Журнал "Нева", 2001, №8, стр. 230-234.


Ушел из жизни неутомимый собиратель и исследователь русского фольклора Владимир Соломонович Бахтин, человек доброй души и умного сердца. По поводу книги В. Бахтина «Фольклор ГУЛАГА», изданной им совместно с Б. Путиловым, «Нева» в сбоем недавнем, июньском, номере выступила со статьей «Амнистированные в бане», а в февральской книжке журнала опубликована статья самого В. Бахтина, фольклориста и писателя, постоянного на протяжении многих лет автора «Невы» и ее «Седьмой тетради», посвященная творчеству создателя песни «Бублики», сделавшейся народной, — «Известный и неизвестный Яков Ядов». Эту статью В. Бахтин прочитал, а июньскую, увы, уже не смог — скрутила роковая болезнь. И, как сказал в траурной речи Борис Никольский, с пожаром в Доме писателя развалился Союз писателей, с кончиной Бахтина — отлетела душа этого Союза.

И это правда. Ниже публикуется интервью В. С. Бахтина, которое он дал в свое время петербургскому журналисту В. Желтову.


Владимир Желтов

«В АТМОСФЕРЕ НАРОДНОГО ТВОРЧЕСТВА...»

Со школьной скамьи накрепко засело в голове: фольклор — это устное народное творчество. И потому во времена всеобщей грамотности, казалось, под понятие «фольклора» подпадают лишь «преданья старины глубокой».

После появились сомнения: а во всех ли случаях верна хрестоматийная формулировка? Всегда ли под «народным» следует понимать коллективное творчество? Насколько обязательно применимо к фольклору требование его устной передачи? Не заканчивается ли в таком случае песенный, скажем, фольклор расхожей фразой: «Спиши слова»? И почему, собственно говоря, фольклор должен был прекратить свое существование?

Многие годы я занимался неосознанным собирательством современного фольклора, того, что обволакивал меня со всех сторон, руководствуясь при этом только одним: словесный золотник, который, как известно, мал, да дорог, не должен исчезнуть бесследно!

Представился случай, и все свои накопления я передал в «надежные руки» — видному отечественному фольклористу Владимиру Бахтину.

Таким образом я оказался одним из его добровольных помощников, коим, как оказалось, нет числа...

— Владимир Соломонович, что такое фольклор — в вашем понимании?

— Издавна принято считать, что фольклор — некое «безымянное» творчество народа. Так можно говорить только о его самых древних формах. Вроде трудовых песен: «раз-два — взяли, раз-два — дружно!..» Или о хороводных песнях — произведениях, так сказать, цепного характера, когда к одной строке, к одной строфе добавляется еще что-то. Но, простите, может ли песня с законченным содержанием не иметь автора? В любом случае она по происхождению чье-то индивидуальное творение. Другое дело, что потом песня может шлифоваться, может переделываться, у нее могут появляться новые, но тоже кем-то созданные авторские варианты.

Фольклор начинается тогда, когда произведение — песня ли, поговорка ли, анекдот ли — получает хождение в народе, становится как бы своим в определенной среде. Оно может стать явлением общенационального значения. Возьмем несколько неожиданный пример — блатную песню «Мурка». Думаю, от западных границ страны и до Тихого океана «Мурку» слышали все. Хотя, мне кажется, я уже знаю имя ее автора.

Некоторые виды фольклора могут иметь «узкую специализацию», жить в определенной среде — студенческой, туристской, уголовной, и даже в любом коллективе живут свои поговорки, байки.

Старый фольклор имеет устойчивую национальную форму, отличную от литературной. Это вызвано тем, что он распространялся устно. Для облегчения запоминания в нем присутствует большое количество повторов, Ученые подсчитали: в былинах 20% текста запоминать не нужно, в песнях — до 80%. Постоянные эпитеты, постоянная система сравнений. Девица или девка — какая? Красная. Молодец? Добрый. «Конь бежит — земля дрожит».

Когда говорят о русском фольклоре, имеется в виду именно такой. И потому на протяжении последних ста лет не прекращаются дискуссии: умер фольклор или не умер? Опубликовали сборник былин Кирши Данилова XVIII века и решили: все, это последние жалкие остатки некогда великой старины! Но после еще были огромные сборники былин Гифердинга — несколько сот текстов! Былины Рыбникова и — уже в ХХ веке — Маркова, Григорьева.

