 |
Вадим Рабинович
«ИГРА В АДУ» ГОНЧАРОВОЙ И РОЗАНОВОЙ С ДВУМЯ ЧЕРТЯМИ И ОДНИМ ЯГУАРОМ
«Амазонки авангарда» / Отв. ред. Г.Ф. Коваленко; Гос. ин-т искусствознания М-ва культуры РФ. - М.: Наука, 2004. - (Искусство авангарда 1910-1920-х годов). - с. 175-183.
Прямолинейно и в лоб: точнее, чем сказалось в заглавии, не скажешь, потому что только об этом последующая речь, если не считать кое-каких вокруг да около тихого омута, в котором водятся черти-футуристы, нескончаемо начинающие адский карнавал звукобуквотворения мира с изнанки и мира с лицевой стороны (если при свете дня). Точнее не скажешь, потому что и в самом деле так именно и было: череда превращений чёрта, чорта и ягуара. На грани самоуничтожения при самовзыгрании Вселенной при начале... И все это — саморунная литографированная книга "Игра в аду", в делании которой со-авторствуют звукобуквовид и просто вид (рисованный чёрт и ягуар, во втором издании слившиеся в одного — нового — чорта, наподобие овцебыка, например). А звукобуквовид — почерк: авторский, личный, сиюминутно взвихривающийся по-над листом, как по-над водою. Умирающе-воскрешающийся, потому что "печаль игры как смерть сильна". Запомним эту гениальную строку. Смерть сильна, а жизнь едва теплится, и потому именно и творит. Она — слово, творимое и творящее сразу. Сольное — одинокое — слово, хотя и на миру.
Сказанное сказано наперед, хотя ничего еще не началось, а есть лишь ожидание начала, потому что проборматывалось задолго до... А написалось как бы с конца — в духе Мiрскóнца. Хронически запало...
Но оставлю все же это предисловие для послесловия. А сейчас вернусь к до-словию, потому что только из до-словия есть шанс представить адскую игру с двумя чертями и одним ягуаром воистину дословно, т.е. как она была, есть и будет в оправдание абсолютной точности на- звания и достоверности того, что оным названо.
Вспять — к до-словию...
* * *
— Вы играете на скрипке?
— Не знаю, не пробовал...
А если бы попробовал? Получилась бы игра на скрипке с первого раза? Бескорыстно и простодушно. Как первый бал Наташи Ростовой. Как "впервые-бытие" (В. Библер). Простодушно и бескорыстно. За так и за здорово живёшь. Впервые означает начально. А если второго раза не будет? Тогда — "как в первый, как в последний раз". Смертельно. "На разрыв аорты" ("Играй же...") — "С кошачьей головой во рту". Продолжу мандельштамовское: "Три чёрта было. Я четвертый./ Прекрасный, чудный чёрт в цвету". Запомним же этого четвертого чёрта! Он нам ещё пригодится. Мало ли что?..
Но надо очень захотеть попробовать сыграть на этой чёртовой скрипке. Очень. Ведь впервые все-таки... Впервые (без расчёта на второй раз) обязывает. Ведь впервые, а далее, может быть, никогда. И поэтому — сразу и навсегда. Как творение из ничего; и далее — до свершения времен, до преставления света (светов); в незрячесть и пустоту (?). Пауза бесконечной длины до и пауза (может быть, длиною в смерть) — после. Явление вида сотворенного — посередине. Вида поименованного, т.е. оглашенного; но и просто безымянного, становящегося вместе с называнием этого безымянного (но тут же именуемого) на пути к ставшему-названному: впервые видословно (= чудословно) — бытийно сыгранного. Как событие имени-вещи в их со-бытийности.
Впервые-бытие...
Попробовать его сделать. А там — как пойдет...
Вот мы и приоткрыли Книгу Бытия как бытия впервые. В начале, но и... тут же и в ее конце (завершенности, свершенности). Но кем?
Незнайкой, неумейкой, не-до-учкой. Попросту — невеждой. В миг распахнутости этих самых вежд и вос-хищенности о-шалевшего зрения и о-шарашенного слуха перед собственным творением: мастерски (демиургически) неумелым (и потому учено незнаемым — неопознаваемым, если по-кузански).
Игра на скрипке моцартовского нищего (в пушкинской версии).
