 |
ЗАКИНУТ, ЗАБРОШЕН Я В СЕВЕРНЫЙ КРАЙ...
Закинут, заброшен я в Северный край,
Лишен драгоценной свободы.
И вот протекает вся молодость моя,
Пройдут самы лучшие годы.
Товарищи-друзья раскулачили меня,
Во что ж вы меня превратили?
Богатство мое все пошло ни во что,
На север меня проводили.
И вот я впоследствии на севере живу,
Никто на свиданье не ходит,
В неволе сижу и на волю гляжу,
А сердце так жаждет свободы.
Однажды толпа любопытных людей
Смотрела с каким-то надзором,
Как будто для них я разбойником был,
Разбойником, тигром и вором.
Товарищи-друзья, вы не смейтесь надо мной,
Быть может, и с вами случится:
Сегодня - герой, а назавтра с семьей,
Быть может, придется проститься.
Записана М. А. Лобановым в 1992 г. в Ленинграде от Ефросиньи Александровны, в девичестве Дунаевой, род. в 1918 г. в деревне Явзоры Сурской волости в Пинежье; песню слышала в родной деревне от раскулаченных из Саратовской губернии в 1930-31 гг.
Песню пели раскулаченные из Саратовской губернии, направленные в 1930 году на лесоповалы на реку Пинегу в порядке административной высылки. Наверняка это переделка старой каторжной или тюремной песни. Мелодия утрачена: женщина, от которой песня была записана, пела ее на мотив "Там вдали, за рекой", но не была уверена, что это верная мелодия. Однако, этот мотив вполне возможен: песня "Там, вдали за рекой" поется на мотив, который ранее был использован в каторжной песне "Лишь только в Сибири займется заря".
Кампания по массовой высылке "кулаков" - ее первая волна - началась зимой 1929-30 гг. (называют февраль 1930 года). В основном первую волну ссылали в Северный край и Казахстан. Северный край находился на территории современных Вологодской и Архангельской областей и Республики Коми. Подробнее о песне см. статью Михаила Лобанова "Песня раскулаченных" (ниже).
Михаил Лобанов
ПЕСНЯ РАСКУЛАЧЕННЫХ
Фольклор ГУЛАГА. Сост. В. С. Бахтин и Б. Н. Путилов Редактор В. Ф. Лурье. ISBN 5-900310-02-7, Санкт-Петербург - Москва. 1994.
Насильственная коллективизация, оборвавшая в северной тайге и в среднеазиатских степях миллионы жизней, оставила кровоточащий след в памяти крестьян - и жертв ее, и свидетелей. Восприятие раскулачивания как извечного "за что?", как ужасающей несправедливости, ни объяснить, ни понять которой невозможно, пронизывает воспоминания, рассказы, сводящиеся, в общем, к одной и той же схеме: "жили в нашем селе крепкие, зажиточные хозяева, трудились от зари до зари, потому хорошо жили - а попали под раскулачку и высылку". Деревенские жители настороженно относились к попыткам фольклористов записать подобные рассказы. Да и обязательное для фольклористической документации требование указывать при записи имя информатора здесь лишь мешает.
Но устные рассказы, в конце концов, связаны с индивидуальным жизненным опытом рассказчика и его оценкой событий. Передача же фольклорных произведений о раскулачивании, имеющих закрепленный текст (песни, частушки), обычно расценивалась в том же ряду, что и распространение политических анекдотов. Поэтому мы только сейчас узнаем песни, которые раскулаченные крестьяне слагали о себе. И записи их величайшая редкость.
Сказанное в полной мере относится и к впервые публикуемой здесь песне "Закинут, заброшен я в Северный край", петой раскулаченными крестьянами из Саратовской губернии, попавшими в административную высылку на реку Пинегу. Песню эту сообщила мне летом 1992 года уроженка Сурской волости Ефросинья Александровна, происходящая из старинного пинежского рода Дунаевых. Я не случайно упоминаю именно девичью ее фамилию, так как те, кому знакомы, например, "Песни Пинежья" Е.В.Гиппиуса и З.В.Эвальд и другие фольклорные издания, не раз встречали Дунаевых в списках исполнителей, от кого записывались старинные местные напевы.