Отдавая дань традиции, нельзя все же соглашаться с теми учеными, которые считают, что фольклор существует только в национальных формах, с постоянными эпитетами, формулами, приемами, единоначатием. Все новые явления ими отрицались, принимались за порчу. Появился «жестокий романс», «кабацкая поэзия» — послышались призывы: не записывайте! Более того. Советские ученые вообще предлагали бороться с подобного рода творчеством.

Появилась частушка — ее объявили искажением народной песни. Да, поначалу частушка и в самом деле была несовершенной. Но за очень короткое время, пройдя через тысячи, сотни тысяч уст, она отшлифовалась. Теперь частушками восхищаются: «Какая форма отточенная! Какая рифма блестящая!..»

Прав был Николай Берг, утверждавший: нельзя говорить, что фольклор возник для того, чтобы умереть в наши дни! Были и другие здравые голоса.

Только недавно создана первая научная работа, вышла книжка по городскому романсу. А ведь это фольклор чистой воды!

Одной из главных своих задач я считаю собирание и изучение современного фольклора в его неканонических формах. Во всех его проявлениях. Не берусь здесь перечислять все существующие жанры. Это и выкрики футбольных болельщиков. Призыв «Судью на мыло!» стал нашим национальным достоянием. Или, скажем, приговоры при игре в карты. «Козыри — свежи, дураки — те же!» — самый примитивный, широко известный. А ведь их великое множество! Это тоже целый мир.

А фольклор интеллигенции, характеризующий эпоху! «Идут года, сменяются генсеки — сказал интеллигент на лесосеке». Или: «Лаврентии Палыч Берия не оправдал доверия...»

Обо всем этом как о явлениях фольклора не было ни строчки. И я горжусь, что во многих случаях сделал первые публикации. И не обязательно речь должна идти о современном народном фольклоре. Огромный, не замеченный наукой пласт подлинного крестьянского и городского фольклора — репертуар русского застолья: тосты, шутки. А торговые выкрики, а приговорки под колокольный звон, например.

Я также считаю, что за последние два века утвердился письменный фольклор. Своими корнями он восходит к XIII — ХIV векам, когда безымянный наш предок в Новгороде процарапал на бересте: «Невежа писал, недоумок показал, а кто это читал...» Подобные шутки известны и нынешним школярам: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».

Когда бумага вошла в широкий обиход, появились зачины писем: «Добрый день, а может, вечер, в зависимости от того, когда получите письмо. Кланяюсь вам от бела лица до сырой земли...» Появились специальные стихи для писем. Концовка письма тоже во многих случаях известна, она стала формульной: Жду ответа, как соловей лета». Затем стали делать надписи на конвертах: «Лети с приветом, вернись с ответом!», «Шире шаг, почтальон!».

Еще один вид письменного фольклора — альбомы русских барышень. Помните альбом Татьяны Лариной из пушкинского «Евгения Онегина»? «Кто любит более меня, пусть пишет далее меня». Возьмите альбом современной девушки, и вы в нем найдете не только эти строки. Но и альбомные стихи, и стихи для писем, и многое другое, перекочевавшее к нам из альбомов наших бабушек и прабабушек. Среди кладбищенских надгробных эпитафий много традиционных:

Прохожий, стой
И не топчи мой прах,
Я дома -
Ты еще в гостях.

Я на два века вглубь проследил их происхождение, знаю авторов этого и нескольких других текстов. Но они уже настолько вошли в обиход, что народ считает их своими.

Все это живет, живет в нашем сознании и делает нас людьми определенной культуры.

— Владимир Соломонович, для Вас лично с чего начался фольклор?

— С мамы. А у мамы — с ее мамы. Бабушка жила в Новгороде, она играла в любительских спектаклях в пьесах Островского. Для этого ей, петербургской немке, нужно было в совершенстве владеть коренным русским языком. Через маму любовь к родной речи привилась мне.

Я очень рано стал заниматься фольклором. Поступив в ЛГУ, сразу записался в семинар фольклора, а по окончании первого курса, в 1946 году, отправился в свою первую экспедицию.

