натака и пракарана — явственно обнаруживают различия генетического порядка. Собственно, эти различия и определяют их специфику. Натака — высокая драма на мифический сюжет. Ее отличает более или менее ярко выраженная религиозная настроенность, идеальная возвышенность атмосферы и поведения героев, торжественная медлительность в развертывании событий. Все это, очевидно,— наследие мистериального действа. Даже само наименование жанра («натака» буквально значит «танцевальное представление») недвусмысленно указывает на его истоки.
Первоначальные натаки, вероятно, представляли собой просто литературные обработки мистериальных сюжетов (преимущественно индраитского цикла). Показательно, что даже у такого сравнительно позднего автора, как Калидаса, все еще сохраняется тема борьбы с демонами — притом направляемой и организуемой Индрой. В «Шакунтале» Индра посылает за царем Душьянтой, прося его возглавить битву с могучим племенем асуров. Совершив этот подвиг, Душьянта удостаивается не только милости лицезреть бога и воссесть с ним рядом на небесном троне, но и счастья вновь обрести потерянную Шакунталу. В «Мужестве и Урваши» сюжетная роль этой темы еще значительнее. Бесстрашие царя Пурураваса в борьбе с демонами дважды дарует ему Урваши — в начале драмы, когда он отбивает ее у злого похитителя асуры Кеши, и в конце, когда, испуганный его решением удалиться от мира (а следовательно, и от ратных дел), Индра, готовящийся к очередной битве богов и асуров, разрешает Урваши остаться с ним навсегда. Показательно также, что и в «Шакунтале», и в «Мужестве и Урваши» героиня все еще небесная дева (апсара).
Специфические черты пракараны, в свою очередь, определяются ее связью с народным смеховым представлением. В отличие от натаки, ориентированной на идеальное мифическое прошлое, действие пракараны происходит в настоящем. Место действия — не спокойные отшельнические обители, небесные просторы или царский дворец, но — город со всем многообразием его беспорядочной и напряженной жизни. Герой здесь чаще всего купец, а героиня — гетера. И, наконец, главное — в пракаране много смеха, самого разного — от легкой шутки до площадной буффонады. Надо сказать, что комические сцены, связанные преимущественно с наперсником героя - видушакой, есть и в натаке. Но они немногочисленны, и функция их состоит прежде всего в том, чтобы несколько смягчить, разрядить торжественную возвышенность происходящего.
Иное дело пракарана. Смех здесь — полноправный участник действия. Он пронизывает собою большинство сюжетных ситуаций и окрашивает лег кой иронией даже серьезные положения, в которые попадают герои. К тому же и круг носителей смешного в пракаране шире — помимо видушаки, тут участвуют шакара и вита.
Еще более явственно проглядывает народная площадная основа в бхане — очень своеобразном малом жанре классического театра. Это небольшая пьеса для одного актера, в сущности, даже не пьеса, а сцена, потому что сюжета в ней нет. Роль, исполняемая актером в бхане, — всегда одна и та же. Это вита. Он направляется с каким-либо поручением в веселый квартал и, проходя по городским улицам, весело приветствует знакомых, вступает с ними в беседу, обменивается новостями, вводя реплики собеседников в свою речь приемом переспрашивания.
На начальных этапах развития драмы жанровые различия были, надо полагать, очень сильны и сказывались не только в отмеченных признаках, но и иных — формальном построении, например. Однако со временем границы между отдельными жанрами стали утрачивать свою первоначальную четкость. Сочетание прозаического диалога со стихом, развившееся, вероятно, ранее всего в натаке, начинает использоваться также в пракаране и бхане. Вырабатывается единая для всех жанров и притом чрезвычайно интересная форма пролога. Пролог состоит из стихотворной молитвы о ниспослании зрителям милости бога (перекликающейся с также обязательным для всех жанров благословением — концовкой пьесы) и собственно вступления к спектаклю, которое содержит объявление имени автора и названия пьесы. Вот эта вторая часть, вступление, строится как небольшая, но очень эффектная диалогическая сценка между хозяином труппы — сутрадхарой и актрисой (реже — актером). Прелесть прологовой сцены, во-первых — в достаточно искусно создаваемой иллюзии непринужденной беседы, которую якобы ведут между собой актеры, готовясь к выступлению. Впечатление это усиливается еще более, когда актриса оказывается женой сутрадхары и беседа перерастает в комическую семейную перепалку.