Ефросинья Александровна родилась в 1918 году, а в 1931 году навсегда уехала из родной деревни Явзоры, училась, получила профессию связистки, работала в Северодвинске, а после войны - в Ленинграде, где и живет по сей день. Как-то Е.А. поинтересовалась моей работой. Выяснилось, что я бывал в фольклорных экспедициях поблизости от ее родных мест. И тут она, сказав, что помнит многое из певшегося в ее детстве в Явзоре, сразу же, в качестве первого примера, сообщила мне ту самую песню, о которой и пойдет речь.
Закинут, заброшен я в Северный край,
Лишен драгоценной свободы.
И вот протекает вся молодость моя,
Пройдут самы лучшие годы.
Товарищи-друзья раскулачили меня,
Во что ж вы меня превратили?
Богатство мое все пошло ни во что,
На север меня проводили.
И вот я впоследствии на севере живу,
Никто на свиданье не ходит,
В неволе сижу и на волю гляжу,
А сердце так жаждет свободы.
Однажды толпа любопытных людей
Смотрела с каким-то надзором,
Как будто для них я разбойником был,
Разбойником, тигром и вором.
Товарищи-друзья, вы не смейтесь надо мной,
Быть может, и с вами случится:
Сегодня - герой, а назавтра с семьей,
Быть может, придется проститься.
Логически текст вполне завершен. Было ли что-нибудь еще в этой песне, Е.А. не знает - только так она всегда и пела. Диктуя, Ефросинья Александровна, много лет работавшая в проектном институте и не употреблявшая диалектизмов в своей повседневной "ленинградской" речи, не снимала речевых оборотов деревенской традиции: "самы лучшие годы", "смотрела с каким-то надзором" Сохранила она также и характерные амплификации стиха, как нередко распевались романсы и городские песни в крестьянской среде:
И вот так протекает вся молодость моя ...
Товарищи-друзья, раскулачили меня...
Исполнить песню с напевом Е.А. отказалась, сославшись на болезнь сердца. Но, видимо, мелодию она помнила хуже, чем слова, чеканно ею изложенные. Без большой уверенности, что вспомнила нужный напев, она спела с этими словами фрагмент мелодии, известной по песне гражданской войны "Там, вдали за рекой". Не очень ясно, как поведет себя такой напев в строках с амплифицированным (растянутым) стихом [1], но то, что этот напев возник раньше, чем слова "Закинут, заброшен я в Северный край", бесспорно. Стало быть, последние вполне могли быть сложенными на пропетую Е.А. мелодию.
Причиной создания песни "Закинут, заброшен я в Северный край" послужили конкретные события. Но трудно сказать с твердой уверенностью, полностью ли оригинален этот текст. В третьей и четвертой строфах говорится о тюремном заключении - но ведь люди, привезенные на Пинегу из Саратовской губернии, попали не в тюрьму, а в административную высылку. Вполне возможно, что какая-нибудь более старая тюремная песня оказалась частично включенной в публикуемую песню. Но пока текстуальные заимствования не отыскались. Е. А. не помнила, когда она усвоила песню "Закинут, заброшен я в Северный край", считая, что тогда ей было 11 или 12 лет. Попробуем по данным местных газет установить это время более точно.
В конце 1920-х годов в Северном крае (он включал теперешние Вологодскую, Архангельскую и Коми территории) была развернута добыча леса на экспорт. Река Пинега стала одним из районов интенсивной вырубки и хищнического молевого сплава. В зимнее время, когда лес рубится и окоряется, крестьяне могли бы иметь дополнительный приработок. Но тем, у кого хозяйство было крепкое, редко был нужен этот тяжелый приработок. Местных жителей оказалось совершенно недостаточно для лесозаготовок в планируемых масштабах. Это стало причиной принудительной загонки крестьян Северного края на лесозаготовки под маркой классовой борьбы с кулачеством. Сетуя на недостаток завербованной рабочей силы, газета "Северная коммуна" (N 2 от 11. 01. 1930 г.) писала: "Кулак должен быть привлечен на лесозаготовки и получить индивидуальное задание (т. е. особое в сравнении с заданием не-кулаков - видимо, более трудное и объемное - М.Л.). Всякая агитация с его стороны, скрытая или открытая, не может быть оставлена без последствий".
