Занесет нас зимою метель

#Ан3м, #Х5жм?

Занесет нас зимою метель
И запрячет на полгода в щель.
Но не знают совсем Соловки
Ни забот, ни тревог, ни тоски.

Припев:

Хорошо из дали соловецкой
В мир глядеть с улыбкою детской.
И куда ни посмотришь - там и тут
Песенки веселые поют.

От метелей морозных и вьюг,
Мы, как чайки, вернемся на юг,
И сверкнут позади огоньки -
Соловки, Соловки, Соловки.

Припев.

А когда-нибудь тихой зимой
Мы сберемся знакомой толпой
И беззлобно начнут старики:
Соловки, Соловки, Соловки!

Припев.

Песни узников / Сост. Владимир Пентюхов. Красноярк: Офсет, 1995. Подпись: Борис Емельянов. (Песни политзеков собраны в основном от самих бывших политзеков в 1991 г. во время экспедиции на борту дизельэлектрохода "Латвия" по Енисею от Красноярска до Норильска, посвященной памяти жертв сталинских лагерей).

Академик Дмитрий Лихачев, вспоминая неофициальный гимн Соловецких лагерей "Соловецкие огоньки" - финальную песню музыкального лагерного спектакля "Соловецкое обозрение" (конец 1920-х гг.) - цитирует два куплета выше приведенной песни вперемешку с куплетами песни Бориса Емельянова "Море Белое - водная ширь", опубликованной в журнале "Соловецкие острова" в 1926 г. Лихачев пишет, что автором "Соловецких огоньков" был режиссер спектакля Борис Глубоковский, и что традиция ему же приписывает музыку. Песню, по воспоминаниям Лихачева, пели заключенные с фонариками в руках.

Писатель-эмигрант Борис Ширяев, севший на Соловки раньше Лихачева, вспоминает в "Неугасимой лампаде" (опубл. впервые в Нью-Йорке в 1954 г.), что текст песенки "Занесет нас зимою метель", которую пели с фонариками, был сочинен им и Николаем Литвиным на мелодию "Ню была еще ребенком" в 1925 г. для лагерной пьесы "Светлячки". На нотах "Ню", изданных в начале 1920-х гг. в Петрограде Леоном Валящиком, автором музыки указан Б. Зеркович. Поэтический размер куплетов "Занесет нас зимою метель" не совпадает с размерами, использованными в "Ню"; лишь припев "Хорошо из дали соловецкой" метрически совпадает со второй частью куплетов "Ню":

Ню зажглась и быстро разгоралась;
Ню совсем как женщина смеялась,
Ню смеялась звонко потому,
Что хотела нравиться ему.

"Соловецкое обозрение" показывали ежегодной приезжающей "разгрузочной комиссии" из высшего начальства ГУЛАГа (Бокий, Катанян, Вуль и другие).

Подробнее о спектакле см. Светлана Тюкина. Севера пронзительный язык (поэзия времен СЛОНа) // Альманах «Соловецкое море» № 1, 2002 г.

Из воспоминаний академика Дмитрия Лихачева (Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб.: Logos, 1995), глава "Солтеатр":

Было на Соловках и другое «чекистское чудо»: Соловецкий театр (Солтеатр), созданный для «туфты» — изображать культурно-воспитательную работу, но ставший немаловажной реальностью соловецкой интеллектуальной жизни. Наряду с «живгазетой», концертными номерами» самого низкого пошиба, там шла и интересная творческая работа.

В годы моего пребывания на Соловках душой Солтеатра, как и журнала «Соловки», был Борис Глубоковский — актер Камерного театра Таирова, сын известного в свое время богослова и историка церкви Николая Никаноровича Глубоковского, переписка которого с В. В. Розановым не так давно опубликована.

Бориса Николаевича Глубоковского я хорошо знал, но не как близкого знакомого, а как чрезвычайно видную и много сделавшую для лагерной интеллигенции личность. Его, по существу, знали все. Жаль, что не сохранилось его фотографии. Это был высокого роста человек, стройный, красивый, живой, с хорошими манерами. Одет он был по соловецкой моде немногих людей, которым был доступен Помоф (пошивочная мастерская, одевавшая жен немногих вольнонаемных и наиболее блатных из заключенных): черное полупальто с кушаком, черные галифе, высокие сапоги, кепка чуть набекрень.

Он был разносторонне одарен. Ему приписывалось участие в богемном окружении Есенина. Обвинялся за участие в каком-то заговоре «Белого центра». Обвиняться он, конечно, мог, но вряд ли бы он стал рисковать по свойствам своей несколько эгоистической натуры.

