Войцех Станиславский - Согласие и раздоры. Русская эмиграция на землях Второй Речи Посполитой. Статья вторая (2006)

Войцех Станиславский

"Новая Польша", 2006, №9(78), стр. 35-40.

В небольшом очерке нелегко как описать все обстоятельства, осложнявшие публичную деятельность русских эмигрантов во II Речи Посполитой, так и воздать справедливую дань всем их начинаниям, движениям и учреждения. Даже если некоторые из них и носили характер символический или компенсирующий отсутствие иных возможностей.

Говоря об этих трудностях, следовало бы начать с бесспорного, общего для всех изгнанников фактора: крайне ограниченных возможностей реального воздействия на положение в России, где царила коммунистическая диктатура. Этот фактор был общим для всей эмиграции, как и скудость материальных средств, а в большинстве случаев и не первостатейный профессиональный и общественный статус беженцев (другое дело, что особенно ощутимо это было для эмигрантов в такой истощенной военными действиями 1914-1920 гг. стране, как Польша).

Нас, однако, прежде всего интересуют трудности, выпавшие на долю эмигрантов на польских землях. Об одной из них, важнейшей, шла речь в первой части моего очерка - о принципиальной несовместимости целей подавляющего большинства русских эмигрантов, жаждавших реставрации России в ее довоенных границах, и польских государственных интересов. Эта несовместимость вылилась в запрещение деятельности большей части эмигрантских политических объединений. По сравнению с этим второстепенное - хотя и чрезвычайно важное с психологической точки зрения - значение имела недоброжелательность заметной части польского общества и его политических верхов. Все это ставило пришельцев перед выбором: заниматься самоцензурой или эмигрировать куда-нибудь дальше.

Нельзя обойти вниманием еще одну причину организационного бессилия русской эмиграции. Причина эта, по моему мнению, составляет серьезный аргумент в пользу изучения истории русской эмиграции в Центральной и Восточной Европе. До I Мировой войны на большей части территорий государств-лимитрофов русские были меньшинством в демографическом смысле, но меньшинством привилегированным (dominant minority). Более того, русское меньшинство было в значительной мере изолировано от окружающего его общества - и по причине образа жизни (например, войска, расквартированные в казармах), и зачастую из-за взаимных предубеждений и бытовых барьеров. Эти два фактора: как общественные и материальные привилегии, так и механизмы, препятствующие культурной ассимиляции русского меньшинства, - способствовали тому, что до 1914 г. среди местной русской интеллигенции не возникало потребности создавать типичные для национальных меньшинств общественные организации, выполняющие функции защиты и благотворительности и укрепляющие чувство национальной принадлежности. Не без некоторого упрощения можно сказать, что русские, населявшие земли западнее коренной России, оказались "не готовы стать меньшинством".

Прямым следствием такого положения вещей был, в числе прочих, тот факт, что на территориях бывшей Российской империи, естественно, не существовало ее дипломатических представительств - а такие представительства были надежной опорой для эмигрантов на Западе: от Белграда до Парижа и Сан-Франциско. Отсутствие учреждений подобного рода было одной из главных причин низкого организационного и интеллектуального уровня русской эмигрантской среды в Центральной и Восточной Европе, на территориях т.н. государств-лимитрофов. В отличие от русских колоний в Западной Европе эта среда была лишена материальной поддержки посольств и, что важнее, помощи чиновников, знающих местный язык, обычаи, юридическую систему, обладающих многолетними традициями дружеского сотрудничества с местными политическими верхами. Лишены были, наконец, в краю изгнания того государственного института, который - что было не без значения для самочувствия недавних беженцев - был бы ощутимым свидетельством авторитета и мощи былого государства.

Объективная малопривлекательность Польши как места изгнания в сочетании с субъективными предубеждениями эмигрантов породила явление, которое, по аналогии с понятием ядерной физики, можно назвать "феноменом свинцового плаща".

Из массы беженцев, прорывавшихся континентальным путем на запад, на территории Польши оставались, как правило, те, у кого уже не было средств ехать дальше, больные, изнуренные, лишенные надежды, что "за границей" благодаря способностям или связям их ожидает лучшее будущее.