Любое недовольство порядками рассматривалось как "кулацкая агитация", всему придавалось классово-политическое значение. Так, один из рабочих Соялского лесоучастка (тоже на Пинеге) получил пять лет лишения свободы за то, что "открыто агитировал за повышение расценок и норм пайка, влиял на лесоруба, принуждал половину задания не выполнять" ("Северная коммуна" N 6 от 27. 01. 1930 г.) Как рабочая сила впервые опробовались тогда на лесоповале и женщины. "Женщины" - так писали газеты, а частушки тех лет говорили иное:
1. Надоела пятилетка,
Надоел "Северолес",
От веселые гуляночки
Угнали девок в лес.
2. Угонили нас в деляночку
Шестнадцати годков.
Мы какие лесорубы? –
Не видали топоров. [2]
В 1928 году предлагались еще достаточно мягкие меры для обеспечения лесхозов работниками. Тогда краевым переселенческим комитетом "проводилась работа по выявлению и подготовке колонизационного фонда в Кулийском, Пинежском районах" ("Северная деревня" N 12 от 13. 12. 1929 г.), включавшая раскорчевку, осушку участков для лесных поселков и проведение дорог. Рассчитывали на колонистов из густонаселенных мест Северного края. Но "промышленная колонизация", как ее именовали, в этих районах провалилась, что констатировала газета "Пинежский лесоруб" (N 31 от 25. 03. 1930 г.), а объем добычи леса составил всего лишь 12% от намеченного. И тогда, после печально известного постановления ЦИК СССР (февраль 1930 г.), разрешающего крайние меры в борьбе с кулаками, вплоть до полной конфискации имущества и выселения из "отдельных районов" (подписано М.Калининым, А.Рыковым и А.Енукидзе), на лесозаготовках Пинежского района появились административно высланные.
Ефросинья Александровна вспоминала, как в октябре или в ноябре какой-то осени, когда уже начал нападывать снежок, к Явзоре подошла баржа, на которой прибыли люди из-под Саратова. Их увезли в лес, где они начали строить бараки, ставить свой поселок. Это и была осень 1930 года - ведь на следующий год Е.А. уже не было в Явзоре. Таким образом, еще до Беломора на Севере были опробованы методы обеспечения кадрами "великих строек коммунизма" с помощью репрессий. И потому судьбы не заключенных в лагеря, а "всего лишь" административно высланных органично включаются в тему ГУЛАГа. Начинался ГУЛАГ с крестьянства, хотя, конечно, такие специфические особенности его, как совместное содержание уголовников и политических заключенных и выросшая на этом смешении лагерная культура, в условиях административной высылки раскулаченных вряд ли могли возникнуть.
Какие отношения рекомендовалось поддерживать пинежанам со ссыльными? Надо сказать, что жизнь административно высланных практически была закрытой темой для печати сталинских лет. И все-таки единичные материалы такого рода обнаруживаются в периодике тридцатых годов - разумеется, в официозной трактовке. Один материал, проскользнувший в районной газете, хотелось бы привести, поскольку за его грубо агитационными строками просвечивает реальное положение сосланных на Пинегу. Статья эта, называющаяся "Воспитаем непримиримую ненависть к классовым врагам", рекомендует: "Смотрите в оба глаза за чуждым элементом. По всему бассейну Северной Двины и реки Пинеги имеются административно-высланные. Это требует от каждого трудящегося, каждого окорщика и сплавщика настороженной классовой чуткости. Надо зорко следить за действиями высланных, не допускать вредительства, поджогов <...> Надо вести разъяснение среди населения, что эти люди классовые враги. Хотя экономически они теперь ничего и не представляют, но могут вести и ведут агитацию среди населения, выставляя себя "невинными и страдальцами". <...> Воспитывая непримиримую ненависть в трудящихся нашего края к классовому врагу, зорко в оба глаза следя за ним, заставим его работать. Между административно-высланным и честными тружениками должна быть резкая грань. А вот в д. Березнике, Усть-Пинеге находятся подпевалы классовых врагов, которые считают, что "не все ли равно ссыльный или простой рабочий". Таких "голубчиков" надо немедленно гнать из аппаратов леспромхозов. Это агенты классового врага" ("Пинежский сплавщик" N 38 от 16. 08. 1930 г.).