— Вы сразу поняли, что фольклор — это Ваша судьба, или были другие варианты?

— Конечно, были. Мне хотелось самому творить. Написал повесть, опубликовал стихи. Но мое студенчество совпало по времени с печально известными постановлениями по Ахматовой и Зощенко, с присуждением Сталинских премий «Кавалеру Золотой Звезды» Семену Бабаевскому, причем каждой отдельно взятой части.

Сохранилось письмо моей будущей жене Гале Кузнецовой, где я с юношеским максимализмом, но откровенно заявляю: «Там, где есть место Бабаевскому, нет места мне!» Я сознательно забросил сочинительство, Если это и не было протестом, то скрытой формой несогласия с тем, что творилось в литературе, в стране, было точно. Подобным образом поступали многие: литераторы, филологи. Одни находили себя в сочинительстве сказок, другие в переводах, третьи, как Дмитрий Сергеевич Лихачев, в древнерусской литературе.

И я занялся фольклором, к которому духовно тяготел. Сказалось и влияние учителей — Азадовского, Проппа… Каждый человек должен делать то, что ему нравится. Тогда он достигнет каких-то результатов.

За время войны мы, будущие студенты-филологи, выстрадали свою любовь к литературе, право служить ей. Университетский курс подобрался у нас сильный, яркий, талантливый. Юрии Лотман не нуждается в представлении. Член-корр Лев Дмитриев, профессора Женя Маймин и Женя Колмановский. Половина курса стала профессорами!

— Тогда уж, забегая вперед, скажите и о своих учениках.

— Получилось так, что фольклор я не преподавал, прямых учеников в этом направлении у меня нет. Есть друзья, коллеги и единомышленники.

Я долго работал в Союзе писателей, занимался творческой молодежью и потому моих учеников больше среди прозаиков и поэтов. У меня несколько лет занимался Михаил Чулаки. Председатель Союза писателей Карелии Олег Мишин — мой ученик, Женя Любин, живущий нынче в Нью-Йорке, — тоже. Олег Григорьев. Сейчас опубликованы его письма ко мне из колонии, я его оттуда вызволял. Вообще-то, у меня много стихов и рисунков Олега, нужно опубликовать.

Я помогал, чем мог, Глебу Горбовскому, Александру Кушнеру, Виктору Сосноре. Всех не перечислить, кто занимался в руководимых мною литературных объединениях.

Меня выгнали с работы за подписанную в защиту Иосифа Бродского телеграмму. Через пять лет Даниил Гранин потихоньку вернул меня в Союз, но к молодым литераторам меня больше не подпускали, видно, было такое указание.

— Расскажите, пожалуйста, об этой, менее известной, стороне Вашей деятельности.

— В свое время я занимался историей ленинградской писательской организации, когда делал библиографическую книгу «Писатели Ленинграда» и у меня скопился большой архив. Свои архивы мне передали Слонимские и Рахмановы. Я переписывался с Исаковским. Теперь все это постепенно публикую. Михаила Исаковского издал академически в Большой серии «Библиотеки поэта». Две книжечки о творчестве Александра Прокофьева написал. Издал сборник статей о Добычине, подготовил полное собрание его сочинений и писем. Пришла пора воспоминаний — о Лотмане, об Азадовском написал.

Все почему-то считают меня исключительно фольклористом, а у меня и по литературоведению сделано кое-что.

— Владимир Соломонович, когда Вы сделали свою первую фольклорную запись и что она собой представляла?

— Частушки. От одной зенитчицы, еще на фронте, в 44 году. На Псковщине. Года через три, направляясь в фольклорную экспедицию в Старую Руссу, я случайно встретился с этой девушкой на вокзале.

— Чем занимаешься? — спрашивает. То есть кем работаешь.

— Помнишь, ты частушки пела, а я записывал?

— Так этими глупостями и занимаешься? — удивилась.

— Какие-то предварительные итоги Вам бы не хотелось подвести? Есть что поставить себе в заслугу и, наоборот, пожалеть о несделанном?

— У меня по фольклору издано около двадцати книг. Это немало. Конечно, я сказал что-то новое, в первую очередь о неканонических формах. В ближайших планах — «Происхождение песни» и «Русское застолье». Много хотелось бы сказать, и, главное, есть что сказать.