Трудно говорить и о существовании широкой политической элиты. Мнение А. Вельмина, утверждающего, что большинство вообще не интересовалось политическими вопросами, принадлежало чаще всего к крайним монархистам или от разочарования ходом революции отвергало всякую республиканско-демократическую ориентацию¹, могло бы послужить эпиграфом к теме, кратко выражающим правду об эмигрантском обществе. Фрагментарные данные, касающиеся тиражей эмигрантской прессы, участия эмиграции в различных торжествах или ее чисто политической активности не оставляют сомнений: число заинтересованных политическими вопросами, но не склонных к личному участию, тех, кого можно назвать "болельщиками", ограничивалось несколькими сотнями, число активных действующих лиц политической сцены - несколькими десятками. В остальной среде преобладали крайне консервативные убеждения. Некоторые авторы высказывали их публично, большинство же скорее выражало своим поведением. Термин "крайний монархизм", употребленный Вельминым, не вполне точен: эмигранты, кажется, были привязаны не столько к самой форме государственного строя, сколько к "старой жизни", тосковали скорее по "ancien monde" [старому миру], чем по "ancien rdgime" [старому режиму].

Тем больше заслуживают признания усилия тех нескольких десятков организаторов, благодаря которым на землях II Речи Посполитой, несмотря на отсутствие благоприятных условий, на всех парах шла оживленная и разнообразная общественная и даже по видимости "политическая" жизнь. Упомянуть всех ее участников в этой статье не представляется возможным: наряду с характерными для лет гражданской войны попытками создания военных структур и дипломатических представительств, в течение всего межвоенного двадцатилетия действовали многочисленные эмигрантские образовательные учреждения, артистические труппы², книгоиздательства³ и религиозные общества. Известно о нескольких более или менее эфемерных артистических группах. Главная роль в деле интеграции эмигрантской общественности и определения ее политической позиции принадлежала трем объединениям: "Таверне поэтов" (ТП), "Литературному содружеству" (ЛС) и Союзу русских писателей и журналистов в Польше (СРПиЖ)⁴.

И, наконец, пресса, которая имела особое, невероятно важное значение в организации и политической жизни эмигрантов. По сравнению с ограниченной чисто политической деятельностью пресса создавала альтернативный и более эффективный механизм распространения идей и представлений о жизни эмигрантской среды. Эмигрантская печать, однако, не была единственным источником информации и представлений о текущей политике: эмигранты не раз обращались к советским, а также и к местным, польским средствам информации, довольно часто слушали, например, передачи советского радио из Москвы, а еще чаще - из Минска⁵. Но первостепенную роль, хотя бы ввиду ее доступности и цены, играла все же "своя", местная эмигрантская печать. Из всех эмигрантских - то есть тех, что прямо определяли себя пишущими для русской эмиграции, - изданий II Речи Посполитой выйти на общепольскую орбиту удалось лишь ежедневной газете "Свобода", начавшей выходить в 1920 г., а с ноября 1921 г. выходившей под заглавием "3a свободу!" (1920-1932), созданной группой "савинковцев". Ежедневная газета "Молва" (апр. 1932 - янв. 1934), хотя и была в определенном смысле продолжением газеты "3a свободу!", уже не считала себя исключительно "эмигрантской", а выходивший раз в две недели "Меч" (1934-1939) был довольно элитарен. Всем трем изданиям было свойственно постоянство - как в смысле состава редакции, так и своеобразного, царившего в этом кругу корпоративного духа.

Многие из этих начинаний привлекали эмигрантов как альтернатива чисто политической деятельности, сталкивавшейся с всевозможными препятствиями. Диспропорция между масштабами широкой, несмотря на отсутствие средств, "общественной" активности и активности политической лишний раз доказывает, насколько неприязненно воспринималась эта последняя. Как ни парадоксально, львиная доля идейной политической активности эмигрантов и связанных с ней дискуссий приходилась на формально аполитичные организации.

Размышляя о начинаниях и предприятиях русской эмиграции во II Речи Посполитой, в узком смысле политических, стоит обратить внимание на две характерные особенности: ограниченность форм действия и своеобразную "внегосударственность" большей их части.

Причинами этой ограниченности были, в частности, вышеупомянутая дезорганизация эмиграции и недоброжелательность польских властей к русским начинаниям, противоречащим государственным интересам Польши.

