Богдан Скарадзинский

КРАСНЫЕ КАЦАПЫ И ПОЛЬСКИЕ ПАНЫ

«Новая Польша», №11, 2000


Мой одноклассник, ставший потом известным русистом, ныне покойный Анджей Дравич рассказывал такую историю о первых часах своего пребывания в Москве. Очутился он в общежитии, среди стипендиатов из Польши. Те при встрече подвергли его багаж такому тщательному досмотру, что брестским таможенникам и не снилось. Искали не какую-нибудь там литературу, а отечественные напитки. Кои были молниеносно найдены. И тут же продегустированы. А поляки, знамо дело, как выпьют — давай песни петь. И неважно, что это была отборная элита польского «комсомола»: в самом центре русской столицы на всю округу громко рифмовалось: «мерзкие» — «советские»...

Но тут же из коридора — ответный удар. Не милиция и не НКВД, а девичьи голоса. О «псах-атаманах», «польских панах» и саблях Конармии. А известно, как русские женщины умеют петь хором! Пришлось нашим проглотить обиду. И отложить в сторону суть исторических споров. Состоялось знакомство. Остатки были допиты вместе «за дружбу». Мой школьный друг потерпел в этом инциденте самое сокрушительное поражение — вскоре одна из вокалисток стала его женой. (Пани Вера, кланяюсь вам с этих страниц в пояс, по-казацки!).

Подобный же уровень диалога предлагают «Парламентская газета» и «Независимая газета». Казалось бы, серьезная пресса. Но все по-старому, словно ничего не изменилось ни в России, ни в Польше, ни в мире. Незнание реалий: в школе-то не учили, а в первоисточники заглядывать неохота. А вдобавок наглость (впрочем, не знаю, как и назвать оправдание геноцида в Катыни, Харькове и Медном). Говорить не с кем.

Другое дело — историк Борис Носов из российской комиссии по выяснению судьбы красноармейцев, попавших в 1920 г. в польский плен. Я бы придрался только к дате: а как же красноармейцы 1919 года? Ведь именно тогда поляки впервые взяли Вильно и Минск вместе с немалым числом военнопленных. Остановились они лишь на наполеоновской Березине. Почему — история особая... Два разгрома Красной Армии в 1920 г. — на Висле и на Немане — переполнили польские лагеря, но этим «проблема военнопленных» отнюдь не исчерпывается.

Борис Носов в беседе с Вацлавом Радзивиновичем разворачивает такую панораму исторических сведений, что это побуждает к предметной дискуссии. Не только потому, что Носов дезавуирует идею «анти-Катыни». Хотят русские еще раз погрязнуть в махинациях и стать посмешищем — их дело. Они ведь даже не пытались и не пытаются отыскать у нас эти (мнимые) массовые захоронения своих соотечественников, убитых выстрелом в затылок. Почти полвека были для этого все условия, да и сегодня, я полагаю, с польской стороны в этом должно быть оказано всяческое содействие.

Однако мне не в чем упрекнуть Носова, когда он описывает условия существования русских военнопленных в Польше. Увы, условия были действительно ужасны, вели к высокой смертности; и не думаю, чтобы у нас было сделано все, чтобы масштабы трагедии свести к минимуму. Мы легкомысленно хвалились тем, сколько тысяч русских взято в плен, но ни в статистических отчетах, ни в газетах никто и не заикнулся о том, сколько среди них тяжелобольных и тяжелораненых; а ведь такие и гибнут прежде всего. В польском сознании отсутствует сама проблема нашей ответственности за этих людей. Мы легко отпускаем себе грехи на том основании, что и наших военнопленных в России, в том числе больных и раненых, тоже в 1920 г. не очень-то жаловали. Достаточно прочесть «Дневник 1920» Бабеля, полный описаний того, как расправлялись с польскими пленными на поле боя. Случались подобные жестокости и с нашей стороны, но они, по крайней мере, встречали осуждение командования, в частности Казимежа Сикорского, будущего премьер-министра.

Как великодушно удостоверяет Борис Носов, условия существования в Польше действительно были в то время крайне тяжелыми. Что же говорить об условиях солдатской службы? По нашим официальным данным, потери среди военнослужащих составляли: 19,8 тыс. убитых, 27,2 тыс. умерших «от ран и болезней», 115,8 тыс. раненых, 407,9 тыс. больных... За весь период 1919-1920 гг.. Обычная простуда или боль в животе не регистрировались. Речь идет о последствиях эпидемий инфекционных болезней при плохом обмундировании и обуви, недостатке лекарств и вообще слабой медицинской службе. Сравнения с другими европейскими армиями говорят сами за себя. Если мы и собственную армию надлежаще содержать не могли, то что уж говорить о военнопленных. Но моральная проблема остается.