Моя беда, я считаю, в том, что я всегда торопился. Начиная с первых экспедиций, заботился главным образом об одном: собрать, собрать, собрать как можно больше! Я мало занимался теорией. Теоретических работ у меня меньше, чем могло бы быть.

— Какова география Ваших экспедиций?

— Каждому фольклористу хочется найти место, где старина не особо потревожена. Большинство из них устремляется на Север, на Дальний Восток — подальше от столиц. Не учитывают они того, что у советской власти была странная привычка — все перемешивать. И на окраинах страны, там, где лагеря, ссыльнопоселенцы, где «великие стройки», народ оказался более перемешанным, чем в той же Ленинградской области. И потом: ученые «прошлись» по задворкам еще до 1917 года.

Свою первую поездку я совершил в Псковскую область, в Пыталовский район. Он двадцать лет принадлежал буржуазной Эстонии.

Я со временем, поколесив по стране, сделал вывод: в иноязычном окружении фольклор сохраняется гораздо лучше. И стал искать такие места. Был у старообрядцев в Туве, в Польше, в Болгарии, в Румынии, в Монголии. На шесть солидных томов материала набрал, Не знаю, все ли будет опубликовано при моей жизни. Собирался посетить русские деревни в Америке, да старообрядцы из Америки сами к нам пожаловали. Они у меня дома пели — я несколько кассет записал, кое-какие записи они мне подарили.

Знаю еще русские поселения в Австралии и Новой Зеландии, но они для меня, по всей видимости, уже недостижимы.

Существует такое понятие: плотность фольклора, то есть знание фольклорных текстов, скажем, на сто опрошенных человек. В нашей стране за последние годы плотность резко разрядилась. А там она намного выше. Там каждый может что-то спеть, знает духовные, свадебные, обрядовые и святочные песни, игры. Это по части архаичного фольклора.

Я издал четыре книги фольклора Ленинградской области. Для этого мне понадобилось 40 лет. А в начале века фольклористу хватило бы и сорока дней.

В 1947 году мы с Дмитрием Молдавским поставили перед собой задачу: зафиксировать весь фольклорный репертуар одной деревни, Выбрали, как нам казалось, самую глухую — Заозерье Белебелковского района Новгородской области. Ходили из дома в дом и сплошь делали записи.

Через 18 лет, в 1965 году, издательство «Наука» подготовило к печати нашу книгу «Господин леший, господин барин и мы с мужиком». Я взял корректуру и поехал в то самое Заозерье. Мало кто что помнил уже из записанного нами!

— Какая из поездок больше всего запомнилась и чем?

— Трудно сказать. Интересны и по-своему необычны все.

Во время первого моего пребывания в Польше настоятельница одного из старообрядческих монастырей пела мне не по нотам — по крюкам! Я слушал ее и пощипывал себя — не сон ли это?

На Новгородчине в середине 60-х общался с последним русским скоморохом. Трохой Любитовским, Из деревни Любитово, значит. Он из погорельцев, родители у него умерли рано. Всю свою сознательную жизнь ходил Троха по деревням, останавливаясь в каждой на день-два. У него выработался маршрут — круг километров 30. В сознании местных жителей он определился как забавник и балагур. Скоморохом он может быть назван и по репертуару, и по манере исполнения, и по образу жизни: песни, байки, сказки его кормили.

И если в округе многое уже подзабылось, то от Трохи можно еще было записать: он вобрал в себя, аккумулировал все, что знала округа прежде.

Вскоре Троха — Трофим Ефимов — умер. Я про него многим друзьям писателям рассказывал. О нем Радий Погодин написал, а Виктор Лихоносов сделал его героем лирико-фиолософской повести, где есть такие слова: «А песен потерянных не вернуть!..»

— Владимир Соломонович, как бы считаете, на «фольклорной карте» России есть еще «белые пятна»?

— В соседнюю квартиру зайдите, и там будет «белое пятно». Не обязательно далеко ехать. Интересные открытия настоящий исследователь может сделать и рядом с домом. Тем более что творческий процесс в огромной мастерской, называемой Россией, не прекращался и не прекратится, Так что фольклористы без хлеба не останутся.





Владимир Бахтин