В результате беженцы были лишены возможности хоть как-то влиять на ход событий: не считая единичных отчаянных террористических актов (за которыми, подчеркнем, никогда не стояло никаких конкретных организаций или политических кругов), единственной формой воздействия на внешний мир оказывалась агитация. Пропаганда адресовалась соотечественникам как за рубежом (по техническим причинам была она весьма ограниченной), так и в Польше. Нередко, однако, эта деятельность замещалась мимикрией, эмигрантским "существованием ради существования". Основным средством влияния на окружение оставалось для изгнанников печатное слово. Становятся понятными и огромное значение, которое эмигранты придавали печати, и бурные эмоции, связанные с борьбой за высокие должности в редакциях⁶ и влияние на них, доходящие вплоть до обвинений в шпионаже - в этой среде считавшегося самым тяжким из всех возможных обвинений⁷. Эмиграция старалась воздействовать и на оставшихся в СССР. Сохранилась масса свидетельств об отчаянной решимости изгнанников повлиять на соотечественников с помощью печатного слова - свидетельств, вместе с тем о разительном, с сегодняшней точки зрения, несоответствии целей и используемых средств: молодые солидаристы раскладывали листовки в поездах, едущих в СССР, выпускали воздушные шары, пускали по течению Припяти бутылки с прокламациями, напечатанными на непромокаемой бумаге⁸, с удовлетворением отмечали, что через пограничную речку на советский берег удалось перебросить пачку листовок, которой утром уже там не было⁹. Подобная деятельность была все же малой толикой эмигрантской активности: "общественная жизнь" проходила в основном "по месту жительства", в кругу собратьев по изгнанию, где несоразмерно много места занимали споры, идейные разногласия и личные антипатии. Основной категорией политической активности эмигрантов было, однако, упрочение уже имеющихся идейных позиций, утверждение в них. Вышеупомянутый А.П. Вельмин, вспоминая деятельность варшавских сторонников "Крестьянской России", говорит, что группа собиралась в квартире А. Вакара и вела переписку.

Другая особенность политической жизни русской эмиграции этого периода - внегосударственный характер большей части ее начинаний. Впрочем, это не было только польской особенностью: русская эмиграция, особенно в межвоенный период, в значительной степени была феноменом трансграничным и негосударственным, можно сказать, общеевропейским.

Непрерывная миграция людей, текстов и идей между различными эмигрантскими центрами (или их "экспорт" на периферию эмиграции) была настолько интенсивной, что во многих случаях редакция, партия или конспиративная структура были связаны с государством только местонахождением руководящих центров этих организаций. Сохранение организационных контактов с "заграницей" было выгодно эмигрантам, жившим в Польше, с практической точки зрения: действовавшие там объединения и учреждения были важным источником финансирования эмигрантской работы в Польше. Авторитет этих заграничных организаций в глазах эмигрантов-"провинциалов" был так велик, что с его помощью - но почти всегда безрезультатно - старались оказать давление на польское правительство или "призвать к порядку" местных идейных оппонентов.

Львиная доля эмигрантских политических начинаний на землях II Речи Посполитой была частью общеевропейских движений: от "сельскохозяйственников" из кругов "Крестьянской России" с центром в Праге, Российской демократической группы (РДГ), созданной в Варшаве в начале 1926 г. и тесно связанной со структурами сторонников Павла Милюкова в Париже и эсеров Виктора Чернова, до "польских" "евразийцев" или Народно-трудового союза нового поколения (НТСНП, позднее НТС), тоже открывавших свои представительства в Польше. С заграничными центрами сообщалось большинство разрозненных и вместе с тем особенно многочисленных среди эмигрантов в Польше монархистов разного толка. Специфически локальный характер имела только выразительная группа "савинковцев" во главе с Дмитрием Философовым, неустанно искавшая соглашения с поляками, работавшая в этом направлении с 1920-го до середины 30-х годов.

Савинковцы под предводительством Философова представляют интерес еще и потому, что именно их активность, как ничья другая, вызывала массу идейных разногласий в эмигрантской среде в Польше. Парадокс эмигрантской жизни состоял в противоречии между стремлением к единству, "согласию", и разногласиями относительно целей и методов его достижения, что вело к острым конфликтам, частым и напряженным спорам. Они вспыхивали несмотря на противовес сильных "центростремительных сил" и институтов, заинтересованных в единстве или даже в превращении эмиграции в культурно-политический монолит, цементируемый Церковью, просветительными и культурными учреждениями.