Второй момент, определяющий художественную действенность пролога, — осуществляемый в нем переход к драме, который достигается немногими остроумными приемами. Переход, собственно, состоит в представлении зрителям первого персонажа, появляющегося на сцене, — прочие персонажи будут представляться публике уже в ходе действия, но тот, кто выходит первым, ей неизвестен, и тут действительно нужна специальная информация.
Как объявление пьесы обставляется в прологе диалогом, имитирующим свободный или даже интимный разговор, так и персонаж представляется хозяином труппы не просто, но таким образом, чтобы создать ощущение непосредственной связи драматического действия и прологовой ситуации. Иногда действие пьесы просто врывается в беседу пролога — засценной репликой, криком, и сутрадхара, объясняя причину шума (который, кстати говоря, удивляет и его самого своей неожиданностью, хотя, казалось бы, кому, как не ему, знать, с чего начнется пьеса), вводит первое действующее лицо. Иногда персонаж связывается с ситуацией пролога по ассоциации. Пример — переход к действию в «Шакунтале» Калидасы: очарованный песней актрисы, сутрадхара замечает, что она пленила его так же, как царя Душьянту — преследуемая им на охоте лань.
В любом случае, каким бы приемом ни пользовался драматург, создается парадоксальное положение. Пролог, убеждая сперва в нереальности мира пьесы, который будет разыгрываться вот этими актерами, беседующими о том, все ли готово к началу спектакля, в следующий момент представляет этот мир как равноправно входящий в мир самого пролога и, значит, реальный. В предельном своем развитии это оборачивается прямым совмещением прологовой ситуации с действием драмы. Так происходит в прологе к «Глиняной повозке» Шудраки, где хозяин труппы оказывается знакомым с Джурнавриддхой, другом героя пьесы Чарудатты, и приглашает к себе на трапезу еще одного друга Чарудатты, видушаку Майтрейю.
Стирание жанровых различий затрагивает не только форму. В жанрах сюжетных, то есть в пракаране и натаке, можно обнаружить и более важное сходство, именно — обязательность счастливой развязки. Вообще сближение натаки и пракараны, которое становится очевидным уже к началу гуптской эпохи, представляет собой двусторонний процесс. С одной стороны, в пракаране, поначалу, видимо, преимущественно (если не исключительно) комедийном представлении, чрезвычайное развитие получает тема любви. В пьесе Шудраки «Глиняная повозка» (IV в.) она уже доминирует, определяя собой строение сюжета. С другой стороны, и натака постепенно концентрируется на любовной теме и в соответствии с этим становится драмой, в сущности, светской, и более того — бытовой. Бытовизация натаки в большой степени была связана с развитием придворного театра. Приобщение театра ко двору началось, очевидно, еще в догуптский период, но особый размах приобрело при Гуптах. Актеры постоянно приглашались на придворные торжества, во дворцах строились Театральные залы, создавались свои труппы, особенно часто — женские, гаремные. Культивировалась ври дворе в первую очередь, естественно, натака, рассказывавшая не только о богах, но также и о мифических царях, которых царствующие особы считали своими предками. Постепенно фигура бога и вовсе была вытеснена из натаки, а атмосфера действия стала все более проникаться духом утонченной придворной галантности. В конце концов начинают появляться такие натаки, в которых нет уже никаких следов мифа. Они пишутся на сюжеты, принадлежащие к сказочно-легендарной традиции и строятся на дворцовой интриге. Действие разворачивается главным образом в царских покоях и парках, в обстановке, обладающей всеми приметами придворного быта. Любопытно, что в «Натьяшастре», где уже есть описание подобных пьес, они характеризуются как нечто среднее между натакой и пракараной и выделяются в особый жанр, «нати» (или «натика») — «малая», «легкая» натака. Впоследствии, в IV—V веках и позднее, в средние века, этот жанр приобретает большую популярность и даже начинает теснить древние жанры.