Так же, как и с неприятельскими кладбищами. Не так давно правительство оказалось в затруднении, когда канцлер Германии захотел возложить венки на могилы польских и немецких солдат. Но откуда в Польше немецкие могилы? Немцам легко объяснить любые наши беды — мы ведь все никак не выберемся из коммунистических руин, — но объясняться по поводу отсутствия в Польше немецких могил просто глупо. Что-то там сымпровизировали, скорее всего, не без мистификации, и вот год назад газеты с гордостью сообщили, что под Щецином создано... первое немецкое военное кладбище. Не исключено, что с немецкой денежной помощью.

Русских могил и кладбищ в Польше, казалось бы, немало, но странная вещь... Все они парадные, напоказ, одно — в самом центре Варшавы. Это плод сервилизма коммунистических властей, а не христианских чувств поляков. И вовсе не выражение благодарности за «освобождение» от фашистского ярма, ибо его всего лишь заменили на большевистское. Трагедия молодых русских, положивших здесь свои жизни, столкнулась с трагедией покоренных силой и хитростью поляков, которым над Вислой выпало жить.

Лакейство организаторов таких кладбищ простирается так же далеко, как и злополучная русская манера... В парадных могилах лежат русские солдаты, погибшие в боях (в том числе с польскими партизанами и подпольщиками). Но вся штука в том, что наша земля хранит едва ли не больше останков русских военнопленных, убитых немцами, нежели тех, кто пал с оружием в руках. Для первых не строили никаких кладбищ. Так же, как и на всей территории бывшего СССР. Как будто в России неизвестно, что «солдат своей судьбы не выбирает». Перед нами имперская пропаганда, а не дань уважения людям, пожертвовавшим собой ради других людей.

В свое время я долго искал в окрестностях Варшавы русские могилы 1920 года. Была большая битва, есть польские кладбища, наши тоже стреляли... не косточками от слив. Но ничего я так и не нашел; «святая земля» поглотила все, потому что никто об убитых врагах вовремя не позаботился. А позднее — не позаботились и «польские» власти русского разлива, стыдясь, как видно, что тогда, в 1920-м, еще не удалось... А ведь речь о сотнях и тысячах погибших под Радзимином и Оссовом, на реке Нареви и Вкре, на Висле, под Влоцлавеком, Цехановом, Плонском и Млавой. Это укор польским властям и обществу: в загоне, во-первых, обычная человеческая порядочность, во-вторых, историческое и воспитательное значение памяти.

На кладбище крепости Модлин был момент, когда я уже готов был крикнуть «Эврика!». Длинные ряды добротных бетонных православных крестов с надписями кириллицей: имя, отчество, фамилия, место рождения погибшего — как правило, далеко в глубине святой Руси, где-нибудь за Волгой, ближе к Уралу. К сожалению, это I Мировая война. И все это — трудами императорского «управления военных захоронений 9-й германской армии». Когда немцы в 1915 г. захватили обращенный в руины Модлин, им захотелось «орднунга», и они не пожалели ни работы, ни цемента. Конечно, у «белых» русских, даже если б они захотели, не было времени так позаботиться о своих павших.

Но нельзя ту польско-русскую войну сводить сегодня только к кладбищенским сюжетам. Пока еще нигде — ни на Волге, ни на Висле — как следует не обсуждалось специфическое польское участие в русской гражданской войне. В том самом незабываемом 1919 м... Осенью того года действия поляков могли решить исход схватки красных и белых. Чаши весов колебались, но тут поляки продемонстрировали свой нейтралитет, что привело к поражению Деникина. Так что можно сказать: Польша Пилсудского действием проголосовала в пользу большевиков и коммунизма.

Мне кажется, суть выступления Бориса Носова сводится к тому, что события 1919-1920 гг. в России совершенно неизвестны и в масштабе общества не поняты. Нет общественной потребности в распространении таких знаний. Внимание людей без остатка поглощают текущие проблемы. Если и дойдет дело до публикации документов о военнопленных в Польше, то она будет прочитана лишь узкой группой специалистов, которые и так ничего нового из нее не узнают. Это уже не приведет ни к ухудшению, ни к улучшению отношений между поляками и русскими. Опыт важного эпизода русско-польского соседствования, увы, останется, по-прежнему мертвым.

В Польше дело с этим обстоит не лучше, хотя иначе выглядят причины. Катынь, Харьков, Медное — вопрос общественно закрыт после того, как открыты соответствующие кладбища. Для поколения детей и внуков людей, которые там убиты, это еще может какое-то время оставаться личной заботой. Двусмысленность поведения русских в данной ситуации никого даже не удивляет. Да, они раскрыли захоронения, но с максимальной сдержанностью во всем, что касается выводов из трагедии. Конечно, 20 тысяч расстрелянных поляков — что за потрясение, если не потрясает даже память о 20 миллионах собственных загубленных земляков... Жаль. Не нужно Польше русского покаяния; катынское дело дало возможность переосмыслить и пересмотреть правила взаимоотношений с соседями. Прежняя практика порождала только несчастья с обеих сторон.