Но прежде все-таки вид: об-рамленный, о-формленный, вырезанный из текучей бытийной (хаотической) бесформенности. Не слух, но зрение. Не столько слышимое, сколько видимое. И потому не слово, а краска. Не словопись — живопись... Она — контрапункт к нашему скрипичному ключу, может быть, отомкнувшему тему и, если совсем уже точно, вариации к ней. (Потому что вариации чаще податливей и покладистей, нежели сама тема, которая всегда крепкий орешек...)
* * *
А пока что — каляка-маляка. Наивный и чистый. Легкий времирь. Отставший от стаи. Стайность — не для него. Он одинок, печален и весел.
Но... книга. Перво-опечатная. И потому — гнига. И здесь уже точно: не без Кручёных. Точнее: непременно с ним, но и с единомысленными художниками. И все они вместе — арт-ельно — от всех их простых душ. Самозабвенно и от души. Но — угловато, стрельчато, многоракурсно. Конь в аллюре-галопе — с двенадцатью, а то и с двадцатью четырьмя ногами — кубофутуристический конь. Кубофутуристический чёрт, затеявший "Игру в аду". Аж в двух изданиях. Беру второе.
Н.С. Гончарова. Ягуар и бес. Литография из книги А.Е. Кручёных и В. Хлебникова "Игра в аду". Москва, 1912
Просто возьмем. Просто почитаем. Просто посмотрим.
Что же мы там увидим-услышим?..
"Игра в аду" Хлебникова и Кручёных с рисунками Гончаровой (первое издание, 1912 год) и с рисунками Розановой (обложка и четвертовая ее сторона — Малевича) — во втором дополненном издании (1914 год).
Начнем с Беса Гончаровой, наивно увиденного и столь же наивно изображенного. Вызволенного из архетипически вечных хаосов первоэлементных субстанций впервые-бытия.
Вертикальный Ягуар и Бес, слева-справа обрамляющий разворот - две текстовые колонки. Два первовзора: отрешенно-простодушный ягуаровый; пристально-сущностный — у беса. Овалообразные угловатости — у того и другого. Прямостоячесть ягуара в его трехпалом трехстопии рифмуется с человекоподобием — в его прямохождении — беса. И тогда противочувствуют друг другу не звериное и человеческое, а антропное и антропное же: созидательное оче-видное — пытливо-познающее, вглядывающееся то ли в карты, то ли в какие-то письмена. Мягкость ягуаровой стойки — вкрадчивый шаг остро-пятипалых ступней черта (левая растопыренно разутая), а правая — словно обута в туфлю-лодочку на высоком каблуке). Но... хвост у черта, словно перст указующий, устремлен к земле-черняди, из коей восстает это всесильно-обманное племя в противовес плавным со-пряжениям ягуаровой синусоидальной гармонически утишенной пластике. (Манера описания изотекстов складывает себя под непосредственным влиянием описаний А.Н. Рылёвой, изысканно продемонстрированных ею (например, в нашей статье "Время Кандинского в большом времени ХХ века", опубликованной в "Вопросах философии", № 6, 2000). Речь идет о здесь и далее.) Шапочка (почти докторская — эскулапская) на бесе и рога (казалось бы, как и положено) на бесе; но плавно положенные на голову: как заячьи уши, как просто поджатые уши; или как уши, наспех причесанные ("Товарищ парикмахер, причешите мне уши..." — Маяковский).
Где же они, хрестоматийные бесы и ягуары? Ягуаровый узор — словно конь в яблоках; хитроумие литературного Мефистофеля здесь выглядит туповатой честностью карточного игрока, только что научившегося играть в эту игру. Но... двупрофильность — двуликость — чёрта. Всмотритесь — столь же просто, но под углом слегка вытянутой удлиненной шеи: справа налево к верхнему углу рамки, обрамляющей черный фон, из которого словно выдран этот бело-черный (скорее, белый) чёрт. Правда, не до конца выдран. И вы видите женский миндалеглазый профиль; а рога, скос носа, бородка — все это аксессуары к лицу: волосы, завитки, разлеты бровей и прочее. И пасторально-неэнергийное зрение.