Объединение в IV—V веках почти всей Индии (за исключением крайнего юга) в рамках Гуптской империи, приведшее к значительному экономическому и социальному развитию страны, благоприятно сказалось и в области духовной культуры. С этим временем связаны крупнейшие достижения в истории индийской науки, философии, литературы. Что же касается театра, то в гуптскую эпоху он приобретает значение ведущего искусства. Влияние его ощутимо в формировании светской музыкальной традиции, в развитии танца, в живописи. Соответственно и литературная драма достигает в этот период своего наивысшего расцвета.
Драматургия гуптской эпохи дошла до нас в произведениях трех великих поэтов — Бхасы, Шудраки и Калидасы. Как полагает большинство исследователей, время жизни Бхасы приходится на конец III — начало IV века, Шудрака жил, вероятнее всего, также в начале или в середине IV века, а Калидаса в конце IV — начале V века.
Количество сочинений, сохранившихся от трех этих драматургов, очень невелико. Нам известна только одна пьеса Бхасы, безусловно ему принадлежащая,— «Увиденная во сне Васавадатта». Долгое время о ней знали только по ссылкам в поздней, средневековой, литературе. Рукопись драмы была обнаружена только в начале ХХ века на юге Индии, в Керале. Вместе с ней были найдены рукописи еще двенадцати анонимных пьес, которые на основании некоторого структурного и стилистического схедства с «Увиденной во сне Васавадаттой» сочли также принадлежащими Бхасе. Однако, как было установлено позднее, сходство найденных драм обусловлено тем, что все они представляют собой сокращенные сценические редакции, осуществленные храмовыми актерами Кералы в эпоху позднего средневековья.
Среди этих обработок есть, между прочим, одна (сохранившаяся, правда, не полностью и без названия), почти дословно совпадающая с текстом первых актов «Глиняной повозки» Шудраки. Пока мнение о принадлежности Бхасе всех найденных в Керале драм не было еще опровергнуто, «Глиняную повозку» в индологической литературе рассматривали как гениальную переработку этой пьесы Бхасы, условно названной «Чарудатта» или «Чарудатта в бедности». Сейчас появилась обратная возможность рассматривать «Чарудатту» как сокращенный вариант произведения Шудраки. Но и «Глиняная повозка», в том виде, в каком она до нас дошла, обнаруживает следы поздней редакции. Дело в том, что в прологе к пьесе сам Шудрака описывается как давно уже умерший, храбрый, ученый и добродетельный царь. Иногда считают, что автор драмы сознательно скрыл свое имя, объявив ее созданием легендарного царя. Но вероятнее другое предположение, подтверждаемое, в частности, некоторыми особенностями языка «Глиняной повозки», а именно — что сведения об авторе как фигуре легендарной были введены в пролог средневековым редактором драмы, жившим, возможно, в IX—Х веках н. э. Как бы там ни было, но «Глиняная повозка» — единственное произведение Шудраки, которым мы располагаем.
И, наконец, от Калидасы сохранились три пьесы, лучшей из которых, по всеобщему признанию, является «Шакунтала».
В тех образцах, в которых она до нас дошла, гуптская драма обнаруживает ряд общих черт, которые позволяют рассматривать ее как некое единое явление в истории индийского театра. Ее отличает прежде всего интерес к внутреннему миру человека, к психологии душевного переживания. В пьесах царит атмосфера повышенной эмоциональности. Способность к сильному, напряженному чувству рассматривается как один из основных, если не главный показатель благородства и духовной высоты. Монологи героев, как правило, связаны с раскрытием их эмоциональных переживаний. Эти монологические описания занимают в драмах (особенно у Калидасы) огромное место, замедляют действие, то и дело прерывая ход внешних событий. Вообще не будет преувеличением сказать, что в большинстве известных пьес эмоциональная линия превалирует над чисто событийной.