Раздоры, однако, были постоянной составляющей общинной и идейной жизни эмиграции. Спорили об идейных вопросах, картине прошлого, об отношении к Церкви, царю и полякам; обвиняли друг друга в реакционности, сотрудничестве с большевиками или получении денег от польских властей. Люди и редакции возбуждали судебные дела о диффамации, объявляли друг другу товарищеский или организационный бойкот, не брезговали иной раз клеветой и доносами. Свидетельства нескольких десятков публичных диспутов, полемических дискуссий, обнаруживших не один раскол в рядах эмигрантов во II Речи Посполитой, указывают на три основных вопроса, ставших камнем преткновения, своего рода casus discordiae: это, во-первых, отношение к действиям Савинкова; во-вторых, отношение к личности и публицистике Дмитрия Философова, которого подвергало остракизму, все растущее число эмигрантов; и, наконец, в-третьих, споры "правых" с "левыми". Можно заметить и "неидейные", но все же постоянные поводы раскола среди беженцев: разногласия старшего и младшего поколений, территориальный раздел (на "Варшаву" и "провинцию") и острая полемика воюющих за читателя изданий.

Эти "линии раскола" имеют много общего. Объединение савинковцев, хотя и не появилось первым на эмигрантской политической арене Польши, взяло инициативу в свои руки, по крайней мере в 1920-1921 гг., - во многом благодаря поддержке польской администрации. Вначале оно определяло себя как откровенно "левое", во внутриэмигрантских спорах адресовало свою критику в основном монархистам. Газета "За свободу!" оказалась самой прочной из всего созданного савинковцами и - во всяком случае до 1924 г. - придерживалась своей первоначальной политической линии. Савинковцев, газету "За свободу!" и левоцентристскую ориентацию объединяла личность Дмитрия Философова, единственного из руководителей савинковской группы, кому разрешено было остаться в Польше, ярого и даже демонстративного сторонника сотрудничества с поляками, врага черносотенных кругов, к тому же вызывавшего неустанные споры своим агрессивным писательским стилем, способом руководства газетой и независимым образом жизни. Нужно, тем не менее, оговориться, что трех главных поводов эмигрантских раздоров не стоит полностью отождествлять, даже если во многих случаях, особенно в 1920-1921 гг., бывали они сходны: Философов был интеллектуальным столпом савинковцев, он же формулировал основные тезисы в полемике с монархистами, так что подобное отождествление в восприятии идейных оппонентов было до некоторого момента вполне объяснимо.

Политическая программа Бориса Савинкова и группы его приверженцев, которой савинковцы руководствовались в Польше, была сформулирована весной и летом 1920 года. Наиболее полно она представлена в двух сборниках статей и речей Савинкова (Б.В. Савинков. Накануне новой революции. Варшава, "Rossica", 1921; он же: За Родину и Свободу. На пути к Третьей России. Сб. статей. Варшава, РПК, 1920), а также в переписке Савинкова с представителями польской власти, прежде всего с Юзефом Пилсудским (частично опубликована в ряде польских изданий 1990-х). В упрощенном виде эта программа часто появлялась на страницах газеты "За свободу1". Подробней программа савинковцев рассматривается в других главах моей работы - здесь же можно отметить, что самыми характерными и вместе с тем спорными ее элементами были: решительное отмежевание от концепций реставрации дореволюционного политического и экономического строя России, готовность признать правоту национальных притязаний большинства народов бывшей империи, а также готовность к тесному политическому и военному сотрудничеству со II Речью Посполитой, включая признание ее территориальных запросов, удовлетворенных позже Рижским договором.

Такая позиция была неприемлема для подавляющего большинства русских эмигрантов. Мало кто мог согласиться с крайне критическим отношением савинковцев к "старому режиму" (и в этом смысле расхождения с группой савинковцев можно рассматривать как вариант спора правых с левыми). И все же главным обвинением идейных противников было "полонофильство" Савинкова - в понимании эмигрантов непростительное с точки зрения российских государственных интересов (о чем речь впереди). Признание территориальных границ, установленных Рижским договором, как правило, приравнивалось к государственной измене¹⁰, в лучшем случае считалось следствием наивности и безответственности. Со временем среди эмиграции распространилось мнение о дружбе Савинкова с Пилсудским¹¹, выросшее из упорных слухов мифического толка.