Наплыв одной простоты на другую. Одна простота упрощает другую простоту, только что казавшуюся не такой уж простой. Ягуар - уже не хищный ягуар (не Губбийский ли он волк-ягуар из новых русско-футуристических "Цветочков"?). Тотальная, хотя и многоликая, простота. Становление наива из наива же. Многовидение из простовидения. Но на пути к "впервые-бытию" в множественности впервые-бытий при сохранении первоэлементности — пра-элементности — материала, из которого слагается самим же материалом и нами (вместе с автором) мир смиряющей (= срезающей) углы Преисподней в веселой и праздничной "Игре в аду". Диптих Ягуар и Бес — начало и конец (вкупе с текстами) книжно-драматургичен. А разворот — уже книга: двустраничная, хотя и одноразворотная. Но при этом при разовом (другого раза при одном развороте, принятом за единственный, не будет) листании (а книга существует лишь в модусе листания) ягуар и бес совпадут и сделаются простым до боли (но поливалентным) существом, чреватым бесконечным смыслообразованием, не упраздняющим при этом внесимволическую самодостаточность (= самоценность) впервые-бытийственности наивного первовзорного мира (каждого его обитателя).
В предуведомлении ко второму изданию "Игры в аду" дана цитата из отклика Сергея Городецкого на первое ее издание: "Современному человеку ад, действительно, должен представляться, как в этой поэме, царством золота и случая, гибнущим в конце концов от скуки..." (Оборву на этом цитату.)
Золото и случай. Игра в карты на деньги, а выигрыш случаен. Случайна и сама поэма. Каждое ее слово, и даже буква. И потому и предисловие — вне пространства книги: оборот обложки — тонированный чистый лист, а после — столь же чистый разворот. А далее — сама книга. Ни с того ни с сего. "И чем случайней, тем вернее..." (Пастернак). Как снег на голову. Черными (черный снег) самописными литерами. Ни тебе здрасьте, ни тебе до свиданья в конце. Такова природа этого книгосложения. Всегдашнее начало. Без точки, без знакопрепинательных пауз. Меж безднами с омутами межсловья. Вихревые воронки пауз — мóлчи и безвида. А буквы — в натуре: само-писно и само-дельно. Их делают, но и они делают сами себя. От души. И потому все они (и слова из них) лишены "художественной фальши" (из того же предисловия). Наивно-самодельно. Неумело, но и самозабвенно.
Еще один чёрт (в "Игре..." — "чорт"). На этот раз Ольги Розановой.
Разворот. Левая полоса — чистая, тонированная. На правой — тоже вертикальный (как у Гончаровой) чёрт (вдоль страницы слева — под брошюровку), а справа самописный текст, связанный с рисунком ассоциативно, но пребывающий в контекстной связи со всем предшествующим и последующим. Но и — вполне самостоятельная полоса: самодостаточно начата и завершена (оборотная страница "бела, как лён"). Глубокая пауза... Перед ягуарами словесными через страницу. (Рисованный ягуар с левой полосы разворота исчез; как бы ассимилировался с чёртом.) А чёрт — сборный, собранный из многообразия рисовальной азбуки; синтетически многоликий в первовзорности каждого лика; уши (они же рога) — мясистые разновеликие, покрытый — с пролысинами — шерстью один ухо-рог и бесшерстный — другой. Морда — ягуарная (пятнистая), но более — овечья. Грудь колесом и очень важная, надменная; щитовидная, но и фракообразная (жилетообразная); шорты юбкообразны (и шароварообразны тоже); они как бы (черно)металлические со сшибкой пространственного счета: левое — правое... Они же - ноги — "ввинчены" в чёртову — густо меховую — задницу. Но пока — на всякий случай — на замке (одна) и тугопривязанная со страховочным (для привязывания) "хвостиком" (может быть, из простыни). Число пальцев на ногах в точности не счесть (но, кажется, некомплект: три или четыре, а пять — едва ли). Рука хотя и пятипалая, но граблеобраз- ная. Грабли-гребенка (чтобы почесать спину). Но фрак-жилет надет на белую манишку (из нее же и белое жабо). Борода — не столь интеллигентно остра и не столь же большевистски устремлена. А чёрт (Мефистофель?) без бороды. Какой же это, к чёрту, чёрт без бороды! А хвост колечком на кончике. Веселый хвост, но как бы приварен к спинке фрака (в этом ракурсе — латообразного). Чёрт одет, но щемяще бос. Поливалентный чёрт. Наивно представительствующий чёрта-овцу, чёрта-ягуара, чёрта-денди, чёрта-латника. В многоперсонажной книжной драматургии — в книге об одной странице; меж пауз чистостраничья, из которого произрастает чёртово четверобратство в одном: казалось бы, нелепый квадривират денди-чорта, овцы-чорта, латника-чорта, ягуара-чорта. (Не те ли четыре мандельштамовских чёрта?) Все это оче-видно, хоть и выужено из примет, оче-видных задним числом. Рога и уши — порознь, но и вместе. И так — далее. Все это вместе. Но и — просто чёрт каляки-маляки. Как уж получится... Но и... как покажется. Но и тем паче: как истолкуется. Может быть, другие в их простодушиях выудят из этого калячества-малячества свое иное, а наше иное разрушит-усложнит собственным простовидением. Но и простослышанием. А оно — в тексте с правой стороны этого одиноко-множественного листа.