Полякам тоже не дают покоя текущие заботы и не слишком ясное будущее. А к давно минувшему 1920 г. они предпочитают подходить идиллически: как-никак он увенчан победами на Висле и Немане и «вечным» Рижским миром. У нас молчат о том, что этот мир и двадцати лет не продержался. Никто не вспоминает о том, что для Белоруссии и Украины «Рига» означала аннексию их земель. Совместно с большевиками, чтобы уже вскоре их «освобождал» Иосиф Сталин вместе с Адольфом Гитлером. В Польше и сегодня мало кого интересует, как на практике выглядит независимость Белоруссии и Украины. Господи помилуй! А ведь уже по крайней мере с 1920 г. всем в Польше должно быть известно, что, пока белорусские и украинские дела не повернутся хотя бы так же, как литовские, латвийские и эстонские, наши шансы на «мир с Востока» и выгодное сотрудничество на этом направлении вилами на воде писаны.

Публикация материалов русской комиссии по вопросу о судьбе их военнопленных в Польше (а ее председатель имеет ранг министра) была бы полезна и для поляков, если бы она могла заинтриговать наше общественное мнение. Хотя бы тем фактом, что мы — и тогда, и сегодня — не безгрешны и не «единственно правы». К сожалению, на это нет никаких шансов. Я не вижу возможности глубоко задеть своих соотечественников даже тем фактом, что вот, мол, русские снова нас чернят и оскорбляют. Тут же, рядом с новыми кладбищами в Катыни, Харькове и Медном. У нас пожмут плечами, а эрудиты напомнят, что уже бывали сообщения русских официальных комиссий — даже когда в их составе обретались высокие чины церковного священноначалия, — которые оглашали urbi et orbi свои официальные истины, а потом другим русским чиновникам приходилось лезть из кожи, чтобы эти истины опровергнуть.

На грустные мысли наводит вся эта ситуация. Мертвых не воскресишь, но у живых-то могли бы наконец проснуться и разум, и совесть.

Для начала надо договориться, что есть принципиальная нравственная разница между халатностью, пусть даже и непростительной, и преднамеренным и методичным, с письменными решениями и личными делами жертв, убийством безоружных военнопленных. Война — это всегда грязь и жестокость. Однако боевой амок — это нечто иное, нежели планомерная, растянутая на недели катынская казнь. Закамуфлированная ложью, преподнесенной своим гражданам и всему миру.

Польско-русский диалог глухонемых ничем не напоминает той своеобразной певческой дискуссии в московском общежитии, с которой мы начали наш комментарий. Он ни в малой степени не предвещает соответствующего хэппи-энда. И если этот диалог еще не совсем похож на бабью свару — то в этом заслуга таких людей, как Борис Носов. Профессионалов, но и джентльменов. Я понимаю, что в истории тысячелетнего соседства русских и поляков достаточно случаев, когда так и подмывает послать соседа «по матушке». Хвала тем, кто от этого воздерживается. Чем больше их будет с обеих сторон, тем скорее мы начнем полемизировать как люди, в чьем опыте и судьбе немало сходного, то есть как настоящие соседи.

Невозможно всерьез обсуждать нашу тему, не упомянув доктора Збигнева Карпуса, историка из Торунского университета имени Николая Коперника, и его новаторских работ о польских лагерях военнопленных, прежде всего труда «Русские и украинские военнопленные и интернированные в 1918-1924 годах» (Торунь, 1991). Остается только восхищаться авторским страстным увлечением столь неблагодарной темой. Никаких шансов на признательность поляков, ибо хвалиться нам тут нечем. Сомнительно и то, что тема заинтересует кого-нибудь из соседей, поскольку нет разоблачений геноцида, ибо таковой не имел места. При этом смертность среди военнопленных анализируется с документами в руках, не скрывается ее неестественно высокий уровень.

65 тысяч военнопленных были переданы России после заключения Рижского мира. В обмен на неполных 27 тысяч поляков. Число русских, которые пережили польский плен, но по разным причинам — скажем, из-за участия в военных и политических действиях на стороне белых — не захотели вернуться к своим, может быть определено лишь приблизительно — между 10 и 20 тыс. человек. Я считаю, что это с польской стороны упущение: с помощью Международного Красного Креста, наверно, и в этом случае можно было бы получить достоверную документацию.

Мне неизвестно, чтобы с русской стороны кто-либо компетентно ставил под сомнение выводы доктора Карпуса. Ничего неизвестно мне и о том, чтобы русская сторона представила собственные документированные выводы. Бросать лишь огульные обвинения — дело несерьезное. Обвинения требуют юридически достоверных вещественных доказательств — таких, какие по делу катынского, харьковского и тверского преступлений почти в течение полувека предъявляла польская сторона.


См. также: Носов Б., Радзивинович В. Поиски "анти-Катыни" (2000)