Даже столь суровая статья не может скрыть того, что отношения между местными, так же пережившими борьбу с классовым врагом в своей среде, и ссыльными не были непримиримыми. Как рассказывает Е. А., в семье ее родителей часто бывала Катя, девушка из административно высланных. Она ходила в Явзору и другие деревни менять вещи на продукты и останавливалась ночевать в доме Дунаевых. Мать Е.А. любила эту красивую, культурную девушку и хотя бы теплым приемом в своем доме пыталась облегчить ее участь. Именно Катя и пела в доме Дунаевых песню "Закинут, заброшен я в Северный край". "Помню только слова этой песни, - говорит Е.А., - и ее (Кати - М.Л.) глаза, как она выглядела". Песня и взгляд поющей девушки, выражение ее лица навсегда остались в памяти подростка-пинежанки.
Почему Е.А. вспомнила первой именно эту песню в ответ на мою просьбу сообщить деревенские песни Явзоры? Я ожидал услышать в ответ что-то из традиционного крестьянского репертуара, но только не песню раскулаченных.
Будучи по типу индивидуально-авторской, песня "Закинут, заброшен..." оказалась близка устному творчеству северного крестьянства тех лет, если иметь в виду продуктивные факты фольклора (т. е. вновь возникшие сюжеты и тексты, связанные по содержанию с послереволюционной действительностью), а не репродуктивные (т. е. бытование традиционных крестьянских песен, сказок, былин, что велось в пинежской деревне издревле и дожило до нашего времени). Данные о продуктивных фактах фольклора крайне скудны. Но все, что в них воспринимается как подлинное крестьянское творчество, а не нечто, спущенное сверху, то защищает до-коллективизационный уклад деревни, оказываясь тем самым "кулацкой агитацией".
В начале 1930-х годов подлинно народное новотворчество было в Северном крае так действенно, что власти и печать не могли его замолчать, и оно попадает на страницы местных газет. И так же, как о языческих обычаях древности возможно узнать лишь из церковных обличений, так и о фольклорных новообразованиях можно узнать из обличений газетных. Например, официоз борется с вредными слухами: "Сельхозкоммуна в деревне Уйта Павлино-Виноградовского района построила новый скотный двор <...> Метровый слой снега обвалил крышу. Крыша упала. Моментально весь район был охвачен разговорами <...> Обвал все и всюду объясняли одним:
- Летел черт. Ногой задел и обвалил крышу коммунского скотного двора. На крыше оставил сапог величиной в полтора метра" ("Северная коммуна" N 10 от 26. 02. 1930 г.)
Народ дает сверхестественную трактовку событиям, которым местная власть, если бы оказалась поретивее, могла бы найти политическое объяснение: вредительство кулаков, на которых тогда ложилась ответственность за любое противозаконное действие, будь то убийство, пьянка, причинение материального ущерба и др. Пусть и не преднамеренно, но фольклорная традиция, фокусируя внимание на сверхестественном, здесь защищала любого, кто мог безвинно пострадать.
В том же номере газеты приводится и такое: "Через Чарострово (того же Павлино-Виноградовского района, - М.Л.) на лошади ехало три северолесовских работника. Вскоре встретили гроб. Объехали. Встречают старуху. И старуху объехали. Тогда впереди себя три северолесовских работника увидали старика. Старик и говорит:
- Мешок - это война колхозникам. Гроб - смерть колхозам, а старуха - Мать Пресвятая Богородица".