Говоря о психологизме и эмоциональности гуптской драмы, необходимо, однако, иметь в виду следующее. Во-первых, изображение эмоции отличается определенной статичностью. Даже любовь, чувство, в разработке которого драматурги достигают поразительной тонкости и точности анализа, никогда не дается как развивающееся, как душевное движение, но предстает как состояние или точнее — ряд замкнутых в себе последовательных состояний. Это — любовное томление, которое возникает сразу же за первой встречей и мучает героя и героиню до тех пор, пока они наконец не соединяются друг с другом. Затем — страдание, переживаемое в разлуке,и,наконец, радость нового обретения.
Во-вторых, — и это, пожалуй, главное,— изображаемая эмоция в высшей степени обобщена, лишена индивидуальных черт и выступает как бы сама по себе, не будучи детерминирована какими-либо свойствами душевного облика соответствующего персонажа. Это, конечно, связано с тем, что в гуптской (и вообще индийской драме, как древней, так и средневековой) нет характеров. И дело здесь не только в том, что образы героев тяготеют к типам, повторяющимся из драмы в драму, от одного драматурга к другому. Гораздо важнее, что черты, характеризующие каждый такой тип, крайне немногочисленны и не складываются в некое единство, определяющее все поведение персонажа. Отсюда, между прочим, — возможность сочетания в одном образе сторон, даже исключающих друг друга.
Так, Душьянта, герой натаки Калидасы «Шакунтала» (как и другой его герой — Пуруравас), любопытным образом соединяет в себе черты божественного, наделенного священной властью царя (мистериальная традиция!) и галантного и несколько даже ветреного любовника.
Он прекрасен, доблестен, благороден. Он пастырь народа, неустанно заботящийся о благе подданных. Он обладает способностью магического воздействия на окружающий мир, — скорбь, охватившая его после того, как он вспомнил Шакунталу, объемлет и природу: хотя пришла весна, но деревья не цветут и птицы не щебечут.
И наряду со всем этим — сцена пятого акта с песней гаремной красавицы, упрекающей его за измену. Это уже — от традиции придворного театра, от образа героя иного типа, свойственного жанру «легкой» натаки. Сходным образом небесная дева Урваши временами обнаруживает в своем поведении решительность и свободу (свойственные гетере, обычной героине пракараны), а временами (особенно в сцене первой встречи) несколько неожиданно превращается в застенчивую, не умеющую скрыть свою влюбленность девушку, очень напоминающую другую героиню Калидасы - Шакунталу.
Возвращаясь к вопросу об изображении чувства, надо сказать, что при ограниченности характеризующих героя черт и преобладающем интересе к эмоциональной линии в его поведении он часто выступает просто носителем определенной эмоции. Качества, свойственные Душьянте, декларируются в речах окружающих его персонажей, но видим мы его не героем и не мудрым и справедливым царем, а только страдающим влюбленным. Недаром знаменитый средневековый теоретик литературы Анандавардхана (IX в.), обобщая опыт классической литературной (и в первую очередь — драматической) традиции, выдвигает эмоцию в качестве главного компонента произведения и рассматривает ее как фактор, определяющий выбор и сюжета, и — прежде всего — типа героя.
Психологизм и эмоциональность — не единственное, что сближает между собой драмы гуптского периода. Мы обнаруживаем в них, несмотря на разность жанров и сюжетов, поразительное постоянство сюжетной схемы. Герой и героиня встречаются, мгновенно, с первого взгляда влюбляются друг в друга и Даже становятся супругами; неожиданно наступает разлука, приносящая обоим невыносимые страдания; затем, однако, они вновь соединяются, теперь уже навсегда. Момент разлуки несет тут основную нагрузку. Именно в этом событии действие достигает своего высшего напряжения и драматичности. И именно характером разлуки, или, точнее, даже вызвавших ее причин, определяются различия в разработке сюжета, специфические для каждого жанра.