Возникшие в тот период трения сохранились и после изгнания Савинкова и большинства его соратников из Польши в октябре 1921 г., а определение "савинковцы" существовало как политический ярлык до середины 1920-х. В последний раз савинковцы выступили как политическая группа в первые дни после ареста Бориса Савинкова, в августе-сентябре 1924 г., когда появились сведения о его переходе на советскую сторону. Они организовали кампанию в защиту доброго имени узника Советов. После того как слухи окончательно подтвердились, формула "савинковцы" перестала звучать в эмигрантской полемике. Можно, однако, заметить, что газета "За свободу!" по-прежнему придерживалась савинковской ориентации. Редакция, правда, несколько смягчила радикальную прежде критику "старого режима", но республиканская позиция была ей несомненно ближе; по-прежнему заметны и выразительны в программе газеты были пропольские взгляды ее авторов, по крайней мере отсутствие острой критики правительства и администрации II Речи Посполитой.

Всеобщая среди эмигрантов неприязнь к Дмитрию Философову не поддается исчерпывающему объяснению с помощью доступных нам источников. Можно только попытаться систематизировать предъявлявшиеся ему обвинения. Часть их высказана эзоповым языком, однако позволяет догадаться, что речь идет о предположительном сотрудничестве Философова с польскими государственными органами. Диапазон предъявляемых к нему претензий широк: начиная с принятия от поляков средств на издание "3a свободу!" и до обвинений в сотрудничестве с ними в качестве информатора спецслужб.

Вопрос финансирования газеты "3a свободу!" настолько неясен, что трудно здесь оговорить его во всех подробностях. Не подлежит сомнению, что в 1920-1921 гг. издание финансировал РЭК (Русский эвакуационный комитет), основной бюджет которого составляли средства польского военного министерства; вполне правдоподобно, что и позже редакция получала нерегулярные дотации от польского государства¹², большая часть средств поступала, тем не менее, от продажи газеты.

Эта проблема все же представляется мне второстепенной, важнее кажется вопрос, действительно ли одни только слухи о польской финансовой поддержке газеты были причиной столь сильного недоброжелательства, едва ли не остракизма? Это выглядит не вполне понятным: даже если обойти вниманием тот факт, что польская сторона финансировала и некоторые другие издания, например, "Волынское слово" (эмигранты могли этого не знать); правительственная поддержка эмигрантов в странах Европы была обычным явлением - более того, беженцы часто сетовали, что польское правительство в этом смысле слишком уж сдержанно, о чем, обращаясь к Пилсудскому, писало Объединение русских эмигрантских студенческих организаций (ОРЭСО). По-видимому, политическое сотрудничество с Польшей считалось в кругах эмиграции недопустимым по причине несовместимости (incompatibilitas) русских и польских государственных интересов, а также из-за подписания Варшавой Рижского договора, который воспринимался как "раздел России". Даже если принять такое объяснение, бросается в глаза, что недоброжелательное отношение к Философову выражалось несравнимо ярче и эмоциональнее, чем к самому автору "полонофильской концепции" Савинкову.

Такому обострению конфликта могли, конечно, способствовать черты характера Дмитрия Философова. Его фельетоны обнаруживают чрезвычайно колкое перо, что вряд ли приходилось по вкусу оппонентам. Нельзя исключить элемента чисто материальной зависти. Хотя "3a свободу!" и билась постоянно с финансовыми проблемами, в глазах безработных эмигрантов, да и по сравнению с другими закрывающимися изданиями, газета могла в 20-е годы почитаться источником достойных зависти доходов.

Мне все-таки не кажется, чтобы подобные обвинения - даже если бы они имели основание - полностью объясняли явление остракизма в русской колонии, где хватало и одаренных горячим полемическим темпераментом публицистов, и сотрудников польской разведки. Возможно, что в случае Философова мы сталкиваемся с известным социологам малых групп феноменом создания "символического врага". Динамика внутригрупповых отношений (особенно в среде, подверженной стрессу, не имеющей твердой почвы под ногами, что, безусловно, можно сказать об эмигрантах) требует "внутреннего врага", служащего громоотводом для общих недовольств и страхов.

Таким образом, сочетание политических обвинений с непримиримостью в конфликтах и другими особенностями характера Дмитрия Владимировича Философова¹³ делало его идеальным "козлом отпущения" для русской эмигрантской колонии. Это могло бы нам объяснить множество конфликтов с его участием и тот факт, что отношение к личности Философова в течение многих лет было яблоком раздора, фактором, делившим (и собиравшим) значительную часть эмиграции.