Солтеатр был главным «показушным» предприятием на Соловках. Театром хвастались перед различными комиссиями, перед приезжавшим из Москвы начальством, перед Горьким, побывавшем на Соловках весной 1929 г.

Вот некоторые постановки в Солтеатре: «Дети Ванюшина», «Блоха» Е. Замятина, «Маскарад» М. Лермонтова. Полный репертуар Солтеатра можно восстановить по ж. «Соловецкие острова» и газете «Новые Соловки», а также по маленькой газетке «Соловецкий листок», издававшейся тогда, когда Управление СЛОН в 1930 г. переехало в Кемь, а вместе с Управлением переехал туда же и Глубоковский.

Он написал много статей и одну книгу — «49», изданную Соловецким обществом краеведения году в 1926-м или 1927-м — об уголовниках, попавших в лагерь по статье 49 уголовного кодекса о «социально опасных».

Чрезвычайной популярностью пользовалась на Соловках его постановка «Соловецкое обозрение». Постановка остро иронизировала над соловецкими порядками, бытом и даже начальством. Однажды, когда Одна из «разгрузочных комиссий» в подпитии смотрела в театре «Соловецкое обозрение», в переполненном заключенными зале, Б. Глубоковский (тоже, очевидно, хлебнувший), который вел представление, выкрикнул со сцены: «Пойте так, чтобы этим сволочам (и он указал рукой на комиссию) тошно было». А обозрение состояло не только из комических номеров, но и тоскливо-лирических, заставлявших многих плакать. Стихи писал сам Глубоковский (что мог, я записал), а мотивы он подбирал главным образом из оперетт. Но все ж таки один мотив сочинил, говорят, сам: к его песне «Огоньки», которую в начале 30-х гг. пела вся Россия. Заканчивалась эта песнь следующими словами:

От морозных метелей и вьюг
Мы, как чайки, умчимся на юг,
И мелькнут вдалеке огоньки — Соловки, Соловки, Соловки.

Припев был такой:

Обещали подарков нам куль
Бокий, Фельдман, Васильев и Вуль.
Но в Москву увозил Катанян
Лишь унылый напев соловчан:

Всех, кто наградил нас Соловками,
Просим, приезжайте сюда сами.
Посидите здесь годочков три иль пять —
Будете с восторгом вспоминать.

Среди куплетов был и такой, обрисовывавший представления о будущем заключенных:

И когда-нибудь вьюжной зимой
Мы сберемся веселой толпой,
И начнут вспоминать старики
Соловки, Соловки, Соловки!

Наивные мечты заключенных двадцатых годов…

В Солтеатре были и другие постановки. Я помню «Маскарад» Лермонтова. Арбенина играл Калугин — артист Александрийского театра в Петрограде. Дублировал Калугина Иван Яковлевич Комиссаров, — король всех урок Соловецкого архипелага. В прошлом бандит, ходивший «на дело» во главе банды с собственным пулеметом, грабивший подпольные валютные биржи, ученик и сподвижник знаменитого Леньки Пантелеева. А Арбенин у него был настоящим барином...

Что еще шло в Солтеатре, не помню. Были и киносеансы. Помню фильм по сценарию Виктора Шкловского, где двигались какие-то броневики через Троицкий мост в Петрограде. Ветер нес бумаги, мусор. Были и какие-то концерты, на которых актеры из урок ловко отбивали чечетку, показывали акробатические номера (особенным успехом пользовалась пара — Савченко и Энгельфельд). Оркестром дирижировал Вальгардт — близорукий дирижер из немцев, впоследствии дирижировавший оркестром в Одессе и еще где-то (сидел он по делу кружка А. А. Мейера). Была актриса, истерическим голосом читавшая «Двенадцать» Блока. Была хорошенькая певица Перевезенцева, певшая романсы на слова Есенина (помню — «Никогда я не был на Босфоре...») и нещадно изменявшая мужу, работавшему в Кремле и пытавшемуся из ревности покончить с собой в одной из рот. В фойе театра читались лекции по истории музыки профессором-армянином из Тифлиса В. Анановым, по психологии А. П. Суховым и еще кем-то и о чем-то.