В «Шакунтале» Калидасы использован древний миф, в виде законченного повествования встречающийся впервые в «Махабхарате», но упоминаемый уже в брахманах. В мифе царь Душьянта, охотясь в лесу, попадает в обитель отшельника Канвы, вступает в связь с его воспитанницей Шакунталой, дочерью апсары и царя-мудреца Вишвамитры, и затем уезжает. Когда Шакунтала с шестилетним уже сыном является к Душьянте, он отказывается от нее, и оиа, в гневе бросив ему ребенка, уходит. Однако голос свыше приказывает Душьянте признать жену и сына, и он возвращает Шакунталу, объясняя, что хотел только испытать ее.
Сохраняя основные события мифа, Калидаса в то же время совершенно иначе строит разлуку героев, вводя в драму мотив проклятия и потерянного кольца. Уезжая из обители в столицу, куда его призывают обязанности государя, и не имея возможности взять с собой Шакунталу без согласия ее приемного отца, который находится в отсутствии, Душьянта оставляет на память Шакунтале кольцо с печатью. Не успевает он удалиться, как в обители появляется знаменитый аскет Дурвасас. Шакунтала, занятая грустными мыслями об уехавшем царе, не замечает его прихода, и он в гневе проклинает ее за то, что она нарушила обычай гостеприимства: царь забудет ее, как она забыла о своих обязанностях хозяйки, и вспомнит, только когда увидит кольцо.
Итак — Душьянта забывает Шакунталу, забывает сразу, начиная о этого момента. Только иногда, при звуках песни, например, его охватывает смутное беспокойство, некое предчувствие воспоминания, которое так, однако, и не становится действительным воспоминанием. И когда отшельники приводят к нему Шакунталу, происходит непоправимое — он не узнает ее, тем более что кольца на ней нет, она его потеряла. Апсары уносят Шакунталу из дворца, и только спустя долгое время найденное рыбаком кольцо возвращает царю память, а с ней и горестное раскаяние.
Проклятие, введенное Калидасой в сюжет мифа, коренным образом меняет соотношение и смысл событий. Мотив этот заимствован из эпоса. В эпосе — в «Махабхарате» особенно — все непредвиденное, неожиданное, необъяснимое, включая перерождения и смерть, мотивируется обычно проклятиями мудрецов-аскетов. Проклятия эти имеют власть даже над богами и в этой своей функции непреложной силы, царящей над всем и определяющей ход событий, оказываются эквивалентными самой судьбе. Таким образом, героев «Шакунталы» (в отличие от мифа) разлучает не равнодушие царя, не измена, но нечто, стоящее над ними и обрушивающееся на них, как незаслуженная кара.
В «Глиняной повозке» героев разлучает тоже судьба. Но это драма чисто бытовая, без всякой примеси сверхъестественного, и судьба оборачивается здесь не магическим проклятием, а случаем. Весь сюжет «Глиняной повозки» вообще развертывается, как цепь случайностей. Васантасена, влюбленная в Чарудатту уже к началу действия, спасаясь от преследующего ее шакары Самстханаки, случайно попадает в дом своего возлюбленного. Драгоценности, которые она оставляет ему на хранение, украдены, но, по счастливой случайности вор, бедный брахман Шарвилака, отдает их самой Васантасене в качестве выкупа за ее служанку, в которую он влюблен.
И, наконец, еще одна, теперь уже роковая, случайность. Васантасена, уходя от Чарудатты, с которым она провела первую ночь любви, по ошибке садится в повозку Самстханаки. В результате — разлука, едва не заканчивающаяся смертью героев. Самстханака, к которому привозят ничего не подозревающую Васантасену, в злобе душит ее, а сам обвиняет в убийстве Чарудатту. И так как — опять-таки по случайности! — у друга Чарудатты Майтрейи в суде выпадают из кармана драгоценности Васантасены, обвинение признается справедливым, и Чарудатту приговаривают к смерти. И только неожиданное воскресение Васантасены, успевающей к месту казни, спасает его и их любовь.