¹ Бахметьевский архив, Колумбийский университет (далее БА), фонд Вельмина. Это мнение часто встречается на страницах записок А.П. Вельмина. О том, что "левоэмигрантских" сил в Польше очень мало, сообщал и Борис Евреинов Павлу Милюкову (БА, фонд Милюкова, письмо Евреинова от 14 марта 1927).

² Нам известны два постоянных культурных центра: Русская драматическая студия под руководством Н. Гульяницкой, действовавшая в Варшаве в 30-х годах (Л. Флейшман, Б. Равдин, Ю. Абызов. Русская печать в Риге - из истории газеты "Сегодня" 1930-х годов. Т.I-V. Стэнфорд, 1993-1997; т.III, с. 126), а также действующая в Вильнюсе и окрестностях разъездная труппа "Русский сценический деятель" (Т. Зенкевич. Русская среда в Вильне в 1918-1939 гг. и ее место в литературной жизни города // Польско-восточнославянские культурно-литературные отношения. Ольштын, WSP, Olsztyn, 1995. - На польск. яз.).

³ К крупнейшим в Варшаве издателям и книготорговцам принадлежали С. Кельнич (изд-во "Добро"), П. Сакович и П. Шведе. См. А. Клосовский. Dealers of Polish and Russian books in exile. Варшава, Национальная библиотека, 1992; В. Залевский, А. Голлербах. Распространение русской печати в мире. 1918-1939. СПб, 1998.

⁴ Не упоминаю здесь о столь заметном культурном явлении, каким был "Домик в Коломне" - созданный Д.В. Философовым неформальный польско-российский клуб, в котором в 1934-1935 гг. состоялось несколько десятков заседаний. "Домик" в равной степени принадлежит истории русской эмиграции и истории польско-российских культурных контактов: в заседаниях участвовало лишь несколько представителей эмиграции, большинство присутствующих составляли поляки.

⁵ Личное сообщение Сергея Крыжицкого от 10 марта 2001; БА, фонд Николая Егерова, Воспоминания. Об эмигрантской практике сопоставления сообщений советского радио с реальностью пишет в своих мемуарах и Николай Милевский (БА).

⁶ Об интенсивности битв за читателей, ведущейся эмигрантскими изданиями в Польше, помимо вышеописанных интриг и споров, свидетельствует переписка, приводимая в работе Флейшмана и др. (цит. соч., т. III-IV).

⁷ В издательских кругах хватало соперничества и другого толка, обнаруживающего решимость пойти на всё в интересах "своего издания": в воспоминаниях Лехно мы находим гротескные описания того, как эмигранты через подставных лиц перекупили один из немногих сохранившихся в Варшаве набор русского шрифта, предназначенный для новой газеты; даже спустя несколько десятков лет рассказчик все сще живо ощущает особенное удовлетворение, что шрифт "не достался в руки людей из "За свободу!"". (БА, фонд Лехно, глава "Варшавское эхо").

⁸ Б. Прянишников. Новопоколенцы. Silver Spring, 1986.

⁹ БА, фонд РОВСа,

¹⁰ См. В. Чернов. Две недели в Польше // "Воля России", 1925, №1.

¹¹ Ал. Кондратьев. Письма Амфитеатровым // "Новый журнал" №181, 1992, письмо от 21 янв. 1931; БА, фонд РНК, письмо П.Н. Маслова от 16 авг. 1921; там же письмо анонима, адресованное РНК в Париже (1-я пол. 1922); Гуверовский исторический архив, фонд С.Л. Войцеховского, выдержка из письма Клементьева, сделанная Войцеховским (без даты, после 1945). Эти слухи отразились также в работах польских и советских авторов. См., например, Е. Енджеевич. На службе идее. Лондон, OPiM, 1972 (на польск. яз.); Вадим Белов. Белая печать. Ее идеология, роль, значение и деятельность. Пг., ГИЗ, 1922.

¹² По свидетельству Вельмина (правдивость которого, однако, остается под вопросом), Философов получал от польского правительства на издание газеты 200 долларов ежемесячно" (БА, фонд Вельмина, "К истории русской прессы в Польше").

¹³ Характерно определение "барин", чрезвычайно часто используемое корреспондентами, когда речь заходит о Философове.

См. также первую статью цикла - Войцех Станиславский. Жизнь на обочине. Русская эмиграция на землях Второй Речи Посполитой ("Новая Польша", 2006, №7-8(77), стр. 91-96)