У меня сохранилась афиша Вечера памяти Н. А. Некрасова в Солтеатре в четверг 12 января 1929 г. Я на нем не был: лежал больной тифом. Открывал вечер докладом Б. М. Лобач-Жученко. Это была заметная личность в лагерной жизни, но я его, к сожалению, совсем не помню. Ощущение чего-то большого и значительного, которое у меня возникает при упоминании его фамилии, может быть, вызвано самой его фамилией — длинной и какой-то важной¹. Затем следовали доклады Б. Глубоковского, П. И. Иогалевича, П. С. Калинина, Я. Я. Некрасова (Некрасова я встречал на Беломоробалтийском строительстве, но там был другой — один из глав Временного правительства, масон). После антракта следовал концерт, в котором принимали участие чтецы (была и хоровая декламация, — модная в те времена), духовой оркестр, симфонический квинтет, соловецкий хор. Самое интересное, что исполнялись отдельные части оперы «Кобзарь», сочиненной заключенным Кенель. Как и все представления в Солтеатре, начало было поздно — в 9 часов, так как официальный конец работы в лагере был в 8 часов вечера. Программка открывается неплохим портретом Н. А. Некрасова — гравюрой по линолеуму заключенного И. Недрита.

И все это в разгар тифозной эпидемии и истязаний на общих работах! Воистину «Остров чудес».

«Все смешалось здесь без цвета и лица» (из соловецкой песни Глубоковского на мотив из «Жрицы огня»).

Б. Н. Глубоковский по освобождении из Белбалтлага получил удостоверение (как и многие из нас) с красной диагональной полосой. По этому удостоверению его прописали в Москве и приняли назад в Камерный театр. Как я узнал из объявления в газете, умер он в середине 30-х гг. Говорили — от заражения крови. Он стал морфинистом и кололся прямо через брюки...

Зимой 1929—1930 г., когда свирепствовал «второй тиф», так называемый «азиатский», люди заболевали тысячами, театр был закрыт и зрительный зал обращен в лазарет, где больные лежали вповалку, почти без помощи. Но на сцене за спущенным занавесом читались лекции, хотя из зала доносились стоны и крики. Много лекций по музыке прочел уже упомянутый мной Ананов — бывший сотрудник Театра имени Руставели в Тифлисе и газеты «Заря Востока». Прочел и я что-то о дошекспировском театре (упросили, хотя я и понимал всю нелепость такой лекции в таких условиях, но для КВЧ (Культурно-воспитательной части) моя лекция была нужна «для галочки»). Весной, когда тиф прекратился и из оркестровой ямы стали доставать сваленные туда скамьи и стулья, нашли труп умершего. Он был до того худ, что высох и не очень пропах. Больные расползались в бреду. Под аккомпанемент стонов была еще чья-то лекция о театре масок. А привезенный прямо из поездки за границу корреспондент Гарри Бромберг в широчайших модных тогда брюках — «оксфордах» — и коротеньком пиджаке делился там своими заграничными впечатлениями. Самое место! Мне кажется, что Солтеатр с его занавесом, отделявшим смерть и страдания тифозных больных от попыток сохранить хоть какую-то иллюзию интеллектуальной жизни теми, кто завтра и сам мог оказаться за занавесом, — почти символ нашей лагерной жизни (да и не только лагерной — всей жизни в сталинское время).

Вокруг и внутри театра шли обычные для театров интриги. Образовывались какие-то группки, сторонники тех или иных актеров и постановщиков. Помню, что в еженедельной газете «Соловецкий листок», ставшей выходить после перевода «Новых Соловков» на материк, я поместил в 1930-м или 1931 г. какую-то похвальную рецензию на одну из постановок Солтеатра. Немедленно на следующей неделе появился ответ мне: «Рецензия по блату», хотя, ей-ей, я писал, как стремлюсь всегда, искренне.

Жизнь на Соловках в 1929—1931 гг., возможно, покажется читателю «театром абсурда»: богатство интеллектуального общения в условиях лагеря со всеми его атрибутами — чекистами, камерами, карцерами.

Прежде всего следует упомянуть мужской карцер на Секирной горе («Секирка»), женский карцер на Большом Заяцком острове («Зайчики»), Голгофу на о. Анзере для безнадежно больных и глубоко старых людей (главным образом священников и нищих, собранных с папертей московских церквей).

Существовали лесоразработки, торфоразработки, обширные лагеря в Савватиеве, Исакове, Филимонове, Муксалме.