Наконец, в «Увиденной во сне Васавадатте», принадлежащей к жанру «легкой» натаки и написанной на сюжет известной фольклорной легенды о царе Удаяне, разлука героев «организуется» не судьбой, но планом хитрого министра. Задумав важный в политическом отношении брак царя с юной Падмавати и зная, что, страстно влюбленный в свою жену Васавадатту, Удаяна не согласится на это, Яугандхараяна устраивает ложный пожар в покоях Васавадатты и распускает слух о ее смерти. Удаяна в отчаянии. А между тем Васавадатта инкогнито живет во дворце Падмавати, заботам которой поручил ее все тот же Яугандхараяна, и должна стать свидетельницей свадьбы Падмавати со своим супругом. Все, однако, кончается счастливо — Падмавати узнает в портрете жены Удаяны оставленную на ее попечение героиню, и влюбленные соединяются вновь.
Какими бы причинами ни была вызвана разлука, составляющая главное организующее сюжет событие драмы, она всегда есть нечто, совершающееся над героями. Сами герои не порождают событий и не сознают себя способными к этому.
Взять хотя бы «Шакунталу». Казалось бы, здесь ставится проблема вины и ответственности: героиня нарушает правила гостеприимства и навлекает тем самым на себя проклятие; герой впадает в еще более тяжкий грех, отвергнув свою беременную супругу. Однако и тот и другой проступок совершаются неосознанно. Шакунтала даже вообще до самого конца пьесы не знает, что она в чем-то виновата. Царь после того, как память вернулась к нему, мучается, правда, раскаянием, но в атом раскаянии много жалоб на несправедливость судьбы, на кольцо, которое так «подвело» его, соскользнув с руки Шакунталы, и нет нравственной готовности к расплате за совершенное.
В последнем акте устами божественного мудреца Кашьяпы, объясняющего происшедшее, вина с царя торжественно снимается, и оба они — и Душьянта и Шакунтала - счастливы этим, и теперь уже Шакунтала раскаивается в том, что несправедливо корила царя за его поведение. Отсутствие напряженности в осознании героями своей вины лишает драму трагического звучания (хотя сам по себе сюжет и дает возможности для такого развития), и в результате она оказывается ближе к мелодраме, чем к трагедии.
Но даже если герой активен и тем самым как будто не признает своей зависимости от высших (и вообще внешних) сил, она этим отнюдь не снимается.
В этом смысле чрезвычайно показателен Шарвилака, самый «действующий» среди всех персонажей гуптской драмы. Находясь в том же положении, что и Чарудатта, — он беден и влюблен в гетеру, которую не может выкупить, — Шарвилака, в отличие от бездейственного Чарудатты, постоянно что-то предпринимает. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что активность его мнимая или, точнее, — «холостая». В самом деле, Шарвилака убивает злого царя Палаку и помогает бежать из тюрьмы сменяющему его на престоле Арьяке. Но свержение Палаки и восшествие на престол Арьяки было уже предсказано,— значит, «запрограммировано» судьбой, и Шарвилака явился только исполнителем ее воли. Шарвилака, далее, совершает грабеж, но волею случая воровства, собственно, не происходит, потому что он только возвращает драгоценности их законной владелице.
Единственным, пожалуй, истинным организатором событий выступает Яугандхараяна в пьесе Бхасы. Но характерно, что в более поздних натиках — в «Малявике и Агнимитре» Калидасы, в драмах Харши — план министра либо сочетается с игрою судьбы, либо вовсе ею заменяется.
Итак, герои гуптской драмы не действуют; по сути дела, они только претерпевают обрушивающуюся на них разлуку. Но в атом претерпевании есть свой большой смысл. Через все перипетии, через все выпадающие на их долю испытания герои проносят верность друг другу, сохраняя ее даже перед лицом смерти. Васантасена гибнет с именем Чарудатты на устах, Чарудатта мысленно призывает ее, шествуя на казнь; Удаяна по-прежнему любит Васавадатту, хотя думает, что она умерла; Душьянта и Шакунтала хранят свою любовь, несмотря на годы разлуки. Финал драм — торжество неизменности связывающего героев чувства, восстановление несправедливо нарушенного единства, и в этом смысле всегда — возвращение к исходу. Не случайно последний акт «Шакунталы» построен совершенно симметрично первому: опять Душьянта мчится на колеснице, опять вступает в обитель отшельников, где его ждет встреча все с той же Шакунталой, все так же его любящей.