О направленности текста здесь уже говорить не приходится. Статья, где все это опубликовано, называется "Разбивайте последнюю кулацкую ставку". Последней ставкой была, стало быть, традиционная духовная культура и устное творчество как составная ее часть [3].
В систему защиты изживаемого уклада входила и песня "Закинут, заброшен я в Северный край". И поэтому она была воспринята Ефросиньей Александровной как пример традиционного фольклора, составив, видимо, чрезвычайно острое и сильное впечатление для 12-летней девочки, посещающей советскую школу, но воспитанной домом или деревенским общением в сочувствии к насильно разрушаемой крепкой крестьянской жизни.
Примечания
1. Е. В. Гиппиус, наблюдавший жизнь песенной лирики на Пинеге в 1920-е годы, обратил внимание на то, что в мелодике городской песни, усвоенной в крестьянском быту, "сплошная откристаллизованная линия вдруг теряет свою монолитность. Отдельные точки этой линии начинают набухать <...> образуя целый ряд узловых центров различной значимости" (Гиппиус Е.В. Культура протяжной песни на Пинеге. Крестьянское искусство СССР. Л. 1928. Т. 2. Искусство Севера. С. 98-99.) Не имеет ли этот мелодический процесс "набухания точек" соответствий в амплифицированном стихе?
2. Материалы по частушке любезно предоставила для настоящей статьи З. И. Власова.
3. Ср. из безбожного журнала, которые тоже - замечательный источник сведений не только по насаждаемой советской культуре, но и по сопротивлению культуры традиционной. "<...> Сейчас очень модны всякого рода чудеса у поповской братии. За последнее время что-то богородицы и святые им много писать стали, или лично являться. Нам прислано из Самарского округа. Письмо это, как пишет товарищ, его переславший, зачитывалось попом в церкви в присутствии большого количества слушателей <...> "Было видение двум юношам, которые пасли скот (12 и 14 лет, ред.) На небе заметили розовое облако красноватого цвета <...> Потом три раза молния показалась. От этой молнии показался столб. От столба сделался крест, от креста отделился человек". Он "стоял в воздухе". На теле - раны. Вокруг него появилось много ангелов. Христос сказал: их прославит до 7 колена, неверующих погубит". - "Безбожник", 1930. N1. С. 7 М. Шеин. "По письмам верующих". "<...> В Великокняжеской станице Северного Кавказа кулаками распространялось "письмо Апостола Павла", в котором говорилось: "Коммунисты - бумажная беднота, не голосуйте за них. Выбирайте в советы честных, хороших хозяев, а не лодырей". - "Безбожник", 1931. N3. С. 6. "Вскроем вредительство кулацко-поповской своры". В. Мащенко. (О современных "святых письмах" см. Лурье В. "Святые письма" как факт народной культуры. Русская литература. 1993 г. N 1.) И, конечно, кроме устных рассказов и всевозможных "писем" и "посланий" в первую очередь новые явления общественного быта находили свое отражение в языке, и об этом мы тоже узнаем из своеобразного контекста научно-популярного очерка того времени: "...случаи сознательного искажения новых слов в языке классово-чуждых элементов послереволюционной деревни, как например: развалюция (вм. революция), шевяки (вм. большевики), сукомол (вм. комсомол), обдувальный налог (вм. индивидуальный) и пр. ...в данном случае явление пресловутой "народной этимологии" на самом деле оказывается явлением этимологии кулацкой, - контрреволюционной". П.Я.Черных. Русский язык в Сибири. Москва, Иркутск. 1934. С. 11. (Прим. ред.)
Михаил Александрович Лобанов – собиратель и исследователь русского фольклора, кандидат искусствоведения, сотрудник Российского института истории искусств Министерства культуры РФ и РАН (Санкт-Петербург). - прим. a-pesni.