Существовали безымянные лагеря в лесу. В одном из них я был и заболел от ужаса увиденного. Людей пригоняли в лес (обычно в лесу были болота и валуны) и заставляли рыть траншею (хорошо, если были лопаты). Две стороны этих траншей, чуть повыше, служили для сна, вроде нар; центральный проход был глубже и обычно весной заполнялся талой водой. Чтобы лечь в такой траншее спать, надо было переступать через уже лежавших. Крышей служили поваленные елки и еловые ветки. Когда я попал в такую траншею, чтобы спасти из нее детей, в ней «шел дождь»: снег наверху уже таял (был март или апрель 1930 г.), сливался и на земляные лежбища, и в центральную канаву, которая должна была служить проходом.

Я уже не говорю о «комариках» (наказание, применявшееся летом), о том, как не пускали на ночь и в эти траншеи, если не выполнялся «урок», как работали, какой выполняли «ударный» план. После одного такого посещения лесного лагеря у меня открылись сильнейшие язвенные боли, которые вскоре прошли, так как появилось язвенное кровотечение, перенесенное мною «на ногах».

В этих-то лесах главным образом и погибали заключенные. В 30-м г. осенью умерли тысячи «басмачей» — изнеженных восточных мужчин в халатах и шелковых башмаках. Умерли интеллигенты, которых мы, жившие в Кремле, не успели перехватить из 13-й и 14-й рот...

Итак, описав кое-как «богатство» соловецкой топографии, перехожу к рассказу о своих «путешествиях» по этому миру, в которых встречи с людьми — главное."

¹ О Б. М. Лобач-Жученко (сыне, как считалось, Марко Вовчок) см. воспоминания его сына — Б. Б. Лобач-Жученко «На перекрестках судьбы» // Радуга. 1990. № 1. С. 109—126.

Из воспоминаний Бориса Ширяева¹ (Бродский Ю. А. Соловки. Двадцать лет Особого Назначения. М.: РОССПЭН, 2002. С. 264.):

Свищет колючий норд-ост, вздыхает и несет мириады льдистых игл, колет ими зажимающих уши ладонями, куда-то спешащих людей. Свищет он в кремлевских стенах, злобный, враждебный, веет в зубцах вековых стен, рвет снежные шапки с угрюмых башен, костенит пальцы, леденит тело, сковывает души...

Плен. Бессилие. Впереди — тьма...

...Тьма и в переполненном зале Соловецкого театра. Не видно и не слышно, как раздвигаются полы занавеса. Тьма и на сцене... Но вот раздаются во тьме чьи-то голоса. Они звучат с грустью:

- Занесет нас зимою метель.
И запрячет на полгода в щель...
Лишь весною найдут рыбаки
Соловки, Соловки, Соловки...

Один за другим вспыхивают цветные фонарики. Они замирают, снова загораются. Их все больше и больше..., в темноте уже вырисовываются неясные силуэты ритмически колышущихся женских фигур, огоньки кружатся, танцуют в уходящей, рассеивающейся и побежденной тьме.

Мило нам из щели соловецкой
Вдаль взглянуть с улыбкой ясной, детской...
Приходите к нам и послушайте, как тут
Песенки веселые поют.

Эта пьеска называлась «Светлячки». Она была написана двумя не поэтами: Николаем Литвиным и автором этих строк. Мотивом послужила популярная тогда песенка о «НЮ, смеявшейся весело и звонко». Пьеска поставлена на первом спектакле ХЛАМа² в 1925 году.

¹ Ширяев Борис Николаевич (1889-1959), литератор, педагог. В Соловках — 1923-1927 гг. Во время Второй мировой войны, пройдя через лагеря для перемещенных лиц, оказался в Италии. Автор книги «Неугасимая лампада» (1954, Нью-Йорк).

² ХЛАМ — Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты — один из театральных коллективов первого Отделения СЛОНа.

Соловецкие лагеря особого назначения (СЛОН) основаны весной 1923 г. на Соловецких островах в строениях бывшего монастыря, переданных в 1922 г. ГПУ. До 1929 г. были единственными концлагерями в СССР. Осенью 1931 г. их заключенные составили первый десант строителей Беломорканала. В 1936 г. переименованы в СТОН (Соловецкая тюрьма особого назначения). В 1939 г. упразднены.

Песни о Соловках:

Баня №2
В том краю стоит Секир-гора (сл. Б. Емельянова ?)
Занесет нас зимою метель
Море Белое - водная ширь (сл. Б. Емельянова)
Народовольческий гимн (соловецкий вариант)
Нас посадят в холодны вагоны
Соловки на Белом море
Соловки открыл монах Савватий... (Б. Глубоковский)
Трюм наш тесный и глубокий
Тяжело сдавили своды (М. Флоровский)