В этом идеале неизменной, высокой любви весь пафос гуптской драмы. И в этом же — глубокая ее человечность.
Средневековая драма, продолжая во многом традиции древней, обнаруживает и некоторые новые тенденции. Хотя система жанров остается прежней, жанровые каноны претерпевают значительную трансформацию. Натака, в сущности, утрачивает свою мифическую основу — миф заменяется исторической легендой (как у Вишакхадатты в «Перстне Ракшасы») или буддийской (как у Харши в «Счастье нага»), а позднее — эпическим сказанием. В ней явственнее обозначается интерес к этической проблематике. Пракарана в значительной степени теряет свой бытовой характер и, по-видимому, начинает выходить из моды. Зато натика становится очень популярной и окончательно превращается в легкую, динамичную пьесу, построенную на увлекательной интриге.
Решающую роль в оформлении этого жанра сыграло творчество Харши (VII в.), в особенности — его драма - «Ратнавали». Следуя Бхасе, Харша пишет свою пьесу на сюжет, заимствованный из цикла сказаний о царе Удаяне. В разработке же сюжета он почти полностью повторяет «Малявику и Агнимитру» Калидасы: здесь тот же мотив инкогнито героини, случайно оказавшейся в царском гареме; те же тайные свидания устраиваемые ловкими слугами; то же заточение героини царицей и, наконец, заключительное узнавание.
Но при всем внешнем сходстве «Ратнавали» с ее древним прототипом в ней легко заметить значительное отступление от канона гуптской драмы. Дело в том, что изображение чувства, так занимавшее древних драматургов, отступает здесь на второй план. У Харши акцент переносится на само действие, оно развертывается стремительно, легко, изящно, остроумно построенными эффектными ситуациями, включая путаницу переодетых героинь, уловки слуг, устраивающих свидания героя, выступление иллюзиониста и прочие перипетии. Многие из этих эффектных сценических положений были усвоены более поздними драматургами. Вообще эта пьеса пользовалась у средневекового зрителя огромным успехом, а теоретики неизменно оценивали ее как образцово построенную драму.
Напротив, у Бхавабхути (VIII в.), другого великого средневекового драматурга, заметно тяготение к продолжению древней традиции именно в области разработки эмоциональной линии. Принципы изображения остаются, в сущности, теми же. Но у Бхавабхути, во-первых, значительно возрастает экспрессивность в передаче чувств, а во-вторых, появляется тенденция к изображению ужасного и вообще всяких эмоциональных потрясений. Пьесы его еще в большей степени, чем драмы Калидасы, приближаются к мелодраме. Это впечатление усиливается, между прочим, и тем, что Бхавабхути, стремясь к углублению эмоционального звучания, полностью снимает в своих натаках смеховой элемент, исключая из них традиционный образ видушаки. Любопытно, что видушаки нет и в пракаране Бхавабхути «Малати и Мадхава». Вообще эта пьеса весьма далека от древней пракараны типа «Глиняной повозки». Не говоря уже о том, что смешное сведено здесь к минимуму, вся пьеса в целом, с характерным для нее смешением обыденного и чудесного, представляет собой скорее романтическую сказку, чем бытовую драму.
В «Малати и Мадхаве» особенно отчетливо проявляется еще одна характерная особенность стиля Бхавабхути — страсть к огромным описательным монологам, иногда растягивающимся на целый акт. Описания, великолепно построенные, яркие, экспрессивные (достаточно указать на пятый акт с его гротесковыми картинами), делают, однако, пьесу статичной и более приспособленной для декламации, чем для исполнения на сцене. В этом уже явственно видны черты наступающего кризиса классического театра.
Девушка с подносом. Аджанта. VI в.