О.В. Розанова. Черт. Литография из книги А.Е. Кручёных и В. Хлебникова "Игра в аду". Москва, 1914
Так преодолеваются паузы разновидением и разнослышанием-разноозвучиванием в слитно простом, первозданном, впервые-бытийствующем делателями — творянами, притворами-придворами при Боге-творце в чёртогах дворца божественного...
На картинке текст в розановско-кручёныховско-хлебниковском синтаксисе; в их же орфографии (правда, без ятей) — с утратой букв под обрез, переносами, ломкой строк, самописьмом, первопечатно-опечатностью каляки-маляки, сделавшегося в этом своем скрипторстве бумагомаракой — как бог на душу положит.
И — через чистую полосу (как уже сказано) — "и ягу. ары...".
Текстовая правая часть правой полосы разворота — pendant чёрту левой части той же полосы. С огромными потерями самописного рукотворения. И все же: конечное Е в смятенье стало вдруг заглавным, свидетельствуя о новом начинании. Черта над й (вместо апострофа краткости) подчеркнула значимость этого Е; строки сдвигоносно разбиты; е в снисхожденье (как и другие литеры — или их части — в словах обращал, сердцу, данью, венец, белей) завалились за обрез этой книжицы-ижицы. Вы скажете: полиграфический брак. Но ведь сделано и принято! А это значит, что авторы вполне довольны. И, напротив, на миг — почти слитно, сказатьхотелось — и вовсе вместе; безпечно скорее отдельно, чем вместе... Все строки, кроме последней, начинаются с маленьких букв, словно они продолженье чего-то ранее начатого и нескончаемого. А первая строка — тем паче так. Нет и знаков препинания. Пробелы в межсловье — только для глаза. И точки (хотя бы только в конце страницы) тоже нет. Но есть и исключения: запятая после слова смеюн как ключевого архе-персонажа, вулканически творящего всегда (сам же смеюн не творим, потому что он всегда); а также тире после но — перед событием всесжигания для всеиспепеления в ничто, т.е. вновь к началу... Чтобы затем вновь и вновь...
А в за падню — принципиально отдельно в противовес зауми (слитной тоже навсегда; неразымаемой...).
Челнок меж началом-концом, концом-началом... Арте-активный- при ~ 0-времени — пульсар. Чёрт при начале — слепящая тьма чистого листа (или просто бездонная тьма черного ящика для обрезков бумаги при обрезке полос...).
А теперь вцепимся все-таки в так называемое (в общеупотребительном смысле) содержание.
"Он душу в злато обращал" ("Но что ты делаешь со мной? — "Я тело в душу обращаю". — Пушкин о похотливом архимандрите). Торжество испепеления души. Но мрачное торжество — без печной радости (где нет печи Преисподней — геенны огненной) вечно творящего беспечного смеюна с архаическим ятем.
Но... к чёрту содержание (так называемое, конечно)! И потому глянем на полосу в целом: цельновзорно и первовзорно. Простовзорно. Просто... Как на Всё — вне пауз, без прерывов и остановок в непосредственных обозреваниях. Лицом к лицу и душа в душу...
И тогда — все иное. Что же именно?
...Перед нами средневековый пергамен. Манускрипт. Манускриптный — рукописный — лист. Лист — не столько текст, сколько картинка. А левый чёрт во всю высоту бумагонамаранного — инициал мастера-скриптора. Художника. Арт-исток истового "переписчика" с голоса божественного автора. Под диктовку? Едва ли... У русских "будущников" это вместе, потому что они дружбаны-настоящники на полнобытийственный миг. Почти вместе. А будущее — так... Идеологема для манифеста. А это — для книги об одной (всегда первой-последней) странице. На раз. И потому — навечно (намиг). Первоакт творения? Почти так. Только перво- ли? Посмотрим...
Чёрт — инициал. Но какой? Не и ли с точкой — i? А может быть, трижды и первых трех строк, их начинающих? Рисованное и, ставшее i (чтобы соответствовать архаическому ятю). А рог — ухо — чуб белее льна и есть эта точка над и (i)?
Или с гордо выпяченной грудью восклицательный знак на тонких ножках с растопыренными стопами?
Или, наконец (?), знак вопрошательный (только в обратную сторону горбом) в удивленности зауми текста (чёрт ведь — человек здравый)?
Или, теперь уже и в самом деле наконец (конечно, в границах моего, хотя и распалившегося, но моего бедного воображения) — свеча с язычком пламени [ухо — рог — побелевший (поседевший) чуб] с ногами-подпорками (под-свечником) и рукой-скребком-кочергой для пеплопомешивания или спинопочесывания.
Ни богу свечка ни чёрту кочерга?
Но... (снова всматриваюсь): пятна ягуара-овцы вдруг сложились в рыбу (точнее: ее скелет), но почти с живым сонно-любознательным рыбьим глазом этого чёрта, читающего про себя; но глядящего на на-чертанное — как в афишу... овца.
Но... глянем так же и мы (вместе с веселыми будетлянами Алешей, Витей и Олей).
Изобуквозвук (если положим увиденное на голос). Картинка. Наивная и совершенная. Глянем и скажем: "И это...". А хорошо это или плохо — неважно. Главное, что это... А что это, и, тем более, что это значит — дело десятое (если не одиннадцатое-двенадцатое). Оно — тринадцатое: чертовски божественное. И сканер нашего сознания должен работать не в режиме Редактор (чтобы все исправить), а в режиме чёрте-чего. Чтобы сразу и вдруг: звукобуквовид. Без пауз... Калячно-малячно. Первоопечатно.
Первотворяще!?
Кажется, не совсем перво-... Но об этом в другой раз. А пока....
* * *
Чёрт и Ягуар Гончаровой, сложившись, пресуществились в чорта Розановой, а текст (звукобуквовид) расшатан, деконструирован — исшёл (или на пути к тому) в литеры, ошметки литер, уже не звучащие обломки и обрезки кириллической азбуки, но согретые трепетным — одиноким — неумёхой-бумагомаракой, но старательным, как первоклашка какой. Звуколитеральная Вселенная разрушена; но, чая собраться, готова вновь начаться. Но только с конца. С Kóнца... Зато явлен ее творец-демиург. Четырехипостасный чёрт Розановой. От Бога. Божественный чёрт — "прекрасный, чудный чорт в цвету". Не мандельштамовский ли?..
Одинокий Мастер. Человеческий зверек новшеств игры.
И вновь: "Печаль игры как смерть сильна". Восстановим контекст:
тут под давленьем двух мiров
как в пыль не обратиться
как сохранить свой взгляд суров
где тихо вьется небылица
Мир с начала и мир с конца, сойдясь, превратили в пылинку футуриста-Чертёныха. Но здесь же и начинается творческая — смертная — игра навылет в чаянии соединить эти два смертоносных мира в воздушный шарик, который "виётся небылицею". Тихо. Светло. Печально...
Едва теплящаяся жизнь наперекор сильной смерти. И то, что еле-еле и едва-едва, выигрывает. Выигрывает маленький футуристический человечек, с виду исполненный гордыни, а с изнанки — с одинокой слезой и разбитым сердцем. Без этой щемящей ноты — тихой и трепетной — русский футуризм не был бы услышан.
Только такой человечек-зверек мог повелевать мирообразующими стихиями. Сам же — по-над, под-на... Юный старичок и древнее море.
И, как повелось, — параллельный сему текст. Мой. Стихотворный.
ПО-НАД ВОДОЮ
Вода поддакивала "Да"
Моей походке.
И показалось мне тогда —
Плыву, как в лодке.
Или — как пóсуху сквозь тьму,
Поверх пучины, —
Лишь потому, что есть тому
Свои причины.
Так получилось: что почём
Узнав однажды,
Сам из себя я сделал чёлн —
Простой, бумажный...
И стал бумажным кораблём -
Без мачт и вёсел...
По воле волн — не напролом,
А просто весел,
Скользя по выгнутой Луне,
Как Дух, свободен,
Не глубине, а вышине
Я стал угоден.
Ночную глубь собой не злил
И, безбагажный,
По-над водою я сквозил —
Насквозь бумажный.
И потому воды струи
Не тяжелили
Ещё не взмокшие мои
Ещё не крылья,
Но и уже не плавники...
Вслед за судьбою
Несла меня вода реки
По-над собою.
Вверху — мечта, внизу — беда...
Моя подруга
Вода поддакивала "Да" —
Легко, упруго.